Весенняя школа - 2005
Мифология как система
Работы
А.Е. Ванякина
Ключевые слова-концепты как основа
текстообразования
Предметом нашего исследования станет ключевое слово
«подпольник» и его функционирование внутри различных фольклорных
текстов и ритуалов.
Важно определить критерии выявления ключевых слов в данной
культуре. Необходимо, чтобы слово, о котором идет речь, было
общеупотребительным, а не периферийным; чтобы оно использовалось
в какой-либо одной семантической сфере. Ключевое слово может
находиться в центре целого фразеологического семейства, часто
встречаться в пословицах и поговорках.
Выделение слова «подпольник» в системе мировоззрения
конкретной конфессиональной группы обусловлено его значимостью
для локальной культуры замкнутого географического пространства, в
котором существует деревня Даниловка.
Слово «подпольник» не только часто встречается в речи
носителей традиции, но и всячески подчеркивается ими как
культурно-значимое. Оно является существенным для выражения
отрицательной оценки и употребляется в семантической сфере
моральных суждений. Носители традиции в процессе диалога с
собирателями постоянно возвращаются к теме существования
подпольников, ассоциативно связывая их с любым фактом их
собственной культуры. Кроме того, как мы покажем ниже, это слово
является составляющим некоторых фразеологических единиц, бытующих
только в данном культурном пространстве.
1. Сущность подпольников.
Материал, которым мы будем оперировать, записан экспедицией
кафедры фольклора МГУ в 2003 г. д. Даниловка Мурашинского района
Кировской области, в которой раньше проживали подпольники, или
бегуны.
Перед тем, как мы перейдем к анализу текстов, необходимо
рассказать о некоторых особенностях совершения обрядов у
подпольников.
В этой конфессиональной группе не принято крестить младенцев
после рождения, обряд крещения у подпольников приурочен к смерти:
крестят тогда, когда человек готовится перейти в иной мир.
Держится молва о существовании у бегунов так называемой «красной
смерти», состоящей в том, что бегуна, заболевшего и находившегося
при смерти, сначала крестят, а потом убивают посредством удушения
красной подушкой. В основе этого таинства лежит убеждение
верующих в том, что умирающий при своей жизни во многом отступал
от правил и потому он и должен искупить свой грех мученической
смертью. У даниловских подпольников зафиксирован другой вариант
обряда: умирающих людей топят в воде. Все записанные нами тексты
рассказывают именно о таком варианте событий.
Сходный обычай был зафиксирован в Уржумском районе Кировской
области. Вот как описывает Б. Никонов последние дни подпольников,
проживающих в с. Русский Турек: «Старики, считая себя слабыми и
неспособными к работе, устраивают себе уголок в подполье,
приготовляют «колоду», т.е. гроб и отправляются туда «навсегда» с
тем, чтобы уединиться там и не показываться в мир до самой
смерти. Устраиваются общее домашнее моление, которое продолжается
целых 4 дня. Родные провожают «отходящего», он трогательно
прощается с ними и затем скрывается в подполье. Каждое утро
«большак», т.е. старший член семьи, ставит на пороге подполья еду
для отшедшего. По еде соображают, жив он или нет. Погребают их
тут же в подполье, в той колоде, которую они приготовляют для
себя. Следующий отходящий выбирает себе уже другое место».
Самобытны и похороны подпольников. Они состоят из двух этапов
– явленного для сторонней среды и скрытого от нее. Первые
похороны происходят тогда, когда человек уходит из мирской жизни
в подполье. Сущность этого обряда нам установить не удалось,
поскольку на сегодняшний день в деревне нет ни одного
подпольника. Вся информация, которой мы обладаем, собрана мирским
населением деревни (подробнее об этом пойдет речь ниже). Жители
деревни наблюдают пышные проводы покойника, тогда как гроб,
проносимый в это время по деревне, пуст. Эти похороны
устраиваются специально для непосвященных жителей деревни.
Параллельно, в это же время подпольник, прощаясь со своими
родными, уходит из «мира». Пустой гроб закапывают на кладбище, а
ушедший от «мира» в подполье человек начинает новую, безгрешную с
его точки зрения, жизнь. Когда же он умирает на самом деле, то
его тело просто заворачивают в саван и закапывают в огороде или в
саду (вариант погребения – погружение тела подпольника в воду).
