ЗАКЛЮЧЕНИЕ^*

§ 1. Итоги

В литературоведении Жуковский обладает устойчивой репутацией. Его облик строится на основании сложившегося набора фактов: принадлежность к «элегическому направлению», «германизм», создание русской баллады, «передача лиры» Пушкину. Все эти факты относятся к первой четверти XIX века — то есть, лишь к первой половине творческого пути Жуковского. Другая его часть — 30–40-е годы — остается пока вне комплексного изучения.

В нашей работе мы остались в рамках первого хронологического отрезка, однако, по нашему мнению, выбранный аспект рассмотрения дает основу для создания полной творческой биографии Жуковского — которая до сих пор не была написана. Эволюционный подход к объекту, намеченный в трудах томских исследователей (А. С. Янушкевича, Ф. З. Кануновой, О. Б. Лебедевой, Н. Ж. Ветшевой и других), обусловил предпосылки нашей интерпретации.

В целом, мы исходили из предположения, что путь в литературу и в литературе был Жуковским сознательно подготовлен, развивался по определенному авторскому сценарию и следовал выработанному им (и эволюционировавшему) представлению о смысле и целях писательского труда. Доказать наше предположение мы пытались на обширном материале творчества Жуковского от начала 1800-х до середины 1820-х годов (т.е. от дебюта до серьезного кризиса, который отделил творчество 30–40-х годов).

Жуковский, подобно многим его образованным современникам, начал занятия литературой как дилетант. Первоначально он не связывал свою будущую деятельность с профессиональным писательством. Выбор писательской профессии происходит уже после литературного дебюта — сознательно.

Период с 1797 по 1802 год, обычно описываемый как время «литературного ученичества» поэта, нам кажется более оправданным считать временем «ученичества» в прямом смысле: произведения тех лет имеют характер школьных упражнений (ими они чаще всего и являются). С публикации в «Вестнике Европы» начался новый период в жизни юноши — связанный с литературными занятиями.

Жуковский в начале 1800-х разработал для себя программу самообразования — не столько ради приобретения знаний, сколько в целях духовного воспитания. Эта программа имела литературную основу. Таким образом, не предполагая стать литературным деятелем в полном смысле, представляя себя в будущем только как «частного человека», Жуковский уже конструирует свою жизнь по литературным образцам. Идеал «частной жизни», жизни в «узком кругу», который он пытается реализовать, подготавливал поэтическое воплощение этого идеала в лирике 1800-х годов.

В переводной элегии получил выражение новый тип соотнесенности поэзии и жизни. Литературный акт в данном случае становился и биографическим актом. Возникшая в тесном взаимодействии с «Элегией» Андрея Тургенева, элегия «Сельское кладбище» отразила психологический тип героя, который станет одним из основных лирических образов Жуковского. В чертах этого типа воплотились черты нравственного идеала, созревшего в рамках Дружеского литературного общества. Он перейдет в позднейшие элегии и стихотворения внешне неизменным: его психологическая сфера ограничена этическими принципами автора. Необходимым требованием к лирическому герою (и к стоящему за ним автору) оказывалось требование нравственной безупречности. Для Жуковского оно сохраняло актуальность до самых последних дней творчества. В переводе «Сельского кладбища», таким образом, впервые осуществлена связь литературы и биографии поэта, которая считается в русской культурной традиции изобретением Жуковского.

В творческом смысле «Греева элегия» также стала поворотным пунктом для ее переводчика. Она «разомкнула» круг его литературных пристрастий (интерес к французской литературе дополнился знакомством с английской) — с одной стороны. С другой — элегия создавалась уже внутри, условно говоря, литературного процесса. Интертекстуальные и контекстуальные взаимодействия связывали «Сельское кладбище» с актуальной словесностью. Происходит включение молодого автора в литературный процесс, что объясняет последующее истолкование им публикации в «Вестнике Европы» как дебюта.

