АЛЕКСАНДР I В ПОЭМЕ
К. СЛУЧЕВСКОГО «ПРИЗРАК»

ЛЕА ПИЛЬД

Поэма К. Случевского «Призрак», опубликованная в первом номере журнала «Русское обозрение» за 1895 г.¹, не принадлежит к числу художественных шедевров. Однако затронутая в ней проблематика не только помогает понять особенности литературной эволюции Случевского, но и уточняет наше представление о логике выбора тем и сюжетов поэтами и прозаиками конца ХIX – начала ХХ вв. Поэма является своеобразной сюжетно-тематической параллелью в отношении не созданных еще, но задуманных в 1890 г. «Посмертных записок старца Федора Кузмича» Л. Н. Толстого², поскольку в ней затрагивается одна из ключевых тем эпохи — тема «ухода», и одним из главных героев является император Александр I, переосмысляющий свою жизнь и раскаивающийся в своем поведении.

Поэма написана четырехстопным ямбом с чередующейся смежной и перекрестной рифмовкой мужских и женских клаузул. Сочинение Случевского совершенно отчетливо ориентировано на поэмы Пушкина (что, как хорошо известно, было в это время общим местом: авторы поэм последней трети XIX – начала ХХ вв. зачастую ориентировались именно на пушкинские тексты, каждый из поэтов решал при этом индивидуальные художественные задачи)³. Случевский к пушкинской форме обращается не впервые, и в первой половине 1890-х гг. уже становится ясно, что большинство его поэм строятся по сходному сюжетно-тематическому образцу⁴, пишутся в рамках традиционной формы (ориентированы на Пушкина или на Некрасова)⁵ и явно противопоставляются лирике, претендующей на нарушение канона и эксперимент.  238 | 239 

В поэме «Призрак» наиболее актуальными для автора пушкинскими текстами являются «Медный всадник»⁶ и в меньшей степени — «Полтава»⁷. Однако «пушкинское начало» в поэме — это большей частью лишь знак эпохи и отсылка к традиции. Развернутого литературного диалога с Пушкиным в поэме не возникает, автор и не ставит перед собой такой цели.

Поэма построена на соположении двух сюжетных линий. Одна из них повествует о судьбе девушки Марии — дочери генерала 1812 года и внучки бригадира екатерининского времени, оставленной возлюбленным и переживающей в связи с этим тяжелую душевную драму. Вторая сюжетная линия (гораздо менее последовательная, отрывочная) развивает повествование о судьбе императора Александра I, который на пути в Таганрог останавливается в доме Марии, проникается ее горем и решает помочь ей преодолеть смертельную тоску. Это и становится главным делом готовящегося к смерти императора. Он рассматривает свой поступок как искупление грехов прошлой жизни.

Текст и интересен тем, что Случевский создает здесь свою мифологию царствования Александра I, сосредоточившись преимущественно на изображении происходящего в душе императора нравственного перелома.

Выбранный Случевским жанр (романтическая поэма)⁸ позволяет ему достаточно вольно обойтись с историческим материалом, хотя его знакомство с документальными и литературными источниками не вызывает сомнений. Так, например, автор поэмы обращается к идеологической риторике, использовавшейся в публицистике и поэзии 1810-х гг. при описании Александра Первого⁹. Однако известным риторическим формулам сопутствуют хронологический сдвиг в изображении происходящих в поэме событий и строгий их отбор. В поэме ничего не говорится о деятельности Александра-реформатора. На его увлечение мистическими учениями лишь косвенно намекается. Не прямо, через систему подтекстов и намеков вводится мотив смерти императора Павла («призрак» — символ мук совести Александра). Особое внимание автор обращает на участие Александра в заграничных походах 1813–1814 гг., где  239 | 240  он после победы над Наполеоном в войне 1812 г. выступал в роли «спасителя Европы». Тема религиозной подосновы Священного Союза не затрагивается совсем, и таким образом сосредоточенность императора на вопросах веры и христианской этики отнесена к последнему периоду его жизни. Иными словами, теоцентризм, согласно авторской концепции, начинает характеризовать мировоззрение императора лишь за несколько лет до смерти. Александр — участник антинаполеоновской коалиции, «царь царей» изображен как человек нерелигиозный, склонный, скорее, к антропоцентризму. Очевидно, что такой отбор событий и их хронологическое смещение необходимы для выстраивания сюжета с определенной направленностью. Случевский обращается здесь к широко распространенному в русской литературе ХIХ в. сюжету о раскаявшемся грешнике.

