Виталий Куренной / Последний раз об “экзистенциальном существовании”

Последний раз об “экзистенциальном существовании”

“Отзыв” С. Э. Никулина на рецензию, опубликованную в 9 (19) номере журнала “Логос” за прошлый год представляется мне чрезвычайно симптоматичным. Несмотря на его, так сказать, самоочевидность, мне, учитывая его директивный тон, все же трудно удержаться от ряда комментариев, которые я позволю себе привести in extenso.

Два предварительных соображения.

Во-первых, С. Э. Никулин явно злоупотребляет аргументом ad hominem. Поясню: если в научной или в философской литературе рассматривается, анализируется, критикуется чья-то позиция, концепция, аргументация или перевод, то все сказанное, хотя она и адресуется определенному человеку, однако, никоим образом не направлено против него как человека такого-то возраста, носящего обувь определенного размера и проч. Одним словом, критика — коль скоро она не выходит за пределы элементарной корректности — не ставит себе целью задеть личность. Вкладывать свое личностное начало в сказанное уместно при разговоре на кухне, но стремиться протолкнуть его напрямую в научную дискуссию, правила ведения которой насчитывают много столетий (в России, как видно, этому все еще приходится учиться), — означает ставить вежливых людей в весьма неловкое положение. Если всё критически сказанное об авторе текста воспринималось бы как нанесение личной обиды, то никакая наука не была бы возможна. Как то было сказано Аристотелем: Платон мне друг, но истина дороже. С тем, какое влияние научная критика оказала на личностные взаимоотношения между Платоном и Аристотелем, можно составить представление по известной фреске Рафаэля. Область науки и философии — это область свободной дискуссии (причем свобода, разумеется, не тождественна произволу). Плата за эту свободу, которая является условием существования философии и науки, — риск нелицеприятной критики.

Во-вторых, прежде чем переходить к каким-то содержательным вопросам, я хотел бы подчеркнуть, что могу отвечать лишь за то, что написано мной, но никоим образом не за те “коннотации”, которые могут возникать по этому поводу у некоторых читателей.

Автор “отзыва”, как следует из его собственного заявления, написал его с целью “защитить честь “мундира””, причем “не только собственного …, но и мундира Другого”. Обращу внимание на то, что легитимировать свое собственное недовольство праведной защитой “Другого” не есть особо удачный прием. Да и сама цель — “защита мундира”, — будь то своего, будь то чужого, — никак не вяжется с задачами того, что можно было бы назвать научной или философской дискуссией. Тем более, что “мундир Другого” — в данном случае государственного института — в таковой нелепой “защите” со стороны С. Э. Никулина никоим образом не нуждается.

В отзыве мне выговаривается, в частности, неверное истолкование взаимоотношений упомянутого МВД и работы переводчика, причем сделано это в следующей форме:

“все оговоренные выше остроты по поводу “интереса” МВД к философии, “давления” этой организации на издание произведения Больнова, суть “воздушный замок”, настраивающийся на запечатленном в протокольном предложении В. Куренного факте: “монография … выходит под шапкой МВД России”.^[1]

Действительно, в рецензии встречается слово “интерес”, которое здесь передается в кавычках (хотя и вне того контекста, к которому оно привязывается в приведенной цитате).[2] К сожалению, С. Э. Никулину только очень хочется, чтобы там было и слово “давление” (или нечто сходное в смысловом отношении). Увы, это не так. Вся химерическая идея (если угодно, “воздушный замок”) какого-то ““давления””, которое я, якобы, усмотрел во взаимоотношении работы над переводом Больнова и МВД — это плод единственно “политической коннотации” автора “отзыва” (см. первый абзац этого “отзыва”). Ничего подобного в рецензии нет, да и быть не могло (МВД должно бандитов ловить и заниматься другими полезными и важными делами, а вовсе не контролировать работу переводчиков).