После дебюта наступает время рефлексии и выбора. Творческое «затишье» 1803–1804 годов сопровождается интенсивным ведением дневниковых записей. В 1806 году происходит первый «лирический взрыв». Молодой Жуковский, не отказываясь от идеалов «частной жизни», выбирает амплуа «поэта для себя». Однако параллельно идет осмысление и иных писательских амплуа — в соответствии с ростом статуса литератора в сознании Жуковского. Творческий подъем 1806 года объясняется, таким образом, социальным и эстетическим самоопределением писателя.

С 1806 года начинается время активных жанровых поисков Жуковского: за несколько лет он обращается к басне, «ролевой» любовной лирике, элегии, песне и балладе. При этом в каждом жанре он испытывает разные возможности, создавая не по одному тексту — в результате возникают «жанровые блоки» (басен, лирических стихотворений и т.д.). О сознательном характере жанровых поисков говорит наличие планов сочинений/переводов в одном жанре (басен, элегий, баллад).

В начале 1810-х годов соотношение «поэзии» и «жизни» для Жуковского вновь меняется. «Поэзия» как деятельность стремится к замещению «жизни» — душевной жизни, в которой поэт видел «гибельную» для себя «недеятельность». Уже испробованная роль «певца русской славы» («Песнь барда над гробом славян-победителей», 1806) приходит на смену амплуа «певца Людмилы» или «певца Сельского кладбища». Именно в этой роли Жуковский оказался наиболее «востребованным», содержание его поэзии воспринимается как адекватное выражение духа эпохи.

Одной из ключевых творческих проблем стали в середине 1810-х годов для Жуковского отношения поэта и властителя. Ее возникновение обусловлено как внешними причинами: приближением поэта ко двору, так и внутренними: поэзия в религиозно-спиритуальном осмыслении приобретала статус «миссии». Поэтическая слава в этом контексте уравнивалась с бессмертием души, а поэзия — с жертвенным служением истине. Царь в творческой концепции Жуковского тоже предстает как служитель истины, отказавшийся от личной воли. Представления о «соратничестве» царя и поэта определили поведенческие принципы Жуковского-придворного.

Сознание поэтической миссии вырастало из идеи жизни как воспитания и поэзии как средства воспитания. А эти идеи коренились в концепции жизнестроения молодого Жуковского. В начале 1800-х поэзия мыслилась им как средство организации круга близких людей. Позднее, по мере эволюции литературных представлений, эта функция перешла к «домашней поэзии» — шутливой, пародийной и одновременно автометаописательной. Сопоставление трех групп — «долбинских» шуточных стихотворений, «арзамасской галиматьи» и «павловских посланий» свидетельствует об усилении поэтической рефлексии и постепенном превращении/перетекании «домашних» стихотворных текстов в рефлексивную, медитативную лирику. Этот процесс, как нам представляется, отразил эволюцию Жуковского-литератора. Неоднократно потерпев неудачу в создании «близкого круга», он отказывается от этой идеи. Поэзия в определенном смысле подчиняет себе жизнь поэта.

§ 2. К истории «литературного наставничества» Жуковского:
между Пушкиным и Карамзиным

На рубеж 1810–20-х годов приходится насыщенный в творческом и биографическом смысле этап жизни Жуковского. Переосмысление писательского пути выражается, например, в смене ключевой метафоры. Если раньше его описание укладывалось в сочетание «Жизнь и Поэзия одно», то теперь жизнь определяется как «воспитание»; ср. запись в альбоме гр. С. А. Самойловой: «<…> жизнь есть воспитание. Все в ней служит уроком. Цель жизни — хорошо знать урок свой, чтобы не пристыдить себя перед верховным учителем»¹. Постоянной поэтической темой Жуковского в эти годы становится прощание с поэзией/вдохновением/мечтой и надежда на новую встречу (в стихотворениях о «таинственном посетителе», например). Очевидно, ее можно расценивать как предвестие творческого кризиса второй половины 20-х годов — до 1831 года, когда выйдет его новый сборник. Несмотря на продолжающуюся работу в разных направлениях, Жуковский, как нам кажется, готовится к перемене культурного амплуа.