Таким образом, даниловские подпольники вписываются в
старообрядческий толк, в других регионах известный под
наименованием бегунов, скрытников,
странников и т.п. Для всех них характерны уход от мира и
установка на скрытный образ жизни, смерти и
погребения.
2. Ключевое слово «подпольник» в речевом
обиходе.
Специфическая смысловая нагруженность слова «подпольник»,
которая создается соединением прямого значения слова с
«культурными смыслами», ее реализация в речи и фольклорных
текстах и станет предметом наших размышлений в этой
статье.
На первом этапе исследования мы попытаемся установить, каким
образом слово «подпольник» появляется в речи
информантов, какие значения у этого слова будут прямыми, а какие
– переносными.
На сегодняшний день большая часть населения деревни состоит из
старообрядцев поморского согласия. Это еще живая вера, с
функционирующей церковной службой, с действующей религиозной
регламентацией и т.д. Следует отметить, что в речи старообрядцев
слово «подпольник» в большинстве случаев
появляется при перечислении существовавших в этой деревни
религий; оно не наделяется никакими вторичными для прямого
значения признаками. Слово «подпольник»
старообрядцами произносится без каких-либо эмоций, ср.:
- «Веры-то всякие есть. Была вера подпольничья. Ее
нарушили. И мирская, никонианская. Много вер. Теперь еще
татарская есть какая-то». (5)
- «Мы-то всегда были. А вот здесь раньше еще
подпольническая вера была. Скрывались они, под домами жили. А
может, и сейчас есть, кто знает, мы-то их не видим. Они сами по
себе. Мы про них не знали ниче – живут и живут. Всю жизнь вместе
прожили рядом друг с другом. Не мешали, не помогали».
(7)
- «Это такие же люди. Ну, скрывались да. Люди они. Может,
что и было. Это все только Бог знает. Главное, Бога
иметь». (16)
- «Мы-то староверы, а то подпольничья вера. Она ни лучше и
не хуже остальных. Вера такая. Судить других нельзя, как
живут они, так пусть и живут». (4)
Из приведенных текстов можно заключить, что для старообрядцев
«подпольничья» вера – одна из разновидностей вероисповедания. При
этом они не осознают, что подпольники – это ответвление
радикального характера от их собственного согласия. Современных
старообрядцев «смущает» подпольнический принцип «жить скрытно»,
«невидимо» они считают этот образ жизни неприемлемым для себя.
«Староверы не любят, когда все тайком, скрытно». (7)
Таким образом, в речи старообрядцев слово
«подпольник» не характеризуется никакими
дополнительными смыслами и не влечет за собой появление текстов,
описывающих их образ жизни.
Иную ситуацию можно наблюдать среди мирского населения
Даниловки.
Мы составили и сравнили два корпуса слов и словосочетаний,
которые обыкновенно используются мирским населением деревни при
описании подпольников и старообрядцев (приводятся ниже в порядке
убывания частотности употребления).
Мирские о старообрядцах:
- «культура наперед»;
- вера своя, церковь своя;
- едят отдельно, своя посуда;
- крестятся двумя перстами;
- божественна вера;
- книги, большие с медными пряжками;
- не настаивают особо, не давят.
Мирские о подпольниках:
- они скрываются;
- гонения на них;
- втихаря, скрыто, тайно, не на виду;
- отшельники, разбойники, баптисты;
- плохая вера;
- молятся тайно;
- скиты, ямы, подземелье, норы, ходы, траншеи, землянки;
- убивали людей, жертву отдают;
- умерщвляли подушкой.
При сравнении приведенных списков легко выявляются особенности
и мотивации употребления слов и словосочетаний.
В деревнях, население которых состоит только из старообрядцев
и мирских, существенны два параметра в определении
старообрядчества: крещение двоеперстием и факты гонений, ссылок,
мучений, всяческого притеснения. В Даниловке, где проживают люди,
относящие себя к трем разным «верам», при характеристике
старообрядцев актуализируются иные параметры: отделение
старообрядцев от всех других, чтение божественных книг, свобода в
выборе веры (что отражается на крещении детей и т.д.). При этом
отрицательные характеристики, которыми обычно также наделяются
старообрядцы, в рассказах даниловцев оказываются перенесенными со
староверов на подпольников.
В отличие от старообрядцев, у мирского населения слово
«подпольник» порождает более-менее развернутые
тексты, на примере которых можно проанализировать, каким образом
ключевое слово-концепт «подпольник» организует
семантику и поэтику текста.
3. Ключевое слово как механизм
текстообразования.
