Две небольшие тетради, озаглавленные: "Н. М. Чеглов. На закате". Рукопись най-дена случайно близ мордовских лагерей, в конце 1980-х попала в ЛОСФК, фонд "Живая память". Это отрывки воспоминаний, остальные части, скорее всего, не сохрани-лись. Автор был солдатом на 1-й мировой войне. Подробности его жизни неизвестны, из повествования видно, что на рубеже 1940-х и 50-х годов он сидел в лагере. В 1950 году ему было не меньше 55 лет. Последние записи, описывающие жизнь на поселении, дати-рованы 1959 годом. Несмотря на отрывочность, простоту и безыскусность, воспомина-ния глубоко психологичны и ярки. Автор не столько стремился фиксировать подробно-сти быта, сколько хотел запечатлеть свои душевные переживания. В некоторых случаях повествование ведется не только в прозе, но и стихах. Одни стихи писались Н. М. Чегловым непосредственно в дневник, заменяя прозаический текст, другие — за-писаны по памяти и дополняют повествование. Вероятно, это связано с тем, что воз-можность вести записи появилась у автора только по выходе из лагеря. Но, видимо, не все становилось достоянием поэзии, многое выражалось прозой. Кроме своих стихотво-рений Н. М. Чеглов приводит две песни солдат времен 1-й мировой войны, когда описы-вает свою жизнь в то время. И стихи, и песни создают в тексте воспоминаний фольклор-ный план как дополнение к автобиографическому нарративу и его отражение. Строго говоря, лишь два текста солдатских песен можно считать фольклорными в традицион-ном смысле этого слова. Остальные — авторские стихи, не имеющие, казалось бы, к фольклору никакого отношения. Но это не совсем так. Из повествования, обрамляющего стихи (в основном оно остается за рамками данной публикации) видны те условия и причины, по которым они возникли. Автор знаком с народной песенной традицией (сол-датские песни), и это не простое знание, это его личная традиция, влияющая на поэтику его стихотворений. Он любил и читал классиков русской поэзии — Пушкина, Лермонто-ва, Некрасова. Это позволяло переходить на стихи в определенный момент, и интонации этих поэтов слышны во всех текстах. Прямо или косвенно описываются причины созда-ния стихотворений. Это "безотрадная жизнь" в лагере, которая описывается, проклина-ется — и выражается надежда на то, что "забудем горе и тоску, обнимем мать, жену, се-стру". Это известие о смерти жены, которое гасит все надежды, выраженные в первом стихотворении. Это поразивший автора факт сожжения деревни партизанами. И, нако-нец, это появившиеся у него на свободе досуг и пристрастие к стихосложению. Как вид-но, у автора сходный со многими народными стихотворцами культурный багаж и тема-тика стихов: жизнь и страдания в лагере, эпизоды войны, надежды на будущее освобож-дение, потрясение, связанное с кончиной единственного близкого человека. Тексты сти-хотворений выражают народное сознание автора, его знакомство с традицией и антоло-гическими образцами стихосложения. Cюжет и поэтика стихотворения "На смерть же-ны" в очень большой степени близки традиционным народным песням на подобную те-му. Муж сидит в тюрьме, жена льет по нему слезы. Он ждет письма от нее, мечтает, ко-гда освободится и сможет "обнять жену". Ждет вести, приходит долгожданное письмо, а в нем известие о смерти любимой. Дальше идет воображаемый разговор жены с авто-ром, лирическим героем собственного стихотворения. Чувства, переживания неподдель-ны. Глубина, искренность и стиль их полностью искупают отсутствие профессионализ-ма. Фольклорными стихи эти делает то, что свидетельствуют они о судьбе не одного Н. М. Чеглова, а о судьбах многих и многих. Нет указаний на то, что стихи Н. М. Чеглова исполнялись или распространялись в песенниках-альбомах заключенных (хотя это и возможно). Впрочем, современный фольклор изучен настолько недостаточно, что мы просто не знаем, получили или нет эти тексты распространение. Они несут в себе не индивидуальное, а массовое сознание, и вполне могли бы широко распространить-ся. Тексты народных стихотворцев — тоже образцы фольклора, только не ставшие (по разным причинам) общеизвестными. Проблема отношения индивидуального творчества и фольклора не нова, она неоднократно ставилась в советской фольклористике, но не находила убедительного разрешения. На Совещании по вопросам изучения русского на-роднопоэтического творчества (ноябрь 1953 г. ) открывающий заседание Н. Ф. Бельчиков заявил, что "самый термин "народное творчество" нуждается в уточне-нии. Не внешний признак — массовость, а внутренний — идейно-художественные дос-тоинства — определяют народность".
Выдвинутый им критерий мог трактоваться излишне субъективно, (чем пользова-лись многочисленные фальсификаторы). Выступающие следом выразили полное несо-гласие, отстаивая обязательность для фольклора следующих признаков: анонимность, массовость распространения, традиционность и устность. Эти критерии в основном счи-таются необходимыми и сегодня. Хотя не совсем ясно, в каком сочетании они должны выступать, т. к. при изучении конкретного материала выявляется следующее. Имя автора может быть известно, а уникальный, единожды зафиксированный текст не менее важен для собирателя. Старинный жанр песенника-альбома имеет письменное бытова-ние. Традиционность — наиболее устойчивый критерий фольклора. Но были случаи, когда новый жанр не имел традиции} только после больших споров получила права