Поэзия и воспитание для Жуковского также оказываются взаимосвязанными понятиями. В первую очередь, связь обусловлена неизменной корреляцией в сознании писателя красоты и добра, эстетического и этического (о чем мы писали в первых главах нашей работы). Благодаря этому поэзия выступает как средство духовного воспитания. Наконец, не последнюю роль играет и то, что писатель становится педагогом в царской семье, и это звание в его высказываниях предстает как почти равноценная замена поэзии. Еще не приняв обязанностей учителя вел. кн. Александры Федоровны, Жуковский писал Тургеневу:

<…> здесь много пищи для энтузиазма, для авторского таланта <…> Довольно ли иметь стихотворный талант и быть хорошим писателем, чтобы учить, как должно, языку своему? <…> я хотел бы употребить года два на путешествия, <…>. Этот вояж был бы факелом-воспламенителем моего дарования².

Письмо это написано Жуковским в апреле 1817, после замужества Маши Протасовой. В нем поэт говорит о конце своей «прежней» жизни и начале новой, при этом Машу Протасову как бы заменяет еще неизвестная, но уже идеализируемая Александра Федоровна. Поэзия «изменила» Жуковскому: он пишет другу, что «не может» читать своих прежних стихов. Воспитание великой княгини станет своего рода «новой поэзией», именно поэтому в письме постоянно говорится о вдохновении и поэтическом даровании в связи с педагогическими занятиями.

Последующие годы в жизни Жуковского были связаны с «милой должностью» учителя Александры Федоровны. Статус учителя, педагогические размышления повлияли на мировоззрение поэта. Литературный авторитет его очень высок — несмотря на критику; к тому же выросло новое поколение, по отношению к которому Жуковский является «предшественником», точнее — литературным наставником. Особенно ярким выражением новой позиции «балладника» стали его отношения с молодым Пушкиным.

Отношения Жуковского к Пушкину традиционно изучают на материале двух текстов: первый — надпись «побежденного учителя» к своему портрету (1820), который был подарен Пушкину, второй — письмо к С. Л. Пушкину (1837). Надпись к портрету служит обычно эпиграфом к исследованиям о юном гении Пушкине и уступившем ему Жуковском.

Мы обратимся к раннему этапу отношений двух поэтов, когда Жуковский впервые оказывается в положении «старшего» и выступает в качестве «наставника». В этом качестве первостепенной фигурой для него оказывается Карамзин, в свое время руководитель и советчик молодого Жуковского. Образ Карамзина повлиял и на отношения «побежденного учителя» с «победителем учеником».

Вот как описывает эти отношения Н. Я. Эйдельман: «Несколько раз он <Жуковский> употреблял всю силу своей души, своего влияния, чтобы помочь Пушкину»³. Далее исследователь перечисляет эти случаи: 1820 год (рекомендация Пушкину, едущему в Молдавию, подписанная Карамзиным и Жуковским), осень 1824 года, начало 1826 года, 1834 и 1836 годы. История заступничества Жуковского за Пушкина описана довольно подробно, хотя эволюция их взаимоотношений исследована еще недостаточно полно. По нашему предположению, в письмах к Пушкину и некоторых других непоэтических текстах Жуковского можно выделить устойчивый комплекс тем, позволяющий говорить о «программе» Жуковского, адресованной Пушкину и связывающейся с именем Карамзина.

В письмах к молодому поэту Жуковский занимает позицию «старшего друга» — равного, но более умудренного. Признав сразу и навсегда поэтический гений Пушкина, Жуковский не может принять его жизненного поведения и предпринимает попытки воздействовать на него. Здесь будет уместно еще раз напомнить, что в 1820 году Жуковский ходатайствовал за Пушкина вместе с Карамзиным. Их взгляды на будущее молодого поэта во многом совпадали: оба предрекали ему славу, но лишь в случае следования советам старших друзей.

Как мы попытаемся показать ниже, Жуковский во многом ориентируется на Карамзина — в социальном поведении и во внутренней жизни. Именно в нем для Жуковского сочетались литературный талант и высокое личное достоинство. По карамзинскому образцу (в собственном понимании) Жуковский будет строить и свое поведение.