Я, конечно, могу догадаться, что в России в определенных кругах простая констатация сотрудничества с органами Внутренних Дел может восприниматься как оскорбление (а именно оскорбление требует защиты “чести мундира”). Встречал я и наименование “криминальная столица” применительно к столице северной. Но не предполагал, что дело зашло так далеко (если судить по этому “отзыву”). Я, однако, вынужден — как рецензент и как гражданин — обратить внимание С. Э. Никулина на то, что далеко не для всех выражение “дисциплинированный” или “выправка” означает ““затоталитаризированное” нутро” (первый раз встречаю такое выражение) или ““тотальный подход”” (и откуда берутся такие “философские коннотации”?). Более того, подобная “коннотация” является, на мой взгляд, совершенно неестественной (хотя, конечно, и легко объяснимой). Употребление в моей рецензии соответствующего “дисциплинарного” лексикона (“дисциплинированный”, “выправка”, “чин” и проч.) являются элементами того стиля, в котором сделана рецензия. Или С. Э. Никулина удивляет, что есть люди, которые продумывают не только содержание, но и форму, и стиль текста? Однако, я вовсе не понимаю, чего обидного есть в метафорическом уподоблении “дотошного читателя” “майору Пронину”. Если С. Э. Никулин усмотрел здесь нечто обидное и даже оскорбительное, то могу лишь заметить, что МВД давно пора начать проводить на философском факультете Санкт-Петербургского Государственного Университета разъяснительную и воспитательную работу, дабы рассказать подрастающему поколению, что отечественные майоры бывают очень даже достойными людьми (уверен, что майор Пронин к таковым принадлежит^[3]).

Однако, за своими “политическими коннотациями” С. Э. Никулин не увидел здесь подлинного вопроса, который был поставлен в рецензии в этой связи, а в своем “отзыве” не попытался как-то разъяснить этот вопрос читающей публике. Сперва, однако, одна азбучная истина, которую неплохо бы принять в соображение, прежде чем выдвигать в качестве аргументов собственные “коннотации” (и что особенно удручающе — выдумывая на основании этих “коннотаций” точки зрения, которые затем приписываются оппоненту). А именно: государственный институт — это манифестация того, что называется объективным духом, а это, в частности, означает: он не обладает той же степенью произвола в своих действиях, что отдельный человек. Поэтому если Дж. Сорос занимается поддержкой каких-то переводов, то никаких особых вопросов, это обстоятельство не вызывает (разве что у отечественной Думы), так как этот самый “объективный дух” может вовсе не проявляться в его действиях. Если же, скажем, Министерство Образования вздумает издавать де Сада, то здесь будет о чем призадуматься. У читателей, надо полагать, никаких вопросов не возникает в связи с тем, что МВД переиздает в рамках той же программы работы русских мыслителей о праве (и надо, конечно, сказать ему за это спасибо), хотя можно было бы и здесь обсудить проблему выбора и задаться вопросом о политике этого выбора. Но когда МВД (исходя из презумпции того, что реализация программы здесь осмысленна и выбор работ является осознанным) поддерживает издание работы, вышедшей в Германии в 1942 году (а, тем более, открывает ею серию), то это уже возбуждает ряд вопросов у людей, которые, как верно процитировал С. Э. Никулин, внимательно следят за тем, что “происходит сейчас в сфере философии и историко-философской науки”. Такого рода вещи являются общественно значимыми событиями. Известно, например, что исследовательскую работу Куайна поддерживало Министерство ВМФ США, и это кое-что говорит об уровне общественного признания в США разработок из области логики и аналитической философии (а из того, что этот факт обращает на себя внимание, можно — если уметь осуществлять элементарную рефлексию — усмотреть его значимость как такового). Из того же, что сказано в этой связи С. Э. Никулиным, явствует, однако, что МВД здесь сторона чисто пассивная и никоим образом не определяло и (как можно предположить на основании “отзыва”) не интересовалось “содержанием и структурой опубликованного материала”. Если это действительно так, то это странно до чрезвычайности. Если бы соответствующее министерство Германии “поддержало” в настоящее время выпуск перевода какой-нибудь достойнейшей книги, вышедшей в Советском Союзе даже не в годы Второй мировой войны, а, скажем, “Исторический материализм” под ред. Ф. В. Константинова, то общественный резонанс не ограничился бы одной рецензией, в которой обращено внимание на факт появления именно данной книги под эгидой МВД. Надо ли понимать С. Э. Никулина таким образом, что пожелай он или экспертный совет Санкт Петербургского университета, совместно с которым МВД осуществляет данную издательскую программу, издать не Больнова, а, скажем, такого прелюбопытнейшего мыслителя как Хаусхофер (что было бы также чрезвычайно полезно и интересно во многих научных отношениях), активно печатавшегося в это время в Германии, то МВД столь же пассивно поддержало бы и это издание? Меня же самого обстоятельство поддержки МВД действительно “порадовало”, ибо если выбор работы был не случаен, то является показателем того, что культурная программа МВД России отличается очень высокой степенью идеологической толерантности.

