О малоизвестном не по нашей вине (фольклор гетто)

 У бывших узников гетто и концлагерей часто спрашивают: "Как же вы остались живы?" Приходится объяснять... Перечислять, что именно спасло во время такой-то акции, то есть угона на расстрел в гетто, что во время другой, третьей, десятой. Предполагать, что на селекциях, уже в концлагере отбиравшему для отправки в газовую камеру эсэсовскому офицеру, как видно, казалось, что пока еще могу тащиться на работу. Что не умерла с голода, наверно, заслуга организма, родительских генов. И, как ни странно, труднее всего объяснить, как же такое можно было выдержать, - ведь чем дальше от того времени, тем более невероятным все это кажется самой...
 Во всем мире проблеме выживания в гетто и концлагерях, изучению остаточных явлений после всего перенесенного и адаптации к нормальной жизни уделялось большое внимание. У нас же главным в отношении к вернувшимся было совсем другое: к военнопленным в лучшем случае - недоверие, в худшем - заключение уже в свои лагеря. А к евреям... Трагедия нашего народа вообще замалчивалась. Но если уж приходилось ее коснуться, то лишь в одном свете: они, то есть евреи, безропотно, как скот, шли на бойню. И ни единого слова о сопротивлении, об уходе из гетто в партизанские отряды, о подполье и в гетто и в концлагерях, и даже о крупных, на весь мир известных восстаниях, таких, как в Варшавском гетто, в лагере уничтожения Собибор и ряде других. Тем более утаивалось то, что можно было бы, переиначив известную поговорку, выразить так: не голодом единым и не только сознанием своей обреченности существовал там человек. Жил и его дух. Там мы этого не сознавали, вернее, не определяли каким-то конкретным понятием, но все же сломать дух оккупантам оказалось труднее, чем уничтожить физически. И может быть, в этом кроется пусть совсем маленькая, даже крохотная частица ответа на вопрос, как же люди все-таки выдержали. И не свидетельством ли этого неубитого и нераздавленного духа являются созданные тогда, в таких условиях, стихи и песни?
 К сожалению, далеко не все осталось: и оттого, что большинство их создателей погибло, и оттого, что сохранившееся в памяти других, уцелевших узников, не было вовремя - по крайней мере у нас - записано и собрано.
 Песни, как правило, создавались на готовые популярные мелодии. Так, песня, ставшая гимном геттовских партизан - "Никогда не говори, что это твой последний путь" - написана на музыку братьев Покрасс "То не тучи, грозовые облака". И хотя в данном случае автор текста тоже известен - это узник Вильнюсского гетто Гирш Глик - он сам как бы подчеркивает, что она - общее творение:

Эта песня написана не карандашом, а кровью,
Она - не песня вольной птицы.
Эту песню среди падающих стен
Писал народ с наганом в руках.

(Здесь и далее - подстрочный перевод с идиш).

 А призыв:

Никогда не говори, что это твой последний путь,
Хотя свинцовые тучи заслоняют голубизну дня,