Следует отметить, что, по нашему мнению, Жуковский конструирует образ Карамзина в соответствии со своими представлениями: на первый план выводится и идеализируется этическая личность Карамзина, Жуковский умалчивает о сложности его отношений не только с будущими декабристами (об этом позднее напишет Пушкин), но и с императором Александром — отмечает только мотивировку поступков историографа, не упоминая о реакции на них в разных кругах общества (при дворе или в среде «молодых якобинцев», будущих декабристов).

Жуковский постоянно подчеркивает значение Карамзина в своей жизни. С его именем поэт связывает начало собственной литературной карьеры (дебют в «Вестнике Европы» в 1802 году, публикация «Сельского кладбища»). Духовный авторитет историографа оставался для Жуковского непреложным; об этом свидетельствует, например, письмо к И. И. Дмитриеву от 16 октября 1831 года:

Жуковский, дай мне руку: в этих словах, сказанных мне Дмитриевым, так много магического; они кажутся мне подписью всей прошедшей моей жизни, в лучших годах которой Дмитриев и Карамзин сыграли такую светлую роль⁴.

Далее в письме автор приводит текст стихотворного послания Дмитриеву («Нет, не прошла, певец наш вечно юный…»), где высказывания о покойном Карамзине еще более эмоциональны:

О! в эти дни, как райское виденье,
Был с нами он, теперь уж неземной,
Он, для меня живое Провиденье!
<…>
О! как при нем все сердце разгоралось!
Как он для нас всю землю украшал!
В младенческой душе его, казалось,
Небесный ангел обитал…

Лежит венец на мраморе могилы;
Ей молится России верный сын;
И будит в нем для дел прекрасных силы
Святое имя: Карамзин [II, 287].

Говоря об отношении Жуковского к Карамзину, нельзя не упомянуть один официальный текст, принадлежащий его перу — это монарший рескрипт, адресованный смертельно больному историографу. В нем Жуковский, в соответствии с назначением документа, от лица императора Николая I дает оценку деятельности Карамзина и описывает его заслуги:

Почитаю за удовольствие изъяснить вам мое искреннее желание, чтобы вы скорее к нам возвратились с обновленными силами, и могли снова действовать для пользы и чести отечества <…>. В то же время, и за покойного государя, знавшего на опыте вашу благородную, бескорыстную к нему привязанность, и за себя самого, и за Россию изъявляю вам признательность, которую вы заслуживаете и своею жизнию, как гражданин, и своими трудами, как писатель. Император Александр сказал вам: русский народ достоин знать свою историю. История, вами написанная, достойна русского народа⁵.

Впоследствии Жуковский приводит текст рескрипта в примечании к своей статье «Письмо Карамзина к гр. Каподистрия». Публикуя письмо Карамзина, Жуковский одновременно дает в статье собственную трактовку личности историка:

Кто знал внутреннюю жизнь Карамзина, кто знал, как он всегда был непорочен в своих побуждениях; как в нем все живые, независимые от воли движения сердца были по какому-то естественному сродству согласны с правилами строгого разума; как твердый его разум всегда смягчен был нежнейшим чувством <…> и как верховная мысль о Боге всем владычествовала в его жизни, управляя его желаниями и действиями <…> и соединяя все его бытие в одну гармонию…⁶

Таким образом, автор статьи выделяет самые значимые для него стороны карамзинской личности: гармонический, «естественный» склад души, рациональность поведения, доброту, нравственную чистоту и искренность⁷.