В заграничных походах и во время передела европейской территории (автор подразумевает Венский конгресс 1815 г.) Александр вел себя как величавый и гордый властитель, почти властелин мира, деятельность которого была основана на кровопролитии и насилии. В конце жизни он приходит к Богу и, боясь Страшного Суда, размышляет о возможном искуплении грехов:

…Каких полей / Не пробуждал и не тревожил / Гром мне послушных батарей! / Я мир делил, я троны множил, / Я царства сокрушал, — и вот / Во мне к вам странник предстает: / Я наг душою изъязвленной, / Мой дух скитаньем утомлен <…>¹⁰.

Риторические формулы, характеризующие размышления царя, связаны с идеей религиозного смирения, однако, как уже было сказано, смирение овладевает царем только в последние годы жизни:

Давно толкуют, рассуждая, / Что на закате бурных дней / Царь Александр, душой страдая, / Вошел в особый круг идей. / Поставленный среди крушений / Безмерно странных и больших, / Царь, бывший деятелем в них, / Познал тщету людских решений / И всю ничтожность сил людских. / Ему, как некогда пророкам, / Рожденным творческим востоком / Задолго до времен Христа, /  240 | 241  Вся близость Божьего перста / Предстала, мысли опалила, / Пригнула долу и смирила <…> Тот, кто вещал с полей сражений / Решенья гордые судеб, / В глубокой тягости сомнений / Взглянул, как на насущный хлеб, / На незаметные деянья / Смиренья духа, покаянья, / Благотворений и добра… (197).

Главная причина сомнений и мук совести царя, однако, прямо не названа, но о ней можно догадаться:

«Как часто над людской душою, / Склонясь, как ива над водою, / Раскинув сень своих ветвей, / Заметен призрак прежних дней! <…> Когда бы мертвых опросить: / Не призраки ли их сразили / И повелели опочить <…>» (212–213).

В свидетельствах современников о жизни императора и сочинениях его биографов можно найти фразеологию и лексику с близкой приведенным цитатам семантикой:

Бог сказался ему и свеял с души грозную мысль, преследовавшую его всю жизнь, мысль, которая нередко среди торжества, как привидение, вставала перед ним¹¹.

Эта же семантика (призрачное видение как воплощение мук совести убийц императора Павла) обыграна в хорошо, по-видимому, известном Случевскому святочном рассказе Лескова «Привидение в Инженерном замке» (1882) («привидение», «призрак» — это «серый человек», «совесть» — так объясняет священник кадетам, испугавшимся привидения)¹².

Символика «призрака» в поэме имеет также прямое отношение к неоконченному стихотворению Пушкина «Недвижный страж дремал на царственном пороге…» 1824 г., где размышляющему о подавлении революций в Европе Александру является призрак («тень») Наполеона и где будущее Александра скрыто уподоблено концу жизни Наполеона (в этом стихотворении, как и в поэме, сочетаются тема «призрака» и тема властителя-насильника)¹³.

В своем прерывистом, фрагментарном и остающемся до конца не ясным читателю монологе император пытается объяснить собеседнице свое отношение к Богу и осуществляет выбор единственно верного, с его точки зрения, поведения. Он  241 | 242  не знает точно: предстоит ли ему в скором времени умереть или Провидение все же дарует ему жизнь. Поэтому размышления его касаются двух возможностей дальнейшей жизни. Первая из них — осуществление хорошо известной современникам Александра идеи об отречении. Как в высказываниях самого императора, так и в мемуарных свидетельствах часто использовалась синонимичная выражению «отречься от трона» конструкция «уйти на покой», равно как «отречение» могло быть названо просто покоем. Выражая в конце своей речи надежду избежать смерти, Александр произносит:

Вы примете Императрицу / Здесь у себя дней через шесть! / Когда б здоровье ей обресть, / А мне покой…» (204).