Еще раз подчеркну, что стилистическая структура текста рецензии как раз и подчинена задаче обратить внимание на это обстоятельство (однако очень печально, что кому-то приходится пояснять, ибо это свидетельствует об определенном уровне читательской культуры). Поскольку же упомянутое обстоятельство никак не разъяснено ни в предисловии переводчика, ни в “отзыве” на рецензию (который и не собирается войти в суть дела, слишком увлекшись задачей “защиты мундира” от своих же собственных коннотаций), то в двух словах поясню, в чем проблема. Философское произведение, пусть даже систематизирующее,^[4] включено в определенное идеологическое пространство. Оно не обязательно должно быть апологетическим или вульгарно-пропагандистским, но коль скоро некоторая работа (даже совершенно “нейтрально-научная”) выходит в государстве, в котором существует жесткий государственно-идеологический прессинг (а Германия 1942 года, между прочим, относится к таковым), это означает, что работа, за редкими исключениями, не противоречит официальной идеологии, а значит и возбуждает такой элементарный вопрос: почему? (Я могу быть лично “рад” толерантности МВД России (что и высказано в первом предложении рецензии), однако, это не отменяет объективной проблемы, которая заключена в самом факте поддержки этим институтом издания именно этой работы Больнова.) Затрону лишь одно контекстуальное обстоятельство (хотя это и несколько странно делать для человека, который “возделывает” данное “проблемное поле”). В Германии в 1942 году едва ли могла выйти книга “Феноменологическая философия” или “Философия неокантианства”, сколь бы научно-нейтральным, чисто систематизирующим и т. д. ни было ее содержание.^[5] Я не счел нужным делать в своей рецензии какие-то поспешные выводы на этот счет (зная, насколько вульгарно обыгрываются эти темы затем в популярной философии (жертвой которой — несмотря на ряд серьезных попыток разобраться с этим вопросом — уже стал Хайдеггер^[6])), однако указать фактические обстоятельства посчитал необходимым. Очень прискорбно, когда некто, выступающий от имени “традиции определенной культурной области — философии”, либо не знает, что философские произведения не парят в чистом вакууме абсолютной нейтральности,^[7] либо забывает об этом, ставя тем самым в неловкое и недоуменное — по выходу книги — положение тех достойных людей, которые поддерживают его работу. Если столько лет обязательного изучения марксизма не принесли никаких результатов, то здесь уже, видимо, ничто не поможет (может быть постороннее мнение? — так вот, Жак Деррида во время своего последнего посещения России очень публично высказал следующее соображение: именно теперь неплохо бы еще раз перечитать “Немецкую идеологию”).

Все эти вопросы возникли у меня как у читателя, и ни на один из них я не получил ответа в предисловии, в котором много места уделено, напр., предвкушению того, какая публика станет читать перевод, когда будет возможен этакий ренессанс Больнова и т. д. Для себя и для читателей рецензии выход работы Больнова при поддержки МВД я объяснил одним обстоятельством (которое не может быть фактически ни правильным, ни ложным, ибо оперирует лишь смысловой взаимосвязью): полезность и своевременность этой работы для Министерства Внутренних Дел в силу содержательной особенности экзистенциальной философии Больнова, а именно ее позитивности (Логос 9 (19) 1999, с. 119). К сожалению, автор отзыва предпочел подменить мой тезис какой-то химерой, порожденной его политическими и проч. “коннотациями”, а не прокомментировать это мое объяснение, которое, разумеется, может быть и ошибочным, что, однако, не делает его менее логичным. Из “отзыва” на рецензию я вынес только то, что никакой осмысленности в выборе того, что и почему поддерживает МВД, на самом деле просто нет, и это мне все же довольно-таки сомнительно. Попутно хотел бы также заметить С. Э. Никулину, что он напрасно ставит мне в упрек гипотетичность выдвигаемых в целях объяснения предположений: даже начинающему философу полезно знать, что именно возможность фальсификации (то есть не абсолютность и беспрекословность выводов) и отделяет — согласно известному и довольно тривиальному критерию — научный дискурс от ненаучного. Если С. Э. Никулину требуется абсолютная истина, то лучше читать не журнал “Логос”, а катехизисы.

Относительно всех прочих моментов “отзыва” замечу кратко.