Описание Жуковского сосредоточено на психологических особенностях личности Карамзина и, видимо, дополняет автохарактеристику историка в опубликованном письме к Каподистрии. Карамзин описывает свою социальную позицию, точнее — свое отношение к власти. Оно было хорошо известно Жуковскому и отразилось в тексте рескрипта. Карамзин пишет:

…милое отечество ни в чем не упрекнет меня; я всецело был готов служить ему, сохраняя достоинство своего характера, за которое ему же обязан ответствовать; и что же? я мог описать одни только варварские времена его истории; меня не видали ни на поле сражения, ни в советах государственных; зная однако, что я не трус и не ленивец, говорю самому себе: «так было угодно Богу»; и не имея смешной авторской спеси, вхожу в общество наших генералов и наших министров…⁸

Жуковский неспроста публиковал именно это письмо Карамзина: в нем автор очевидным образом уравнивал интеллектуальный труд, творчество с государственной службой. В рескрипте мы найдем и продолжение этой мысли Карамзина — творчество является служением отечеству: «История…» «достойна русского народа». Как нам представляется, Жуковский несколько расширял смысл слов Карамзина, понимая под творчеством и литературное творчество также (если не по преимуществу). Это проявилось, в частности, и в его более ранних высказываниях о поэзии (см. об этом главу III нашей работы).

Своей статьей Жуковский отдавал дань памяти Карамзина. Летом 1826 года, сразу после смерти историка, литераторы начинают осознавать, что личность и наследие Карамзина нуждаются в осмыслении и оценке. П. А. Вяземский обратился к лично знавшим Карамзина, близким к нему: Дмитриеву, Дашкову, Блудову –– с просьбой написать о нем. Он обратился и к Жуковскому:

Напиши что-нибудь о Карамзине <…> хотя воспоминание о знакомстве своем с ним, о ваших разговорах и проч. Тут не нужно авторствовать, а только давать волю перу, сердцу и памяти. Ты этим совершишь долг приязни. <…> Карамзин, точно, может быть у нас средоточием, около коего должно обвести круг нашего просвещения и всех шагов наших на поприще образованности. Все лучи можно откидывать от него и прикидывать к нему, ибо нет сомнения, что он был истинный и единственно-полный представитель нашего просвещения⁹.

Жуковскому Вяземский отводил особое место:

По смерти Карамзина ты призван быть представителем и предстателем Русской Грамоты у трона безграмотного. Равнодушие твое в таких случаях было бы малодушием, —

писал Вяземский 29 сентября 1826 года¹⁰. Непосредственным основанием для сравнения послужило занимаемое Жуковским положение при дворе: начав с должности чтеца, он стал «домашним человеком» в царской семье. Как мы видели из текста царского рескрипта, совместившего точку зрения Жуковского и его круга с официальной, именно так осмыслялось положение Карамзина при дворе Александра Первого (в первую очередь отношения с императорской фамилией). В глазах писательского круга, куда входил и Пушкин, Жуковский в 1826 году «занимает место» Карамзина при дворе и становится посредником между императорским двором и представителями словесности.

Сам Жуковский, как известно, с большой ответственностью отнесся к своей новой должности; по словам Вяземского,

Жуковский теперь в Царском Селе с наследником. Он все тот же, добр, чист, благодушен, как истинный ученик Карамзина; но для дружбы так же потерян, т.е. для друзей. Решительно весь день его посвящен учению внутреннему или внешнему: он или учится, или учит¹¹.

Письмо относится к 1830 году, однако «потерянность» Жуковского для друзей из-за увлечения педагогическими занятиями отмечалась современниками и ранее, начиная с конца 1810-х.

Но культурное значение Карамзина не исчерпывалось ролью личного друга императора и положением духовного авторитета в просвещенных кругах. При жизни он считался главой литературного направления — «карамзинской школы», определявшей вектор литературного развития эпохи. Смерть Карамзина означала исчезновение одной из центральных или даже центральной фигуры в литературном процессе.

Конечно, Карамзин фактически отошел от художественного творчества еще в начале 1800-х годов, когда приступил к написанию «Истории государства Российского». Но под его влиянием сформировалось творчество поэтов, вступивших в литературу в течение первого десятилетия XIX века — прежде всего Жуковского и Батюшкова (мы говорим сейчас не о «литературной школе» в представлении исследователей, но о личной поэтической «генеалогии»).