или уверенность, что

И там, куда упала капля нашей крови,
Будет крепнуть наша сила, наша мощь

были настолько созвучны чаяниям каждого заточенного среди этих стен узника, что, кажется, не осталось в гетто человека, который бы не вторил словам этой песни. Она стала символом борьбы, и именно как партизанский гимн она теперь исполняется, притом уже во всем мире, в дни памяти жертв гитлеровского геноцида, в годовщины восстаний в гетто и концлагерях, и когда отмечаются другие события, связанные с годами Катастрофы.
 На музыку М.Блантера (песня "Партизан Железняк") легли слова, рассказавшие об одной конкретной ночи - 16 августа 1943 г. в Вильнюсском гетто. Гестапо потребовало выдать руководителя партизанской организации И.Витенберга, пригрозив в противном случае уже утром начать полную ликвидацию всего гетто. На И.Витенберга была устроена настоящая охота (что в пределах нескольких улочек, огороженными высокими каменными оградами было несложно). Его поймали, повели, но друзья-партизаны сумели его отбить. Однако И.Витенберг, чтобы не стать причиной гибели более двадцати тысяч узников пока еще существующего гетто, решил отдать себя в руки гестапо... События этой ночи и воссозданы песней "Комендант".
 Маршеобразная песня немецкого (!) барда Ганса Эйслера с известным припевом "Друм эйнс, цвай, драй!" послужила основой, как бы каркасом для мелодекламации под тем же названием.
 Позволю себе привести и личный пример. То есть признаться в своем, тогда 16-летней узницы концлагеря "Штрасденгоф" (впоследствии еще и другого - "Штуттгофа"), авторстве.
 Первое время я работала на стройке. Таскала и дробила камни. Позже, к счастью, попала на ткацкую фабрику. И вот однажды, во время ночной смены, станок как бы сам стал выстукивать на мотив песни "Любимый город" Н.Богословского: "Станок мой десять, десятая машина, пять тысяч семь теперь мое имя. Холод - брат, а голод - сестра, но я стою, я тут стою, работаю". А откуда, из каких недр памяти всплыли и трансформировались (потому что сама сочинить никак не могла) мелодии еще двух песен - "Штрасденгофский гимн" и "Спорт" - не знаю. Могу поделиться лишь историей их возникновения.
 Выходных в лагере, естественно, не полагалось. Но по воскресеньям фабрики работали только полдня. Поэтому всю вторую половину дня мы должны были маршировать по лагерю и петь на мотив какого-то немецкого марша: "Мы были господами мира, теперь мы вши мира". Очевидно, из духа противоречия я сочинила для этого вышагивания "Штрасденгофский гимн", но совсем на другой мотив и, конечно же, с другим текстом. Литературные его достоинства равны нулю и, может быть, пусть лучше считается, что (как указано в вышедшем в 1948 году в Нью-Йорке сборнике) "автор неизвестен". Такой же всеобще-лагерной осталась и песня "Спорт", тоже написанная "назло" - после того, как надзиратель заставил нас прыгать на согнутых ногах, "по-лягушечьи".
 Обретали новые слова - иногда далекие от своей первоосновы, иногда лишь переиначенные - и народные песни.
 Но песни на готовые мотивы составляют лишь небольшую часть написанного. Несравненно больше было "чисто" стихотворных описаний нашего существования, нашей боли, тоски, надежд, а особенно прямых призывов к борьбе.
 Страдать тяжко. Но еще мучительнее видеть страдания маленьких детей, осознавать их обреченность. Облегчить их участь матери могли... лишь своими колыбельными. И матери их сочиняли.
 В архиве С.Маршака были найдены два перевода, как он их обозначил, "Из еврейских народных песен времен второй мировой войны": "Настали сумрачные годы" и "Колыбельная". Все, что о них известно - что они были написаны в Каунасском гетто. Были ли к ним мелодии, не указано.

Колыбельная

Ночью ветер с жалким воем
Рвет входную дверь.
Твой отец ушел с конвоем.
Где-то он теперь?

Мы одни с тобой на свете,
Только мы вдвоем.
Буйный ветер, будто третий,
К нам стучится в дом.

То в заботе, то в работе
Мы проводим дни.
За рекою на болоте
Мы корчуем пни.

Обувь мы порвали в клочья,
А идет мороз.
Лучше спать и днем и ночью
Тем, кто гол и бос.

Ты усни скорее, крошка.
Плакать нам нельзя,
Часовой глядит в окошко,
Смертью нам грозя.

Буйный ветер гулко воет.
Спи, дитя, усни.
Пусть приснятся нам с тобою
Радостные дни!
 
 

 Матери баюкали детей, а взрослых их собратья призывали к сопротивлению.

Тихо погибает незащищенный,
И все молчат - ша!
Злое теперь время,
Таким же стал и мир. <...>

Не оставайтесь беспомощными в углах
Каждый со своим страданием.
Пока еще мерцает искорка,
Должно быть светло!

А если уж погибнуть
То лучше пасть в борьбе.
Подставить горло ножу -
Нет! О, нет! О, нет!

(Вильнюсское гетто.)

 Меньше народ сочинял поговорок, анекдотов, изречений. И все же, хоть горько, но шутили.
 В разгар зимы немцы приказали обитателям гетто сдать "все имеющиеся меховые изделия". А поскольку этих изделий всего и было, что воротники (и то лишь у тех, кто догадался, когда выгоняли из дому, взять с собою зимнее пальто), пришлось и с ними расстаться. Теперь у обитателей гетто, кроме обязательных желтых звезд на одежде, была еще одна метка - "оголенный" или обшитый тряпкой верх воротника. Оставалось утешаться лишь кем-то пущенным анекдотом: русские, взяв пленных, подумали, что это женщины, - на солдатских шинелях болтались хвосты чернобурок.
 А после бомбежки советской авиацией Вильнюса мы уверяли друг друга, что бомбы нам не страшны: они достигают только пятиметровой глубины, а мы погребены гораздо глубже. Кроме того, нас бомбить не станут, - тут же почти СССР: улицы Страшуна, Шавельска, Шпитальня, Рудницка. (На то, что названия давние, польские, а вместо "с" - "ш" - никого не смущало...)
 И в гетто и в концлагерях мы очень хотели остаться в живых. Но не менее сильным было желание, чтобы люди, которые будут жить потом, после войны, знали правду. Значительная часть этой правды - в созданном тогда фольклоре. Поэтому он не должен кануть в небытие. Его нам завещали они, погибшие:

...Если солнце опоздает взойти,
пусть эта песня, как пароль
переходит
от поколения к поколению.