1) Считаю ниже своего достоинства как-то комментировать какие-то попытки С. Э. Никулина что-то там намекать относительно людей, поддерживающих (как в моральном, так и в материальном отношении) издание Логоса.

2) Относительно опечатки в слове Gespräch. Все претензии — пожалуйста производителю компьютерных программ. К сожалению, это известный и распространенный глюк, когда программа заменяет правильный умляут на другую букву. Однако прежде чем указывать на механические ошибки в текстах других, и делать на основании лично измышленных “неумолимых законов смыслообразования” свои выводы по этому вопросу, следовало бы заглянуть, скажем, на с. 199 рецензировавшейся мной книги Больнова, где написано „Zeitschrift für filosophische Forschung“. Это уже не компьютерный сбой, а чистая и грубая опечатка. Не стоит спешить с выводами, руководствуясь кустарно измышленными “неумолимыми законами смыслообразования”, но прежде чем искать соринку в глазу другого, озаботиться бревном в собственном.

3) Относительно допущенной ошибки в словечке Letzhinnigkeit, которое я прочитал как Letztinnigkeit. Спасибо, что поправили. Но, право, было бы лучше (для переводчика), если бы там действительно стояло Letztinnigkeit. Поясню почему. Описки — как хорошо и давно известно — как правило не являются случайными, и именно они — даже лучше, чем открытые декларации, — могут кое-что сказать о позиции и установке автора. И коль скоро С. Э. Никулин не смог распознать глубинный механизм этой описки, то придется сделать это самому (хотя, конечно, нескромно). Дело в том, что именно моя бессознательно допущенная “глазная” ошибка выдает следующее обстоятельство, которое особенно примечательно в связи с полученным “отзывом”: в отличие от автора последнего, я как рецензент был настроен настолько благожелательно, что из презумпции правильности перевода допустил ошибку в пользу переводчика. Ибо в русском тексте перевода я читаю “окончательная отрешенность”, из чего, предполагая, что перевод в принципе правильный, я невольно допустил, что в оригинале, должно быть, стоит Letztinnigkeit, поскольку “отрешенность”, понятая как “уход в себя”, действительно, может передавать Innigkeit. Однако, коль скоро “отрешенность” это, оказывается, перевод Hinnigkeit, то это не легкая терминологическая непоследовательность, которую я и отметил, а до странности экзотический перевод для слова, производного, по всей видимости, от наречия letzthin, что, в свою очередь, означает просто-напросто “недавно” (если даже возводить это новообразование к наречию hinnen — что вполне извинительно для не носителя языка, — то и в этом случае перевод выглядит не менее экзотически). К тому же, как мне невольно верить приведенным в скобках эквивалентам, если на том же развороте (Больнов, 1999, с. 29) режет глаз, по всей видимости, очень грубая опечатка, искажающая смысл текста. Здесь напечатано^[8]: “Экзистенция, напротив, ориентирована на то, что нечто есть (das etwas ist)…”, — хотя, я совершенно уверен, что в немецком оригинале здесь daß etwas ist, если, опять же, допустить, что структура предложения передана в общем верно (прошу С. Э. Никулина заглянуть в оригинал, и если мое предположение неверно (немецким текстом я, как следует из рецензии, не располагаю), то направить мне оригинальную цитату — как это и следует делать в порядке всякого научного обсуждения).