В 1810-е годы, на фоне отхода Карамзина от поэзии, место «главы» карамзинистского лагеря должно перейти — естественным образом — к Жуковскому, его ученику, другу и единомышленнику. Жуковский имеет все данные для «местоблюстительства» — поэтический талант, славу, личное обаяние, положение в обществе, «вес». Не последнюю роль играет и факт «передачи лиры» Державиным младшему поэту.

Отношение поэта к собственному положению в литературной «иерархии» было, как нам представляется, достаточно сложным. Даже в период критических битв вокруг пьесы Шаховского «Липецкие воды» Жуковский, главный объект нападок, предпочел остаться в стороне (как и Карамзин, «почитая ниже себя» всякий ответ на такие выпады) — вопреки общим усилиям «арзамасцев». В период расцвета собственной славы, и после «Певца…» в 1812 году, поэт отказывается быть «главой» литературной школы, хотя свой статус и связанные с этим обязанности осознает без сомнения (как мы старались показать выше). В начале 1820-х годов, преодолевая некоторый «рубеж», биографический и творческий, Жуковский вспомнит о своих «полномочиях» — ради того, чтобы «вручить лиру» Пушкину.

В 1824 году Жуковский писал ему: «По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнассе!». Трудно предположить, что это «арзамасская» шутка Жуковского (хотя он надолго сохранит вкус к «галиматье»). Процитированная фраза находится в окружении рассуждений о долге поэта перед своим талантом (тема, для Жуковского весьма значимая):

На все, что с тобой случилось, и что ты сам на себя навлек, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. <…> у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастья и обратить в добро заслуженное; ты более нежели кто-нибудь можешь и должен иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин. <…> Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, шелуха! <…> Читал Онегина и разговор, служащий ему предисловием: несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнассе! И какое место, если с высокостию гения соединишь и высокость цели!¹²

В этом фрагменте содержится несколько важных авторских идей. Во-первых, это прокламируемая Жуковским необходимость соединения творческого гения с нравственным достоинством, с «высокостию цели»; подобное соединение — постоянная черта в отзывах современников о Карамзине. Позднее тема поэзии и нравственности будет обсуждаться Жуковским в статьях «Нечто о поэте и поэзии» и «Слова поэта — дела поэта» (со ссылкой на Пушкина).

Возможно, что слова Жуковского о необходимости для поэта идти к высокой цели, не взирая «на все, что будет шуметь вокруг него в жизни», также соотносятся с личностью Карамзина, известного своим пренебрежением к внутрилитературным распрям и житейским обстоятельствам.

Упоминание «русского Парнасса» — вторая важная деталь в обращении Жуковского к Пушкину. Жуковский, полушутливо, полусерьезно, предлагает Пушкину первое место в иерархии русской поэзии.

«Данное мне полномочие» — видимо, апелляция Жуковского к арзамасскому прошлому и к литературному Сегодня, когда поэт, бывший бессменный секретарь Арзамаса, фактически занял место первого поэта (разумеется, здесь автор письма вспоминал и об эпизоде «передачи лиры» Державиным). Жуковский отдаст его Пушкину, если тот сумеет подчинить свою жизнь творчеству — подобно тому, как это сделал Карамзин.

В письме от 12 апреля 1826 года Жуковский более явно указывал на Карамзина: он уговаривает Пушкина остаться в деревне и «писать для славы» — «Годунова и подобное», т.е. писать, ориентируясь на Карамзина, и жить так же. Жуковский решительно отказался показать историку пушкинское письмо (о чем Пушкин просил) и советовал не надеяться на ходатайство влиятельного лица перед императором, а следовать примеру Карамзина в жизни и творчестве.

Карамзин умер в мае 1826 года. Место «первого» писателя осталось незанятым. Круг писателей, близких к Карамзину, предлагал его Жуковскому (см. письмо Вяземского, приведенное выше). Но поэт, действительно «только созревающий» (по выражению Пушкина) в это время, выбрал иной род деятельности — преподавание, «просвещение», которое тоже связывалось для него с именем Карамзина (Жуковский использовал «Историю государства Российского» в процессе занятий; и не только так: «Я гляжу на Историю нашего Ливия как на мое будущее: в ней источник для меня славы и вдохновения»). Жуковский обратился к Пушкину, предлагая ему ответственную роль «главы» русской словесности.