Здесь следует отметить, что в том же 1895 г. в № 19 журнала «Нива» было опубликовано стихотворение «Последний завет», развивающее ту же тему «покоя» и странным образом воскрешающее «парнасскую» стилистическую тенденцию в лирике поэта 50–60-х гг., от которой поэт давно отошел. Нам неизвестно, какой из текстов (поэма «Призрак» или названное стихотворение) был написан раньше, но они определенно тесно взаимосвязаны (и сюжетно, и концептуально). Сюжет стихотворения решен в условно-легендарном ключе: речь в нем идет о царе-язычнике, достигшем возможной полноты власти, безмерно уставшем от царствования и пожелавшем после смерти обрести абсолютный покой:

Я так устал, я так ищу покоя, / Что даже мысль о полной тишине / Дороже мне всего земного строя / И всех других ясней, понятней мне…¹⁴ (175).

Он повелевает своему сыну полностью уничтожить город, в котором царствовал, и забыть о нем (только в этом случае достижим абсолютный покой). Очевидны переклички между текстом поэмы и стихотворением, а также и то, что полное забвение царя последующими поколениями означает фактическое прерывание династической традиции. Царь не ощущает никакой ответственности перед подданными, его не связывают с потомками никакие обязательства, и его за это не осуждает  242 | 243  языческий Бог, а, наоборот, покровительствует ему. Для автора важно, что царь этот — не христианский, поэтому он свободен в своем выборе. Особый интерес представляет в этом тексте отсылка к «старинной повести в двух балладах» Жуковского «Двенадцать спящих дев», как и поэма «Призрак», основанной на сюжете о раскаявшемся грешнике. У Случевского:

И божество завет тот услыхало / И, смерть послав мгновенную царю, / В порядке стройном тихо обращало / В палящий день прохладную зарю. // И далеко от этих мест отхлынул / Людских страстей живой круговорот, / Роскошный лес живую чашу сдвинул, / И этих мест чуждается народ. Змеиный свист здесь слышен отовсюду, / Сверкают камни медной чешуей. / Спеши назад! Не то случиться худу — / Нарушил ты обещанный покой (175).

У Жуковского:

Где древле окружала храм / Отшельников обитель, / Там грозно свищет по стенам / Змея, развалин житель¹⁵.

Случевский как бы намекает на возможность оценки ушедшего на покой безответственного царя автором послания «Императору Александру». Сходное по функции обращение к Жуковскому происходит и в написанном трехстопным амфибрахием стихотворении «Умерший давно император…», в первой строке которого находим отсылку к концовке стихотворения Жуковского «Ночной смотр»: «Встает император усопший». В этом тексте Случевский снова обращается к оценке идеи отречения от трона, которая представляется ему лишь инфантильной грезой:

Умерший давно император, / Когда на престол он вступал, / Хотел от него отказаться, / И так он тогда рассуждал <…> И много годов миновало… / Над этой-то самой рекой / Полков проходило немало — / Их вел император с собой! И слышались: грохот орудий, / И топот бессчетных коней, / И вздохи натруженных грудей / Вконец утомленных людей… Ты встала ли, прежняя греза? / Являлась же ты перед ним, / Когда он был молод и счастлив / И счастья хотел и другим! (151–152).   243 | 244 

«Отречение» является и в поэме лишь робкой мечтой императора, в осуществление которой он слабо верит, а автор поэмы ее явно осуждает, признавая отказ от царствования несовместимым со статусом христианского царя-помазанника.

Другая возможность «ухода», на которую прямо намекает Александр в поэме, — это подвижничество, неотрывно связанное с искуплением:

Да вот и я, живущий в славе, / Ищу вериг, чтоб их носить… / И сам я по моей державе / Начну легендою ходить… (202).