4) Относительно “экзистенциального существования”. При написании рецензии я, учитывая некоторые обстоятельства С. Э. Никулина, о которых он постоянно напоминает, попытался мягко урезонить его конструкторский пыл в отношении философской терминологии, а также миссионерское желание вывести автора, которым занимаешься, сразу в протагонисты на философской сцене. Более того, я не только сделал это мягко (что было принято за “раздражающе смазанную” позицию), но и попытался понять, в чем, собственно, заключается основание выбора выражения “экзистенциальное существование” для перевода “die Existenz”, то есть, почему в конечном счете имеет место эта грубая ошибка. Это объяснение я нашел в том, что переводчик руководствовался не какой-то объективной необходимостью — будь то смысловой или текстологической, — но исключительно вопросами рецепции со стороны предполагаемой читательской аудитории, прогнозируя восприятие которой, он приписал ей определенную психологическую диспозицию, а именно попытался вычислить те “переживания” и “коннотации”, которые у нее, якобы, возникают при чтении ряда философских терминов. Решающим основанием этого “экзистенциального существования” является — цитирую — следующее: “Отказ от слова “экзистенция” объясняется, во-первых, его “научностью”, “холодностью” для уха обычного человека, “колючей нежизненностью” при необходимости приложить его к собственному существованию. Последнее, напротив, звучит весьма кровно, содержит привкус эпичности, философичности при некоторой, оказывающейся в данном случае благодатной для разворачивания конкретной философии определенности. Во-вторых …” (Больнов, 1999, с. 183) и т. д. — сил нет переписывать это дальше. Примечания переводчика (который воображает, что может легитимировать свой перевод кроме приведенных соображений еще и авторитетом традиции “определенной культурной области — философии” (см. “отзыв”)) действительно говорят “сами за себя”. Дабы не “раздражать” более С. Э. Никулина, вынужден уже без смягчающих оговорок повторить, что “экзистенциальное существование” в качестве перевода die Existenz — это безграмотный и совершенно надуманный термин, а указанные комментарии я рассматриваю — как и было сказано — лишь в качестве сугубо субъективных измышлений о диспозициях восприятия читающей аудитории. Я, конечно, не отважусь что-либо вещать от имени “обычного человека” вообще, но мне все же кажется, что С. Э. Никулин слишком поспешно взял на себя функции воспитания читающей публики, которая в такого рода ракетно-космическом “просвещении”^[9] может быть и не нуждается. Такая задача воспитания читающей публики могла быть к лицу Ломоносову или Карамзину в полном расцвете сил (в рамках определенной и несколько старомодной идеологии), но не современному автору, который “молод, открыт миру, полон планов” и т. п. В этом мне видится чрезвычайное несоответствие — укорять рецензента своей молодостью и в то же время заниматься реформированием hard corn философской терминологии. На последнее мог идти, например, Кант, имея на то объективные основания, но ни Кант, ни кто-либо еще из философов не ставил терминологию с ног на голову только потому, что рассчитывал что-то там возбудить “эпическое” в читающей публике (мне такой случай, во всяком случае, неизвестен).

Результат этого реформирования налицо: те, кто готовил книгу к печати, так точно и не знают ее названия. На обложке и в выходных данных книги мы читаем “Философия экзистенциализма”, на титульном листе “Философия экзистенциализма / Философия существования”, наконец, переводчик упорно именует ее везде “Экзистенциальной философией”. Теперь переведите все это обратно на немецкий язык. — Без комментариев.

5) Прежде чем давать директивы по поводу написания имен, все же неплохо немного осмотреться вокруг и уяснить, как это принято делать. Можно начать с элементарного (воспользуюсь пояснением автора “отзыва”): выпишите рядом два имени “Отто Фридрих Больнов” и “Жан-Поль Сарт”. Найдите четыре отличия. Правильно: помимо разных имен в последнем случае есть еще дефис. Поэтому надо писать Ж.-П. Сартр, как и Г.-Г. Гадамер, а не Г. Гадамер (что можно встретить здесь: Больнов, 1999, с. 199). Далее следует полистать какие-нибудь работы о Чарльзе Пирсе, Карле Поппере, Теодоре Адорно или Франце Брентано. К сведению С. Э. Никулина полное имя Пирса — Чарльз Сандерс Пирс, Поппера — Карл Раймунд Поппер, Адорно — Теодор Визенгрунд Адорно и т. п. Очень забавно, что С. Э. Никулин, сам того, видимо, не подозревая, пытается обязать все научное сообщество писать не Франц Брентано, а Франц Клеменс Гоноратус Герман Брентано. Есть, конечно, узус употребления таких имен, как Георг Вильгельм Фридрих Гегель, которое пишется сейчас без дефисов. Однако, если проявить некоторую любознательность и не лениться, то можно легко выяснить, как это получилось. А стало это общепринято потому, что сперва писали через дефис, а именно Г.-В.-Ф. Гегель (см. соответствующую статью В. Соловьева в Энциклопедическом словаре биографий Брокгауза и Эфрона). Есть, однако, один маленький нюанс, к вопросу о тех же соринках в чужом глазу. Дело в том, что читая на обложке работы имя ОТТО Ф. БОЛЬНОВ всякий читатель волен допустить, что речь идет или об Отто Фридрихе Больнове, или об Отто фон Больнове. В первом нас уверяет «Предисловие переводчика» (где титул «фон» ни разу не атрибутируется Больнову), во втором — статья ««Позитивный экзистенциализм» Отто Фридриха Больнова», помещенная в конце книги (ср.: «Почетный профессор Отто Фридрих фон Больнов …» (Больнов, 1999, с. 199)). Если Больнов был «фон», то почему С. Э. Никулин самочинно лишил его этого титула? А если он не был «фон», то почему А. С. Колесников и Ю. А. Сандулов самочинно произвели его в таковые? От тех, кто стремится давать рекомендации другим, можно было бы ожидать большей последовательности в этом вопросе.