Обладая фрагментарными (порой неточными) знаниями о культуре
подпольников, рассуждая о явлениях или предметах, не имеющих
никаких аналогий в их собственной культурной традиции, мирские
информанты выстраивают текст с помощью антитезы. Противопоставляя
себя чуждой культуре, они, тем не менее, пытаются логично
объяснить обнаруженные «противоречия». Проанализируем этот прием
на примере описания семейных обрядов, которое строится по схеме:
«у нас и у них» (означенная схема предполагает в качестве
обязательной части рассказа хотя бы частичное «цитирование
первоисточника).
Из всех семейных обрядов наибольший интерес для подобной
рефлексии вызывает похоронный (поскольку он представляет собой
живой, постоянно востребованный культурный
феномен).
Нам кажется, это связано с тем, что обряд похорон –
единственное ритуальное действо, которое в среде подпольников
сориентировано на людей, находящихся за «границами» их культуры
(выше уже отмечалось, что они вообще стараются не выходить на
контакт с остальными жителями деревни и никак не обозначают свое
существование). Исключение составляют похороны, специально
разыгрываемые для «внешнего пользователя». Неслучайно из всех
семейных обрядов именно они вызывают пространные рассуждения у
мирских:
- «Если уж у подпольников крестят, так у них не так, как у
нас. Вот что я думаю, у них ведь маленькими никогда не крестят, у
них все люди до смерти некрещеными живут. А вот перед смертью-то
да. У них если человек заболел, его убивают, не лечат, грех это.
И вот перед тем, как удушит его, главный-то их и крестит. А потом
все. То есть это все в конце». (9)
- «Знаю я, что у подпольников, у тех, крестят все равно что
отпевают. Если тебя крестят, значит, тебе конец пришел. У них все
тогда вылезают из-под земли, одеваются нарядно, пышно похороны
устраивают. Я так-то думаю, что для надобности. Это чтоб все
видели, что они хороняют. И вот несут они гроб по деревне, а
гроб-то пустой. А они молитва поют. Идут по деревне и поют.
Сколько раз видала. А человек в это время – уходит в подпол,
больше он на землю без надобности не вернется. Все, его как нету
больше. Крещеный да затворный, как в затворе, невидимый. У нас-то
не так все, наоборот». (11)
Отметим, на что обращают внимание мирские информанты.
Поставленные в условия вынужденного соседства, они невольно
сравнивают «свою» и «чужую» версии обряда, акцентируя внимание на
объективно существующих «разночтениях». Так, в обрядовой практике
подпольников обряд крещения неразрывно связано с похоронами, т.е.
начало жизни с концом (крещения обычно плавно перетекает в
похороны). В системе семейных обрядов мирских все наоборот:
крещение связывается с началом, с новой жизнью, логичным
временным завершением которой являются похороны (соответственно
они оказываются разведенными по временной оси
«младенчество–старость»).
Вторые похороны (настоящие) проходили у подпольников скрытно
(=подпольно!), от мирских: покойника заворачивали в одежды
наподобие савана и зарывали в места, с точки зрения мирского
обывателя, совершенно не подходящее для погребения (во дворе, в
хлеву, в саду под яблоней, под углом дома или в огороде, под
баней, под крылечком и т.д.). Факт подобного необычного
(нестандартного) погребения очень часто становится предметом
рефлексии:
- [А людей-то они где хоронили?] «В лесу, или в огороде у
себя, или в сарае, но так, чтобы люди не видели. Вот умерла у
сына старуха старая. И соседи стали караулить, куда он ее
похоронит. Подпольник-то был. Думали все, куда ж похоронит
Владимир ее. Так он ее похоронил в хлев, к овечкам. Соседи,
дескать, хотели ее перехоронить, он все узнали, в сельсовет
пошли, доложили. Из сельсовета пришли, нашли ее тут, ему-то
десять годов дали. Отсидел все». (15)
- Я помню, у нас на огороде дереву надо было выкорчевать,
ну пень вытащить и отец мой, долго с ним мучался, а как землю-то
раскопали, там скелет лежал, я как закричу, больно испугалась. Уж
не маленькая была, а все равно страшно-то вот так просто кости
найти. Это подпольники своих хоронили, у них так положено, мне
папа потом объяснил. У них не на кладбище. Говорят, у них грех
большой, если кто могилу увидит, а вот кости-то, получается можно
видеть и ничего». (17)
В приведенных текстах рассказ об обряде передается мирскими
информантами в жанре бывальщины (ведь речь идет о
непосредственных соседях). Не менее часто мы фиксировали подобную
информацию в жанре предания (в этом случае рассказчик старается
сознательно дистанцироваться от события хотя бы во времени),
ср.:
- «Вот у меня соседи были подпольники, так я сейчас
понимаю. Вот ее похоронили у меня на огороде тайно, я и сейчас..