фольклорного жанра частушка. И при изучении современного русского фольклора часто бывает невозможно выявить традицию некоторых текстов и жанров. "Методика, в осно-ве которой лежало стремление оценивать новые факты с оглядкой на классические об-разцы, оказалась весьма устойчивой", писал Л. И. Емельянов. Он доказывал, что "глав-ная трудность — необходимость ответить на вопрос, что такое современное народное творчество и каков в нем удельный вес если уже не фольклора, то явлений, относящихся к компетенции фольклористики,— эта трудность как была, так и осталась непреодолен-ной". Проблема не столько теоретического, сколько практического характера — о связи массового и индивидуального, — особенно остро встала перед исследователями во вре-мя собирания и изучения фольклора Великой Отечественной войны. Фольклористы от-мечали, что "песенное и литературное творчество солдат и партизан находило выход на страницах многочисленных рукописных боевых листков и журналов, печатных органов фронтовой и партизанской печати. Значительная часть произведений, созданных таким образом, распространялась в письмах, дневниках и рукописных песенниках, приобретала устное бытование и жила по законам фольклорного процесса — теряя имя своего перво-начального автора, варьируясь, подвергаясь большим или меньшим переработкам, ста-новясь в конечном счете произведениями коллективного творчества". Авторы моногра-фии так определили стоящую перед ними задачу: изучать "массовое индивидуальное литературное творчество . . . в отношении . . . к фольклору в собственном смысле этого слова, т. е. как к устному коллективному художественному творчеству народных масс".
По своей поэтике песни Великой Отечественной войны тяготели к городскому романсу, новой советской песне. Хотя и отмечалась жизнеспособность стиля крестьян-ской песенной культуры, исследователи все же приходили к выводу, что "традиции кре-стьянской протяжной лирической песни не нашли прямого отражения в массовом пе-сенном творчестве. . . . Им не хватает . . . всенародного признания". Впрочем, критерий массовости у советских фольклористов носит совсем иной характер, чем до револю-ции. Тогда для собирателя был ценен и репрезентативен локально бытующий текст, ко-торый совсем необязательно исполнялся "массово". Массовое распространение в 1930-х и 40-х годах стимулировалось радио, кино и газетами, в которых печатались многие тек-сты, становящиеся популярными одновременно в разных местах. Характерно и противо-поставление дореволюционного фольклора и песен советских композиторов, проводя-щееся в популярных работах 1930-х годов. Известно обращение В. Ленина к Демьяну Бедному по поводу того, как писать новые народные песни: нужно заменить грусть и печаль старых песен на радостное восприятие советской жизни. И массовая популярная песня получила совершенно определенную направленность и ориентацию на городскую, а не крестьянскую поэтику. Недаром И. О. Дунаевский пенял своим коллегам в 1939 го-ду, что песенка Дженни Н. Богословского из кинофильма "Остров сокровищ" восходит к блатной песне "Какая погода, какая природа, какая ша-ша— тишина", "Марш танкистов" М. Блантера — типичный каскадный опереточный номер, припев Марша артиллеристов братьев Покрасс повторяет в миноре шансонетку "Ах, мой миленок, как ты хорош!", а "Краснофлотская песня" М. Блантера — "пошел купаться Уверлей, оставив дома Доро-тею", и т. д.
Можно предположить, что традиция крестьянской песни не исчезла, хотя дейст-вительно перестала быть массовой. Она была индивидуальной, как плачи — "поэзия эле-гическая, медитативная, а значит, и субъективно-лирическая. И одновременно . . . по-своему эпическая, вбирающая огромный жизненный материал".
И стихотворение Н. Чеглова "На смерть жены", хотя его лексика — городского быта, а формульность сближается с романсом, тем не менее, ближе всего к элегическому стихотворению и плачу. Хорошо ритмически организованное, оно имеет всего 4 чистых рифмы на 45 строк: пришла — умерла, дорогой — луной, буду — не забуду, лила — умерла.
То же и в стихотворении о лагере: 4 рифмы на 27 строк. Конечные слова образуют аллитерационную перекличку: встаем, спешим, едим, идем; отмечает, швыряет; возвра-щаясь, подчиняясь, издеваясь; ряды, рабы, любви.
Скорее всего, эти тексты сочинялись на память, устно, а были записаны позднее (известно, что писать и просто иметь бумагу в лагере было запрещено). Автор явно не стремился писать стихи по известным (отчасти разошедшимся в клише) образ-цам. Написанное на воле стихотворение "Пожар в Коростино" в большей степени тяго-теет к литературной форме и более насыщено рифмами. Оно ближе к эпической, бал-ладной песне. А стихотворение "И стал я изгнанник народа. . . " тоже "элегический, ме-дитативный, субъективно-лирический" плач по собственной судьбе. Его стихи, как и причитания,— "поэзия драматическая, повествующая о горестных событиях народной и личной жизни, о переживаниях, вызванных этими событиями. . . . Причитания сочетают правду человеческих переживаний и социальных эмоций с риторикой нравственных на-зиданий, с условной символикой словаря и образов". Конечно, символика и вся фразео-логия стихотворений Чеглова иная, чем в старой крестьянской лирике. Она ближе к го-родскому романсу (ожидание письма, "черты любимого лица" и т. д. ) и классической поэзии ХIХ века (догоревшая свеча, заветная мечта, и