Эпистолярный диалог с Жуковским имел существенное значение для эволюции Пушкина второй половины 20-х годов. Как отметила Л. Н. Киселева, Жуковский «предуказал» Пушкину тот путь, который определится после встречи последнего с Николаем Павловичем 8 сентября 1826 года:

Главным результатом встречи с царем для Пушкина стало его согласие на участие в деле государственного строительства, но участие в совершенно особом качестве — в роли национального поэта¹³.

Таким образом, Жуковский, в противоположность другим писателям (не только карамзинского круга), поддержал Пушкина, мучительно раздумывавшего над возможностью соединения творческой деятельности и сотрудничества с государством (властью).

Позиция Жуковского по отношению к Пушкину, по справедливому замечанию Л. Н. Киселевой, претерпевает эволюцию: если в письме 1824 года его предложение «занять первое место на русском Парнассе» находится «еще в русле традиционных для 1810–1820-х годов определений места поэта в литературе» (традиция выстраивания поэтических иерархий), то в следующих письмах он «выражает, по сути, ту же мысль, что и в формуле “национальный поэт”, которая затем была высказана Гоголем в статье 1834 г. <…>»¹⁴ (ср. в письмах 1825 года: «ты должен быть поэтом России», «честью и драгоценностью России»).

Возобновление «карамзинской» темы применительно к Пушкину приходится у Жуковского уже на 1837 год — когда он дал итоговую оценку Пушкина и пушкинского творчества в письме к С. Л. Пушкину и в письме к Николаю Павловичу. Теперь, после смерти, Пушкин сравнивается — и уравнивается — с Карамзиным; их потеря — утрата для России.

Жуковский пытался получить разрешение у Николая на составление рескрипта:

Вы, Государь, уже даровали мне высочайшее счастие быть через Вас успокоителем последних минут Карамзина. Мною же передано было от вас последнее радостное слово, услышанное Пушкиным на земле <…>. И так, позвольте мне, государь, и в настоящем случае быть изъяснителем вашей монаршей воли и написать ту бумагу, которая должна будет ее выразить для благодарного отечества и Европы¹⁵.

Появление рескрипта, по мнению Жуковского, могло изменить посмертную судьбу Пушкина. Но царю сама возможность сопоставления с Карамзиным показалась абсурдной.

Тем не менее, Жуковский, как отмечали исследователи, выделил в своем описании последних дней Пушкина «благотворительность» царя (ср. статью «Письмо Карамзина к гр. Каподистрия»). Очевидно, автор, интерпретируя смысл происходившего, придал новую форму выражения тем своим идеям, которые должны были заключаться в ненаписанном «монаршем» рескрипте Пушкину.

В письмах 1837 года Жуковский развивал идею, только намеченную им в высказываниях о смерти Карамзина — это идея принадлежности наследия писателя и самого писателя народу, нации (ср. «История Карамзина — достояние России» в рескрипте Карамзину; в записке Николаю: «Россия, потерявшая» Пушкина; Пушкин — «первый поэт» России; «национальный» дар поэту; «любимый национальный поэт»; Россия «лишилась национального поэта»; «у кого из русских с его смертью не оторвалось что-то родное от сердца»).

Наконец, Жуковский отнес Пушкина к «славе нашего века» (т.е. ко времени правления Николая I), как Державина — к «славе Екатерины», Карамзина — к «славе Александра». То есть, Пушкин, как Карамзин, знаменует собой эпоху в жизни России — точнее, должен знаменовать — николаевскую эпоху. Жуковский подчеркнуто исключал себя из ряда «славных» поэтов, хотя его право на «славу Александра», по праву автора «Певца во стане» и послания «Императору Александру», вполне заслужено (поэт моделировал и культурное прошлое, создавая картину «надлежащего» культурного сегодня).