у меня это и сейчас перед глазами. У меня как раз тогда дочь
болела, я не спала, так ночью было это, а я не спала, и как-то
мне не по себе было, а мы с ней вдвоем в доме, и я к окошку-то, а
там у меня тени, на задах-то. Но выйти-то я боюсь, куда я пойду.
Так и осталась я дома, а потом забыла, ладно, думаю. А уж потом,
огород-то перепахивали, и кости нашли. Вот тут-то я и вспомнила.
У нас у многих так. Они хотели, чтобы вся земля была ими
усеяна». (11)
- «Подпольники – это цела вера такая. Вот у них как
хоронили, у них ведь на кладбище не закапывали. Давно это было.
Их предводитель приказывал хоронить просто в разных местах,
чтобы вся земля была ими усеяна. В садах, на
огородах у людей, рядом с домом. Так они и делали, как
предводитель сказал. Он у них главный был, его надо было слушать
во всем, а то он и убить мог». (13)
Таким образом, выбор жанровой ориентировки повествования
напрямую оказывается связанным с установкой говорящего на
собственную позицию по отношению к описываемому событию.
Если информанты не могут проинтерпретировать незнакомое
явление «чужой» религии, они просто пересказывают его (причем
характер цитирования зависит от степени включенности в
иноконфессиональную сферу). Так, не понимая очень много в тайном
образе жизни подпольников, в их замкнутости, в обряде отлучения
10-летних детей от семьи и т.д., мирские по сути дела создают
новый (подчас весьма оригинальный) образ, не имеющий аналогов в
реальной ситуации, ср.:
- «Подпольники – это страшно, очень, раньше мне и жить было
здесь страшно. Странные они, как рыбы молчат. Людей они, кажется,
ели – в жертву их приносили Богу своему».
(3)
- «Кому они там молились, я не понимаю, но их видеть по
деревне страшно было. Идут темные все, черные, как привидения
какие-то. Говорят, они людей ели. Слышал я, у них обряд был
страшный: людей в жертву приносить. А потом они их съедали. Очень
уж они были похожи на людоедов». (24)
Такое восприятие подпольников очень типично для жителей
д. Даниловка. Появляющийся в их рассказе мотив людоедства
спровоцирован жестким этноконфессиональным противостоянием
мирских и подпольников.
В одних текстах информация о людоедах преподносится как одна
из возможных, но не единственная причина странного поведения
подпольников, в других – людоедство гипертрофировано до таких
масштабов, что становится едва ли не главной их
характеристикой:
- «Вот у нас здесь раньше людоедство было в силе. Жили
здесь такие подпольники и ходили они по полям, по лесам. Жертву
приносили, для этого людей убивали и молодых, и старых».
(22)
- [А кто такие подпольники?] «А это людоеды самые
настоящие. Они у нас тут жили. В деревне. Еще лет сто назад. Они
людей ели, нельзя было детей отпускать одних, в лес никто по
грибы не ходил, боялись их. Они страшные были, могли живьем
человека съесть». (6)
В том случае, когда информант по-настоящему не включен в чужую
культуру, он создает текст, опираясь одновременно на
отрицательную коннотацию слова «подпольник» и
свою собственную фольклорную систему, в которой он пытается найти
сходный сюжет, сходного героя, сходную ситуацию. Итогом этого
процесса становится «культурный перевод» «чужого» явления в
«свой» культурный контекст. Этот механизм текстообразования может
быть квалифицирован как синонимическая или инверсионная
адаптация. В каких жанрах наиболее явно совершается подобный
«культурный» перевод?
Обратимся к жанрам несказочной прозы и проследим на примерах
быличек, преданий, легенд и бывальщин, каким образом слово
«подпольник» проявляет себя в текстах.