т. д. ; "Пожар в Коростино" напо-минает "Бородино" М. Лермонтова); а также к описательности рабочего фольклора и тюремной песни ("По утру рано мы встаем. . . "). Но их психологический источник тот же, что и у причитаний,— драматическая и одновременно субъективно-лирическая ре-акция на жизненные трагедии. Кстати, и плачи, которые как жанр были распространены широко, часто имели авторов и исполнялись только ими. По социально-политическим причинам такие тексты не могли широко исполняться, и они оставались в памяти их создателей и немногих слушателей, а также в песенниках. Возможно и то, что столь мас-совая стихотворная активность народа в период 1930-50-х годов была вызвана потреб-ностью высказаться, так как официальные "народные песни" не давали такой возможно-сти. В случае самодеятельной поэзии, не имеющей широкого хождения, как кажется, нужно обратить внимание на следующее} является ли автор носителем фольклора, и ка-кого именно? что побудило его создать произведение (сочинить устно или записать) ? какова поэтика его творчества? ориентируется ли он на профессиональную литератур-ную деятельность? По этим позициям произведение может сближаться или с традици-онным фольклором, или с литературой. Несколько иные проблемы встают при изучении текстов массовой культуры, имеющих широкое бытование. Конечно, нельзя считать фольклорной песню, исполняемую современным автором или певцом, только потому, что она имеет хождение в девичьих песенниках. Но можно сказать, что факт попадания в рукописный фольклорный сборник демонстрирует первую ступень фольклоризации тек-ста, возможную в современных условиях, и доказывает близость его поэтики традици-онному фольклору. Тексты массовой культуры требуют особого подхода, противопос-тавлять их фольклору нельзя. Они существуют по особым законам massmedia и пытают-ся вернуться в фольклор через песенники, альбомы, и т. д. , образуя при этом новую, но родственную многим другим категорию современного фольклора. Все это надо учиты-вать при оценке стихотворений Чеглова и приводимых им солдатских песен. Творчество солдат империалистической войны изучено мало. Нет почти и собраний солдатских пе-сен. Краткую характеристику дал им В. Чичеров: ". . . новый солдатский фольклор созда-ется под большим влиянием книжной поэзии. Для солдатских песен характерны хореи-ческий и ямбический строй, перекрестные или парные рифмы (часто глагольные). В них нет психологического паралеллизма, ступенчатого изменения образов, столь типичных для крестьянской песни, нет традиционной символики. Постоянные эпитеты и устойчи-вые сравнения крестьянской песни сменились эпитетами и сравнениями, заостряющими публицистическую классовую направленность окопной поэзии. Все это характерно для общей линии рабочего фольклора. Здесь мы встретим и переработку жестокого романса, и стихов классиков, переработку старой солдатской песни и самостоятельное творчество солдатских поэтов". Все сказанное о солдатских песнях, как видно, можно с полным правом отнести и к текстам солдатского фольклора, приводимым Н. М. Чегловым, и к его собственным сочинениям. "Не есть ли современная народная песня лучшее доказа-тельство того, что для нашего народа наступило переходное время, настала другая эпоха — эпоха личных интересов, личного творчества, могущего совершенствоваться только при условии развития образованности",— вопрошал в 1895 году фольклорист-собиратель. Сейчас, почти сто лет спустя, можно признать, что он верно заметил тен-денцию развития народного творчества. Эта тенденция не могла не усугубиться за про-шедшее время, и важно определить ее место в современном состоянии фолькло-ра. Творчество Н. М. Чеглова вобрало в себя деревенскую и городскую песенную куль-туру, их поэтика близка традиционному фольклору. И кажется, что оно показывает воз-можность существования фольклора не массового, а индивидуального. К стихам Чеглова можно с полным правом отнести слова Чичерова о солдатских песнях: они ". . . дают возможность проникнуть в переживания солдатской массы времен империалистической войны. Они не менее важные исторические документы, чем мемуарные свидетельства, дневники, записи, письма с фронта". Споры о соотношении фольклора и самодеятельно-го творчества продолжаются по сей день. Возможно, действительно нельзя выработать "основной показатель "фольклорности", безошибочный критерий, своего рода универ-сальный инструмент. . . " Но существует возможность анализа конкретного произведе-ния, при котором можно выяснить степень его отношения к фольклору, литературе или самодеятельности. Для этого необходимо четкое определение этих терминов и непреду-бежденность исследователя.
Тексты (особенности правописания сохранены)
В бараке жилплощади на заключенного полагалось 2 метра на человека. В бараке всегда тесно и душно. Во время подъема утром теснота, одеваясь давили друг друга, нельзя повернуться, чтобы не задеть кого-либо. Итак, однообразно протекала наша ла-герная жизнь. Жить было тяжело и трудно, и грустно. Все это надо было пережить и вы-страдать. Часто нас оскорбляли и унижали незаслуженно, но приходилось терпеть и молчать. Жаловаться на обиду некому. Всю эту безотрадную жизнь в лагере я решил вы-разить в стихах. Хотя я раньше никогда стихов не писал, а поэзию я любил, особенно Пушкина, Лермонтова и Некрасова. Вот лагерную жизнь я выразил так:

 По утру рано мы встаем
Бегом в столовую спешим,
Горячим супом обжигаясь,
По-собачьему едим.
На вахту строем мы идем,
Нарядчик в списке отмечает,
Считает каждого из нас,
И за ворота нас швыряет.
Забор и проволока крепко
Кругом сжимает лагерь наш
Везде на вышках автоматы
Здесь крепко охраняют нас.
Мы поздно в лагерь возвращаясь,
Там ждет поверка часовая,
По пять мы строимся в ряды,
И року слепо подчиняясь
Стоим как древние рабы,
Над нам начальство издеваясь
Не знает жалости-любви
Так от зари и до зари,
Проводим время дни свои
В душе мы лагерь проклиная,
Считаем прожитые дни
И ждем свой день освобожденья,
Когда вернемся в дом родной,
Забудем горе и тоску,
Обнимем мать, жену, сестру.
 
И вот через месяц я получаю от брата печальное письмо. Это письмо я не могу за-быть и сегодня. Оно сразило меня, как тяжелый удар и поразило меня в самое серд-це. Оно нанесло мне тяжелую жизненную рану. . . Когда я дочитал до того места письмо, где брат пишет: Катя умерла 10 октября 1952 г. Когда вскрыли комнату, то нашли Катю сидящей на стуле мертвой с платком в руке. Когда я дочитал до этого места, то письмо у меня выпало из рук и я его не мог дочитать до конца. Мне стало плохо, все потемнело в глазах и я упал на пол и потерял сознание. Сколько времени я лежал не помню. Когда очнулся, то вижу передо мной стоит врач и сестра. Мне дали два укола и отливали во-дой. Когда я пришел в сознание, слезы у меня текли и я не мог удержаться. Долго я не мог свыкнуться с тем положением, что нет больше в живых моей дорогой и любимой Катюши. Нет близкого и дорогово друга в жизни. Я сразу ощутил это страшное и непо-правимое горе и свое одиночество. Потеряна последняя надежда в моей жиз-ни. Одиночество, это грустное состояние, и не каждый может вынести его. Куда же мне теперь преклонить голову после освобождения. Некуда! Меня никто не ждет. Всю тоску и горе я выразил в стихе на смерть жены Кати.