Подводя итоги, можно сказать, что фигура Карамзина во многом являлась определяющей для идейных построений Жуковского и его собственной жизненной программы (после смерти историографа он воспринимает себя как его духовного наследника). Актуализация «карамзинского» комплекса в отношениях писателя с Пушкиным закономерна:

1) жизненное поведение Карамзина описывалось как близкое к идеалу: спокойствие, разум в соединении с чувством, ответственность перед своим гением («слова поэта — дела поэта»);

2) творчество Пушкина, как «История» Карамзина, должно служить просвещению, а не «соблазнению» юношества.

Наконец, Жуковский считал, что, подчинив свою жизнь творчеству, Пушкин сможет занять в литературе и (что еще более важно) в обществе место, ранее принадлежавшее Карамзину (теперь оно называется «национальный поэт»). Тогда он будет по достоинству оценен и высшей властью, и сможет реализовать потенциал своего влияния.

Параллель Карамзин — Пушкин не получила официального признания. И, разумеется, сам Пушкин не пытался уравнивать себя с Карамзиным. Но, как видится, параллель, существовавшая в сознании Жуковского, помогает объяснить предпосылки его «наставительных» реплик, обращенных к Пушкину. Кроме того, интерпретация личности Карамзина дополняет облик самого Жуковского.

В течение двух с половиной десятилетий — с начала 1800-х до середины 1820-х годов — Жуковский проходит путь формирования писателя. Он создает себя как творческую личность. Обстоятельства, как внешние, так и внутренние, приводят его к пониманию исчерпанности своего литературного амплуа и творческой системы. Социально-культурный статус поэта диктовал ему образцы для сравнения, ближайшим таким образцом стал Карамзин. «Уход» Жуковского от поэзии, возможно, генетически связан с «уходом» Карамзина, оставившим поэзию ради истории. Жуковский оставил поэзию ради поэзии же — через несколько лет он вернется в литературу.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Жуковский В. А. Собрание сочинений / Подг. П. А. Ефремов. СПб., 1901. С. 860. ^Назад

² Письма Жуковского к Тургеневу. С. 178. ^Назад

³ Эйдельман Н. Я. Пушкин: Из биографии и творчества. 1826–1837. М., 1987. ^Назад

⁴ Письма разных лиц к И. И. Дмитриеву // Русский архив. 1866. Стлб. 1635. ^Назад

⁵ Жуковский В. А. Сочинения. СПб., 1886. Т. 6. С. 2. ^Назад

⁶ Там же. С. 3. ^Назад

⁷ Ср. об этом: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина // Лотман Ю. М. Карамзин. СПб., 1997. С. 297–298. ^Назад

⁸ Цит. по: Жуковский В. А. Сочинения. СПб., 1886. Т. 6. С. 7. ^Назад

⁹ Переписка А. И. Тургенева с кн. П. А. Вяземским. Т. 1: 1814–1833 гг. // Архив братьев Тургеневых. Пг., 1921. Вып. 6. С. 54. ^Назад

¹⁰ В 1837 г. Вяземский отзовется о придворной жизни Жуковского гораздо менее патетически, но не менее уважительно: «Ты же сам ведь придворный шандал, подсвечник, или придворный свещник, придворный свещеносец, или придворная свеща…» (Русский архив. 1900. Кн. 3. С. 381). Здесь корреспондент обыгрывает личную мифологию Жуковского: добрые дела уподобляются фонарям, которые человек расставляет на протяжении своего темного жизненного пути. ^Назад

¹¹ Письмо П. А. Вяземского к И. И. Дмитриеву. 17 марта 1830 г. // Русский
архив. 1868. Кн. 4–5. С. 612. ^Назад

¹² Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1937. Т. 13. С. 120. ^Назад

¹³ Киселева Л. Н. Пушкин и Жуковский в 1830-е годы (точки идеологического сопряжения) // Пушкинская конференция в Стэнфорде 1999: Материалы и исследования. М., 2001. С. 171. ^Назад

¹⁴ Там же. С. 172. ^Назад

¹⁵ Цит. по: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина: В 2 кн. М., 1987. Кн. 1. С. 246. ^Назад