Большинство информантов, с которыми мы работали в
д. Даниловка, квалифицируют подпольников как сторонников
«одной из вер». Однако такого мнения придерживаются
далеко не все. Есть группа людей, для которых образ подпольника
приобретает новый – по сути дела мифологический – смысл: и тогда
он предстает в рассказах как нечеловеческое, сверхъестественное
существо. Встраиваясь в традиционное «мифологическое поле»
фольклорного текстового пространства, подпольник начинает
подменять других мифологических персонажей. Наиболее устойчивой
взаимозаменяемой в мифологических нарративах становится
персонажная пара домовой–подпольник:
- «Подпольник он ведь и напугать может, – а ну как явится.
Он в подполе живет, там его место. Он ведь и удушить человека
может, казаться может, ежели ты его коришь».
(20)
- «Вот у нас было. Женщина легла, а в ее семье раньше были
подпольники. Она легла и слышит голоса, почему не обходишь с
иконой дом на Пасху? На следующий день искали, не нашли ее уже
ведь – это ее подпольник утащил, людоед».
(24)
В корпусе зафиксированных в 2003 г. текстов встречается и
другая пара взаимозаменяемых персонажей:
леший–подпольник:
- «Если когда в лесу плутаешь – это тебя подпольник крутит.
Он может и с дороги сбить, просто закрутит, и ты как в тумане –
вот мне соседка рассказывала». (2)
- «В лесу-то подпольники водятся, если ты дорогу плохо
знаешь, то тебя обязательно закрутит, можешь, и не выбраться
никогда. У нас тут люди пропадали, в лес уходили и с концами,
видимо, им там подпольник встретился». (14)
- «Раньше говорили: «хоть бы тебя подпольник взял. Вот
когда сын у матери под ногами путался, она и скажет ему: «Чтоб
тебя подпольник взял, видеть тебя больше не могу». И пропал ее
сын. На месяц пропал. А потом просто домой пришел: видел,
говорит, что у них там, красиво очень, хоть и
необычно».(18)
Образ подпольника мифологизируется, у него появляется тот
вторичный смысл, который для носителя традиции становится
первичным. Носитель традиции перестает связывать этот образ с
конфессиональной группой (соответственно, если от такого
информанта записываются былички, то легенд и преданий о
подпольниках он уже не рассказывает).
Обратимся к другому жанру несказочной прозы – легенде.
Анализируя сюжет о земле обетованной, именуемой в среде
подпольников Мурашинского района Градом, заметим,
как из реального места, утрачивая географические и
топографические ориентиры, Грады превращаются в
мифологизированное пространство, куда попадают только истинно
верующие подпольники:
- «Вот человек один грешил, много грешил, и убивал,
молодых девиц портил: широко жил, блудно. А перед смертью
покаялся. Так он на Грады попал, умер там. Это значит, хорошо
молился, Бог и его простил. Грады-то святое место для них, очень
уж они его почитают». (9)
- «Грады – это для них святое такое место. Это такое место,
в которое можно попасть, только если правильно живешь, а это не
каждый может. Это очень далеко, туда дойти сложно, но уж если
дошел, значит, Бог тебе какие-то грехи простил. Тогда только
молиться нужно». (11)
«Уйти на грады» значит, уйти насовсем от мира,
скрыться от людских глаз, исчезнуть, т.е. умереть для людей.
Грады – это скорее область духовного видения мира, куда попадают
только те, кто действительно относит себя к подпольникам.
«Это все в Градах-то было, здесь не было такого, не могло
быть. Далеко было, в Градах». (17) Если в подполье
может жить каждый, то уйти на грады может только «истинный»
подпольник. «Это было на Градах» - это значит, что это было давно
и было на самом деле.