6) О замечаниях касательно моего стиля и сдержанном недовольстве им. Прежде чем рекомендовать кому-то быть “пореспектабельнее” (а с образцом “респектабельности” можно познакомиться, видимо, в сопроводительной статье к переводу Больнова), стоило бы почитать какие-нибудь классические и в этом качестве образцовые философские рецензии. Могу порекомендовать хотя бы Владимира Соловьева. Философия не только строгая, но и в известной мере веселая наука. Иногда, конечно, читая очередной перевод, впору плакать, но приходится — даже применительно к “экзистенциальному существованию” — понимать. Жаль, что С. Э. Никулин ожидал, видимо, от читателя не понимания, а каких-то там “эпических” “коннотаций”. И все же не стоит превращать собственную неприязнь к иронии и самоиронии — этим родовым чертам философии — в директивное требование.

7) Коль скоро книга была рассчитана на “ухо обычного человека”, то я, видимо, действительно, допустил ошибку вообще взявшись за ее рецензирование. Но нельзя же так вводить в заблуждение покупателей. В аннотации ясно сказано: книга рассчитана “в первую очередь” на университетскую среду и ученых. То есть не на “обычного” или не на “необычного” читателя, а на грамотного (грамотность, кстати, не бывает “нейтральной” или какой бы то ни было еще: она либо есть, либо ее нет). Но в своем “отзыве” С. Э. Никулин, к счастью, все окончательно разъяснил, чем еще раз засвидетельствовал действенность провокативной стратегии в философии. Речь, оказывается, идет о “более или менее популярной философской литературе”. Что же, тогда и серию надо называть честно и прямо: не МИР ФИЛОСОФИИ (что означает не пойми что), а БОЛЕЕ ИЛИ МЕНЕЕ ПОПУЛЯРНАЯ ФИЛОСОФСКАЯ ЛИТЕРАТУРА. Тогда никаких недоразумений бы не было, как и моей рецензии в “Логосе”, ибо в таковой литературе я, откровенно говоря, ничего не смыслю.

В заключение я хотел бы еще раз обратить внимание на ряд обстоятельств, которые весьма отчетливо репрезентирует данный “отзыв”. Помимо “защиты мундира”, совершенно абсурдной в рамках философской дискуссии, место аргумента в научном и философском сообществе начинает занимать субъективная “коннотация”. Если ее простое озвучивание считается теперь разумным аргументом, то впору, действительно, съезжаться на Черной речке. Кроме того, в качестве критики все чаше воспринимается описание или феноменология текста. Достаточно констатировать некоторый факт (или выписать ряд цитат автора) в рецензии и извлечь из этого ряд аналитических (в строгом смысле слова) следствий, чтобы очевидная несуразность сказанного была воспринята как какой-то скрытый и коварный умысел, ложные следы которого начинают выискивать в стилистике рецензии или заметки. В результате происходит примечательное обращение: оцениваются уже не содержательные характеристики текста, а “респектабельность” способа выражения (и даже оформления), что, в свою очередь, в “положительном” пределе понимается как неспособность формулировать свои мысли ясно, отчетливо, а если требуется, — то и остро. Могу лишь в свою очередь мягко обратить внимание С. Э. Никулина на то, что иногда полезно принимать к сведению и то, что высказывается, а не только насколько бесцветно или остро это делается, в первую очередь — применительно к своей собственной работе. Если он очень “дисциплинированно” пронумеровал все строки и абзацы в переводе, то это не значит, что он получил полное право писать в комментариях все, что угодно (на что, в частности, обращает внимание и моя рецензия).