На смерть жены. 10. Х 1952 г.

 Долго, долго я томился,
Ждал от милой письма,
Вдруг приходит весть печальна,
Моя любимая мертва.
Меня ты долго поджидала,
Томившись сидя у окна
И угасала незаметно,
Как догоравшая свеча!
И вот не вынесла ты горя,
Уставши в комнату пришла,
На стул присевши задремала
Шутя ты сидя умерла,
И наклонившись одиноко
В холодной комнате одна,
Но смерти ты не испугалась
И смерть покой тебе дала.
Прощай любимая Катюша,
Прощай, заветная мечта,
Я долго, долго не забуду
Черты любимого лица.
Твой взор, улыбку дорогую,
Как мать любимое дитя
Ты перед смертью мне шептала
Прощай мой миленький Колюша
Прощай любимый дорогой
Теперь не встретимся мы больше
Под солнцем звездам и луной,
В земле сырой лежать я буду
И о тебе, мой милый, дорогой,
Я и в могиле не забуду.
Настанет день когда вернешься
В свои любимые края
Весною ранней навестишь
Могилку свежую мою,
В земле сырой я здесь лежу,
На Серафимовском кладбище,
Потупишь очи молчаливо,
И на краю моей могилки
Ты вспомнишь милую мою (свою,— В. Л. )
Как по тебе я горевала
И слезы горькие лила
Тебя мой милый не дождалась,
Жила забытой, одинокой,
В тоске и горе умерла,
Твоя Катюша дорогая!
 