От мирских информантов нами были записаны предания о
кладах, в которых все реалии были соотнесены с
подпольниками (обыкновенно клады связывают с аборигенами края,
чудью, например, или с разбойниками):
- Было тут такое – трактор у мужика провалился и как-то
непонятно совсем, на чем повис. Полезли смотреть, а он зацепился
как раз за столбы, как будто повесился. Стали его раскапывать, а
там такое, … золото с костями вместе. Вот что
нашли это же от них, от подпольников осталось. И монетки там
царские большие, и рубли такие бумажные, Кольцо они наши там
тоже, с камушком. (10)
- «Тут у нас много кладов находили, так можно прямо землю
рыть и находить. Я помню, яма такая образовалась, полезли,
смотреть, что за яма такая, спустились в нее, начали там
оглядываться, и видим, как прямо в земле деньги лежат старинные,
у нас нет сейчас таких, украшения всякие, цепочки длинные, а на
них шарики надеты. Вот клад такой нашли. А раньше от них
только кости находили». (11)
- «У нас тут разбойники жили раньше, ну как в старые
времена. У них целые банды были. Они в бандах собирались. В лесах
жили, скрывались. Грабили людей наверное, но убивали это точно,
душегубы. Храбрые были, быстрые. Ничего не боялись. Коней
воровали. Их поймать, по-моему, так и не смогли». (1)
Кроме несказочной прозы и рассказов о ритуальной практике
подпольников от мирских информантов были фиксированы
эсхатологические поверья про Христофора –
Антихриста. Христофор (Емельян) Иванович Зырянов – «старейший
вятского предела», или «предельно старейший монах» - духовный
лидер подпольников Кировской области, уроженец д. Заступово
Пермского уезда, в которой он родился в 1873 г. В 50-х годах был
расстрелян. В сознании мирских образ Христофора приобретает черты
антихриста:
- «Отшельники эти, подпольники, они скрытый образ жизни
ведут. У них свой предводитель есть. А эти предводители они как
цари маленькими нарождаются. Она родился и сразу уже понятно, что
он предводителем будет. А Христофор – Это Антихрист. Он уже
появился в мире. И вот до чего дошло, это прямо все как будет,
когда дети пропадать будут, убийства будут. Каким-то своим Богам
будут жертву приносить. Людскую. Это все уже конец света скоро».
(8)
- «Он [Христофор] страшный такой был, что мне мама
говорила, что это уже сам антихрист на землю пришел. Он сам. Вот
явление такое, которое значит, что скоро конец. Он людей мучил,
которые за ним идти не соглашались». (23)
Важно, что какие бы тексты мы не записывали, в них во всех
обязательно подпольники будет маркироваться отрицательно,
несмотря на то, что они не вступали в контакт с мирскими, а
следовательно, не могли причинять зло. Откуда же появляется эта
отрицательная коннотация?
Мы объясняем это следующим образом. Мировоззрение подпольников
формируется на основе противопоставления «верх-низ», при этом
«низ» – это то, кто чему они стремятся. «Низ» – это путь к
праведности, это соборная молитва, это их пространство, их цель
жизни и форма спасения. Для мирских «низ» – никогда не был
положительно маркированным пространством. Именно поэтому слово
«подпольник» у мирских информантов будет
вызывать отрицательную коннотацию.
Слово «подпольник», которое вначале было
простым наименованием конфессиональной группы, в ходе
формирования на его основе фольклорной традиции обрастает новыми
(в том числе символическими) смыслами. В высказываниях:
- «Мужа у меня прозывали подпольником, но он подпольником
не был».
- «А про того человека известно что-нибудь? Известно, он же
не подпольник!»
- «Ну что ты, как подпольник, молчишь все...»
в слове «подпольник» обнажается его
переносный смысл. Такой процесс наделения слова дополнительными
смыслами с наибольшей активностью происходит в среде
не-староверов. Для последних оно становится ключевым
словом-концептом, которое обладает высокой частотностью
употребления, специфической смысловой нагруженностью,
создаваемой соединением культурного смысла с прямым значением
слова. Более того, со словом «подпольник» в среде информантов
не-староверов связывается ряд идиом: «быть как
подпольник», «вести себя как подпольник»,
«умереть как подпольник».
Итак, с помощью ключевого слова «подпольник»
мы рассмотрели, каким образом существование такой
немногочисленной конфессиональной группы, как подпольники,
отразилось на мировоззрении и фольклоре старообрядцев и мирских
д. Даниловка.
Источники текстов
- Архив кафедры фольклора МГУ им. М. В. Ломоносова.
Исследования
- Вежбицкая А. Понимание культур через посредство ключевых
слов. М., 2001.
- «Взойду ли я на гору высокую, увижу ли я бездну глубокую…» //
Старообрядческий фольклор Нижегородской области / Сост. и
коммент. О. А. Савельевой, Л. Н. Новиковой. Новосибирск,
2001.
- Криничная Н. А. Персонажи преданий: становление и эволюция
образа. Л., 1988.
- Никитина С. Е. Словарь языка фольклора: Принципы построения и
структура // X межд. съезд славистов: История, культура,
этнография и фольклор славянских народов. М., 1982.
- Никитина С. Е. Устная народная культура и языковое сознание.
М., 1993.
- Никонов Б. По реке Вятке // Приложение к Ниве, 1900,
X–XI.