Однако мысль о «легенде» (здесь автор намекает на сюжет о Федоре Кузмиче) в сочетании с упоминанием «вериг», возможно, актуализует контекст, переводящий это место монолога царя в иронический план. Строка о легенде отсылает к истории правления градоначальника Эраста Грустилова (прототипом которого, как известно, был император Александр I) в хронике «История одного города» Салтыкова-Щедрина. Так, после посещения юродивых Аксиньюшки и Парамоши Грустилов решает надеть на себя вериги:

В тот же день Грустилов надел на себя вериги (впоследствии оказалось, впрочем, что это были просто помочи, которые дотоле не были в Глупове в употреблении) и подвергнул свое тело бичеванию¹⁶.

Грустилов у Щедрина, не являясь аскетом, лишь инсценирует аскетизм.

На элементы самолюбования и артистической позы в поведении раскаявшегося Александра указывает и Случевский. «Жизнь после смерти», легендарное существование, в конце концов, отвергаются императором, по-видимому, из-за того, что он понимает: подлинное искупление грехов, а также истинное смирение несовместимы с тщеславием, наслаждением нравственной красотой своего поступка.

О том, что царь не превратился в Федора Кузмича, мы догадываемся, читая строфы, описывающие его погребение:

И крепок должен быть и тих / Приют Царя. Пусть почивает! / Пусть тот же воздух окружает / В котором жил; пусть скроет  244 | 245  склеп / В тех очертаньях, в том мундире, / В котором царь был виден в мире / И отошел во тьму судеб! (209).

Царь выбирает искупление, предполагающее самоумаление, искупление, которое не станет достоянием гласности, его никто не будет широко обсуждать, оно не превратится в «легенду». Александр выбирает просто смерть, а не «легенду», убедив Марию, что она непременно должна воскреснуть духом, полюбить снова жизнь, а его смерть станет залогом ее возрождения:

Смерть духа вашего поправ / Моею смертью — буду прав… / Вы отрезвитесь понемногу… / Простить, забыть вам Бог велит <…> (204).

После смерти императора Мария, побывавшая на его похоронах, действительно обретает вторую жизнь — забывает своего бывшего возлюбленного и начинает жить сначала. Пожелание Александра сбылось.

Итак, в поэме конструируется особая мифология поведения Александра I перед смертью. Образ императора в целом, как мы показали, ориентирован на облик раскаявшегося грешника, искупающего свою вину «незаметным деяньем» и явно избегающего публичной огласки своего поступка. Очевидно, что император раскаивается не только в своей бывшей безрелигиозности, в преступлении против отца, но и в своем эстетстве, нарциссизме, отголоски которых ощущаются в его мечтах о «легендах» и «веригах».

Теперь попробуем ответить на вопрос, какими внехудожественными целями мог руководствоваться Случевский, создавая в своей поэме именно такой, а не иной образ императора. Обратим внимание на то, что поэма публикуется приблизительно через три месяца после ухода из жизни Александра III, умершего 20 октября 1894 г. Автор поэмы — близкий друг брата почившего императора — великого князя Владимира Александровича, а с 1891 г. — главный редактор газеты «Правительственный вестник». Кроме того, 1895 г. — год 70-летней годовщины смерти Александра I. Учитывая все названные обстоятельства, можно предположить, что при написании поэмы  245 | 246  Случевский не только думал об умершем Александре III, вольно или невольно сопоставляя двух самодержцев, но и прекрасно осознавал свои обязанности редактора правительственного печатного органа и лица, приближенного ко двору.

Политические взгляды Случевского носили умеренно-консервативный характер, однако, без сомнения, он не мог отрицательно относиться к реформам Александра I. Выше мы говорили о том, что реформаторская деятельность Александра в поэме полностью замалчивается. Если учесть, что образ главного героя как бы подсвечен обликом только что умершего императора, то это умолчание вполне можно объяснить печально известным нежеланием умершего недавно царя заниматься серьезными социально-политическими реформами.