Виталий Куренной^[10]

^[1] Специально для С. Э. Никулина разъясняю основание способа употребления в данном случае выражения “шапка”: 1) взять все книги, выпущенные при содействии МВД; 2) раскрыть их на титульном листе; 3) найти сходства и различия. При известной наблюдательности можно заметить, что верхняя часть остается неизменной, в то время как основное содержание страницы изменяется. Вот это часть и называется (довольно общеупотребительным образом) “шапкой” — будь то в документе, в газете и т. п. Попутно замечу, что у журнала “Логос”, согласно способу употребления этого выражения, нет “шапки” (надеюсь, здесь вы уже самостоятельно сможете установить, почему ее нет).

[2] Откровенно говоря, я не совсем раскусил ту реформацию в употреблении знаков препинания, которую предлагает С. Э. Никулин (см. прим. 1 к «Отзыву»), тем более, что в документе, которым я располагаю, все кавычки выглядят одинаково. Согласно моему (возможно несколько старомодному) представлению кавычки — это знак препинания, который используется для выделения: 1) прямой речи; 2) цитат в тексте; 3) названий пароходов газет, журналов, предприятий, и т. п.; 4) необычного употребления слов с особой смысловой или эмоциональной нагрузкой; 5) новых слов, еще не ставших общеупотребительными в языке. Если кавычки используются С. Э. Никулиным не для передачи цитаты, а для «других случаев» (т. е., видимо, для случаев 1, 3-5 по указанному списку), то в нашем контексте уместно предположить, что эти «другие случаи» все же имеют нечто общее с попыткой передачи хотя бы приблизительного смысла того, что было сказано в рецензии, на которую написан «Отзыв». Боюсь, что любые другие «другие случаи» выходят за пределы моего понимания.

^[3] В своем жизненном мире мне, правда, не часто приходится сталкиваться с офицерами МВД, однако из личного опыта своей срочной службы в рядах ВС СССР я вынес главным образом уважительное отношение к офицерскому составу. Если С. Э. Никулин на опыте убедился в совершенно обратном, то мне остается только принести ему свои извинения и посочувствовать. Но как быть тогда с “защитой мундира”?

^[4] К слову сказать, “систематика” (систематическая философия) и систематизация — разные вещи.

^[5] Если для С. Э. Никулина этот аспект является чем-то неожиданным, то могу обратить его внимание на мою рецензию на книгу проф. Вальденфельса, опубликованную в том же номере Логоса (9 (19) 1999), где я специально отмечаю то обстоятельство, что, в частности, феноменологию после войны приходилось завозить обратно в Германию из Франции.

^[6] Достаточно сравнить мою рецензию в том же номере Логоса на перевод “Положения об основании” Хайдеггера с рецензией на ту же книгу в Ex libris НГ от 03.02.2000 (с. 4), где выясняется, что “Теперь мы читаем “Бытие и время” как книгу о героическом принятии Ничто … — своего рода песнь буревестника будущей нацистской революции”, чтобы оценить различие между тем, какие вещи я сказал о работе Больнова, и какие могут быть сказаны в этой связи.

^[7] Для сведения С. Э. Никулина (если он не знаком с судьбами других философских течений в Германии в это время) привожу одно обстоятельство специально 1942 года: “Als Frau Reinach Anfang 1942 mit Hilfe von Freunden als Jüdin auf illegalen Wegen Deutschland verlassen mußte, entschloß sie sich daher, die Manuskripte zu verbrennen, um sie nicht in unbefugte Hände fallen zu lassen” (E. Ave-Lallemant, Geleitwort // A. Reinach. Sämtliche Werke. Texkritische Ausgabe in zwei Bänden. Bd. I. S. XI).

^[8] Причем непонятно, то ли это начало следующего предложения, то ли что-то выпало, так как перед словом “Экзистенция”, написанным с большой буквы, не стоит никакого знака препинания, в результате чего два предложения сливаются в какое-то невообразимое целое.

^[9] Это замечательное пояснение С. Э. Никулина: “Выдвинутое понятие “экзистенциального существования” — “лабораторный” русско-латинский гибрид. Подобно ступени ракеты, он призван способствовать выведению понимания на соответствующую устойчивую орбиту, после чего может за ненадобностью “отпасть”” (Больнов, 1999, с. 184).

^[10] Поскольку у С. Э. Никулина, как следует из его собственного признания, имеются некоторые сложности с семантикой личных имен (моего в частности), то могу заметить, что глубокомысленные размышления по этому поводу уместны, например, в том случае, если при посещении зоопарка в клетке с надписью “носорог Боря” он увидит льва. В упомянутом же частном случае я считаю их неуместными.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]