- Фишман О. М. Жизнь по вере: тихвинские карелы-старообрядцы.
М., 2003.
- Шахов М. О. Старообрядческое мировоззрение /
Религиозно-философские основы и социальная позиция. М.,
2001.
Список информантов
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Басалаевой Агриппины Трифоновны (1922)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Вакулиной Валентины Семеновны (1936)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Вавиловой Светланы Анатольевны (1973)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Гладышевой Нины Александровны, старообрядки (1941)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Ефимовой Евдокии Тимофеевны, старообрядки (1926)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Ефимовой Надежды Сергеевны (1937)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Залужьевой Феклиньи Ивановны, старообрядки (1915)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Ивановой Александры Дмитриевны, старообрядки (1937)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Коротаевой Лидии Николаевны (1928)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Крюкова Геннадия Иосифовича (1939)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Крюковой Татьяны Федоровны (1940)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Кузнецовой Валентины Ивановны (1940)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Кузнецовой Светланы Алексеевны (1935)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Опариной Зинаиды Николаевны (1939)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Опариной Анисьи Ивановны (1933)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Панагушиной Анастасии Терентьевны (1932)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Панагушиной Евдокии Семеновны (1942)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Плеховой Татьяны Демидовны (1940)
- Зап. сделана в 2003 г. в д. Даниловка Мурашинского р-на от
Югрина Харлама Максимовича (1937)
- Зап. сделана в 2003 г. в г. Мураши Мурашинского р-на от
Барудкина Владимира Дмитриевича (1950)
- Зап. сделана в 2003 г. в г. Мураши Мурашинского р-на от
Ивановой Степаниды Федоровны, старообрядки (1936)
- Зап. сделана в 2003 г. в г. Мураши Мурашинского р-на от
Казаковцевой Людмилы Георгиевны (1929)
- Зап. сделана в 2003 г. в г. Мураши Мурашинского р-на от
Опариной Агафьи Антипьевны (1931)
- Зап. сделана в 2003 г. в г. Мураши Мурашинского р-на от
Чудиновских Варвары Дмитриевны (1938)
- Зап. сделана в 2003 г. в г. Мураши Мурашинского р-на от
Шмыриной Ксении Афанасьевны (1931)
Вежбицкая А. Понимание культур через посредство ключевых слов.М.,
2001. С. 36
Подпольники принадлежат к одному из самых радикальных
беспоповских направлений старообрядчества, в основе
вероучения которого лежит идея о том, что спасение от антихриста,
который уже пришел на землю, возможно лишь путем полного разрыва
с миром, изоляции от общества, отказа от всех гражданских функций
и обязанностей. Этим объясняется их установка на тайную,
невидимую никому жизнь. В определенный момент жизни подпольник
обязан уйти из мира, чтобы начать новую – безгрешную – жизнь. Это
выражается, в частности, в том, что он оставляет все свое
хозяйство и уходит под землю, в так называемые пещеры (норы,
схроны) – в те подземные строения, которые созданы его предками,
и с этого момента они должны поститься и вести целомудренную
жизнь.
Никонов Б. По реке Вятке / приложение к Ниве, 1900,
X-XI
Сходная ситуация была зафиксирована экспедицией кафедры фольклора
МГУ в 1999 г. в Уржумском районе, где проживали одновременно
мирские, старообрядцы (поповцы и беспоповцы) и марийцы.
Старообрядцам-беспоповцам, как самым «левым», приписывали самые
разные абсурдные действия с целью показать, насколько они по
своему образу жизни отличаются от нормальных людей: крестятся
всей ладонью, верят в сатану и т.д. Подобные ситуации
неоднократно отмечались исследователями в зонах межкультурных
коммуникаций; факты людоедства приписывались нерусским
этносам.
Подпольники, желая создать себе укромное место для того, чтобы
собираться вместе и молиться, образовали фиктивную трудовую
артель, которую и назвали Градом. «В 18 верстах от ст. Мураши в
починке действовала фиктивная трудовая артель «Град». На самом же
деле «мироотреченцам» требовалось укрытие <...>. Ни одна
тропа не вела к скиту, и, чтобы попасть туда, приходилось
пробираться по срубленным стволам деревьев, скрытым в чаще и
образующим цепочку» («Знамя труда», 24 августа 2000 г., №99).
«Знамя труда», № 154. 27 дек. 1997.
Материал размещен на сайте при поддержке гранта №1015-1063 Фонда Форда.
|