Образ императора как «кающегося грешника», конечно же, восходил к известной журнальной полемике, начавшейся в конце 1880-х гг. (ее участники стремились выяснить: является ли превращение императора в старца Федора Кузмича исторической реальностью или красивой легендой)¹⁷. Однако Случевскому принадлежит концептуальное заострение сложившегося в публицистике мифа: не только раскаяние, но и пробуждение религиозного чувства отнесено к последним годам жизни царя. На таком фоне особенно ярко воспринимались нравственная цельность, чистота и неизменная на протяжении всей жизни ортодоксальная религиозность Александра III, на что указывали многие современники, и что особенно акцентировалось в кругу царской семьи сразу после смерти императора. В день смерти отца — 20 октября 1894 г. — цесаревич Николай Александрович записал в «Дневнике»:

Около половины 3 он причастился св. Тайн; вскоре начались легкие судороги… и конец быстро настал! О. Иоанн больше часу стоял у его изголовья и держал за голову. Это была смерть святого¹⁸.

В одном из ноябрьских номеров газеты «Правительственный вестник» за 1894 г. была опубликована подборка высказываний о внутренней политике Александра III, появившихся  246 | 247  в центральных газетах. Наиболее пространная цитата приведена из «Московских новостей» Каткова:

… все его царствование запечатлено было характером православно-русской церковности. <…> И каким другим государем в такой кратковременный срок, как его царствование, поставлено на верхах гор российских столько Божиих храмов, сколько поставлено Им — нашим Боголюбивым Царем, или по слову и почину Его¹⁹.

Сюжет об «отречении», мельком упомянутый в поэме, также рифмуется с поведением Александра III, напоминая посвященным (к числу которых мог относиться и автор поэмы «Призрак») о сходном намерении цесаревича Александра Александровича во время романа с княжной Марией Мещерской. Как пишет современный исследователь, «привязанность к ней <Мещерской. — Л. П.> была столь велика, что готов был отречься от престола»²⁰.

На фоне Александра I, на протяжении всей жизни размышлявшего об оставлении трона, Александр III являл собой образец стойкости и мужественности (он пожертвовал своей любовью ради трона и больше никогда к мысли об отречении не возвращался, хотя, по многочисленным свидетельствам современников, призвания быть царем у него не было).

Сюжет о легендарном Федоре Кузмиче, на который намекается в поэме, и некоторые детали поведения Александра I, рисующие облик любующегося собой императора, выгодно оттеняют почившего самодержца, стремившегося, по свидетельствам современников, к максимальной простоте в частной жизни.

Участие Александра I в наполеоновских войнах изображено в поэме как деятельность на грани самоупоения. Александр III войн не вел и вошел в историю как «царь-миротворец» («великий миротворец», как называли его в газетах после смерти). С. Ю. Витте в своих мемуарах пишет:

Его царствование не нуждалось в лаврах; у него не было самолюбия правителей, желающих побед посредством горя своих подданных, для того, чтобы украсить страницы своего царствования…²¹   247 | 248 

Вся проблематика поэмы сосредоточена вокруг религиозно-этического самоопределения героя. Автору важно показать, что бремя царской власти исключает освобождение от нее, что царствующая персона подчинена жесткой необходимости и обязана ей подчиниться:

<…> Что мы в последний час борьбы? / Свободны в дальнем небе тучи — Но разве тучи не рабы? (213).

Александр I постигает необходимость смирения только перед самой смертью. Александр III подчиняется необходимости быть царем всю жизнь, не сомневаясь в своем долге царя-помазанника перед народом, являя тем самым образец христианского самопожертвования. Именно это качество, по мысли Случевского, не только сближает двух столь непохожих друг на друга императоров, но и приобщает их к подавляющему большинству русского народа, характеризующегося, в первую очередь, смирением и жертвенностью.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Случевский К. Призрак. Поэма // Русское обозрение. 1895. № 1. С. 5–19.

² «Посмертные записки старца Федора Кузмича» были впервые опубликованы в 1912 г.

³ См. об этом: Долгополов Л. Поэмы Блока и русская поэма конца ХIХ – начала ХХ веков. М.; Л., 1964. С. 28.