Жители деревни Коростино мне рассказали жуткую вещь, когда во время войны немцы заняли деревню. Скот и имущество у крестьян забирали все и отправляли в Гер-манию. Молодежь из деревни в неволю угоняли всех в Латвию. Когда Красная Армия перешла в наступление, немцы поспешно покинули деревню, дома оставили целыми, не успели поджечь. После отступления приходят советские партизаны и деревню Корости-но жгут всю, без остатка. Хотя к этому не было никакой необходимости. Старики проси-ли партизан не жечь деревни, но все было напрасно. Деревня горела. Когда жители вер-нулись на родину после войны, они увидели и не узнали свою деревню. От деревни ос-талась только зола на месте бывших домов и все поросло травой и бурьяном. Все прихо-дилось строить заново.

Пожар в Коростино.
 Сто лет Коростино стояло,
Пожар и бури миновало,
Дома постройки красовались,
Садам тенистым украшалось.
Но 41-й год пришел,
Фашисты заняли село.
Народ в неволю угоняли
И разорили все село.
Так долго долго мы страдали
В краю чужом язык нам чужд,
Враги нас всюду презирали
Мы избавленья ожидали
От Красной Армии своей.
Когда фашисты отступали,
И про дома совсем забыли
Свое имущество тащили.
Приходят наши партизаны
Зажгли Коростино-село
По дикой глупости своей
Себе отчет не отдавая,
Зачем сожгли они село
Постройку всю уничтожая
Приказ нелепый выполняя.
Когда закончилась война,
Врагов с родной земли изгнали,
Влекла нас родина туда,
Где мы родились и росли
Не зная горя и нужды
Оставив Латвию поспешно
В края вернулись мы свои
И партизанов неразумных
Мы проклинали в эти дни.
От наших прежних тех домов
Остались только лишь угли,
Травой бурьяном поросли.
 
В изгнании.

 И стал я изгнанник народа,
В степях в Крыму сижу у моря,
И на сивашском берегу
Здесь кур колхозных стерегу,
И темной ночью длинною,
В хибарке глиняной сижу
Сколько грусти, сколько горя
В эту ночь переживу,
Сколько горьких слез украдкой
В темну ноченьку пролью.
Эти глиняные стены,
Что в курятнике сижу
Строго тайну охраняют
И не скажут никому.
А чтоб сердцу было легче,
Я и песню запою,
Про любовь страны советов
И про Родину свою!
 
После нашего отступления (вспоминает Н. М. Чеглов 1-ю Мировую войну,— В. Л. ), мы заняли новую позицию на возвышенном месте в старых окопах. Здесь мы стояли тихо и спокойно. Противник больше не появлялся. Здесь мы просто отдыхали после пережитых боев. Пели фронтовые солдатские песни. Вот одна из таких песен.

 Хорошо вам быть на воле,
Слушать ласковы слова,
Посидели б вы в окопах,
Испытали б то, что я,
Мы сидим в открытых ямах,
На нас дождик моросит,
Как засыплют с пулеметов,
То поверьте, нельзя жить.
Тут команда подается,
Из окопов — вылезай!
Мы в атаку идем смело,
С громким криком и ура!
Страшно видеть ту картину,
Все убитые тела.
Где лежит солдатик бедный
Не ушел он от беды,
От потери крови бледный,
Тихо просит он воды
Вот вдали чуть видны фуры,
С флагом красного креста
А за ним идут фигуры
Санитара и сестра.
Всех нашли, перевязали
Положили на возы
С боя страшного угнали,
В лазарет их увезли,
Им теперь тепло и сытно,
Смотрят весело глаза,
Ведь теперь у них защитой
Милосердная сестра!
 
Еще одна песня осталась в памяти, ее особенно любили солдаты.

 Вот вечер вечереет,
Орудия гремят,
А бедные солдаты
В окопах все сидят
Летит перелетает,
Бывает недолет,
Но каждый в сердце держит,
Что он меня убьет.
Вот слышится команда
Берите котелки,
Вторая полурота,
Немного погоди.
Федьфебель хам горлатый
Во всю он мочь орет,
А ротный в это время
Солдат по морде бьет,
Придешь тогда в окопы,
Согреешь кипятку,
С таким же аппетитом
Попьешь тогда чайку!