⁴ В целом ряде поэм Случевского развивается сюжет о раскаявшемся грешнике (грешниках). См., напр.: «В снегах» (1879), «Поп Елисей» (1881), «Ересиарх», «Без имени». На сюжетно-тематическом уровне поэмы противопоставлены лирике как тексты, описывающие мир этических и религиозных ценностей в противовес «миру зла», изображенному в большей части стихотворений Случевского.

⁵ Мы имеем в виду ориентированные на пушкинскую форму поэмы Случевского «Три женщины», «Ересиарх», «Бывший князь» и «некрасовские» поэмы «В снегах», «Поп Елисей», отчасти — «Ларчик».  248 | 249 

⁶ К этому сочинению Пушкина отсылает важное для Случевского противопоставление самодержца и «частного человека». Если у Пушкина деятельность самодержца является причиной гибели «частного человека», то у Случевского, наоборот, — император спасает героиню поэмы от грозящей ей смерти.

⁷ Судьба героини поэмы «Призрак» вызывает ассоциации с трагическими перипетиями биографии Марии (так же зовут и героиню Случевского) в «Полтаве» (например, у Случевского смерть деда героини — следствие ее любви к предателю Багрову, подобно тому, как смерть Кочубея у Пушкина напрямую связана с любовью его дочери к предателю Мазепе).

⁸ Об «отчетливой романтической интонации» этой поэмы см.: Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха: Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. М., 1984. С. 165.

⁹ О риторических формулах смирения в литературе 1810-х гг. см.: Зорин А. Послание «Императору Александру» В. А. Жуковского и идеология Священного Союза // Новое литературное обозрение. 1998. № 32. С. 116–117.

¹⁰ Случевский К. Сочинения в стихах. М.; СПб., 2001. С. 203. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте статьи с указанием страницы в скобках.

¹¹ Ковалевский Е. Граф Блудов и его время: Царствование императора Александра I. СПб., 1866. С. 161. Ср. там же: «Он как будто бы намеренно пытал себя <…>, чтобы внутренними муками искупить тот грех, который созидало его воображение» (С. 152).

¹² Лесков Н. С. Собр. соч.: В 12 т. М., 1988. Т. 7. С. 49.

¹³ Ср.:

И се внезапный гость в чертог царя предстал // То был сей чудный муж, посланник провиденья, / Свершитель роковой безвестного веленья, / Сей всадник, перед кем склонилися цари, / Мятежной вольности наследник и убийца, / Сей хладный кровопийца, / Сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари (Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1974. Т. 1. С. 220).

¹⁴ Случевский К. Стихотворения и поэмы. СПб., 2004. С. 175.

¹⁵ Жуковский В. А. Cоч.: В 3 т. М., 1980. Т. 3. С. 96.

¹⁶ Салтыков-Щедрин М. Е. Избранные сочинения. М., 1989. С. 130.

¹⁷ Ср.:

С конца 1880-х годов в русской печати шла оживленная полемика: <…> легендарное ли предание сохранила народная память или  249 | 250  историческую правду — и авторы многочисленных публикаций, независимо от занимаемой ими позиции, понимали проблему так же, как понимал ее Лев Толстой. То есть — как романтически-прекрасный эпизод ухода царя с трона — в Сибирь; вероятный или невероятный — другой вопрос. В 1897-м, поддавшись обаянию легенды, Шильдер увенчает 4-й том жизнеописания Александра I легендой о старце Феодоре Козьмиче, завершая фрагментом истории русской святости исследование в области политической истории» (Архангельский А. Александр I. М., 2000. С. 451).

¹⁸ Александр Третий. Воспоминания. Дневники. Письма. СПб., 2001. С. 287.

¹⁹ Правительственный вестник. 1894. 11 нояб. № 248. C. 2.

²⁰ Чернуха В. Г. Александр III // Александр Третий. Дневники. Воспоминания. Письма. С. 14.

²¹ Александр Третий. Воспоминания. Дневники. Письма. C. 346.