[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
1999
Политический 1999 год закончился в полдень 31 декабря. Но начался он раньше календарного. Даже не в августе 1998-го. Кризис 17 августа, несмотря на кажущуюся катастрофичность, не оказался системным. Вообще вся государственно- и общественно-политическая система России находилась весь (политический) год не в кризисном состоянии, а в стадии бурного роста. Весьма показательно, что персонификатор кризиса — Сергей Кириенко — оказался в числе тех, кто одержал наибольший успех на парламентских выборах. Кризис 17 августа стал локальным — финансовым, экономическим, отчасти социальным, отчасти политическим — но во всех отмеченных областях оказался конструктивным.
1999 год начался с отставкой Виктора Черномырдина. Именно тогда начались поиски не просто преемника, а персонификатора государства и государственной воли — национального лидера.
Поиски эти завершились успешно потому, что государственная власть, являющаяся ныне в России самостоятельным субъектом, формирующим гражданское общество, пока еще субъектности не обретшее, не доросшее до нее, не упустила инициативу. Напротив, она предложила и провела свою кандидатуру. Им стал Владимир Путин.
При этом, в отличие от других периодов русской истории, власть не вышла за рамки ею же самой очерченного конституционного поля. Более того, лидер оказался приемлемым и принятым большинством общества. Востребованной оказалась способность к проявлению государственной воли.
Путин, безусловно, является ключевой фигурой в политическом развитии страны за последний год. При всей банальности этого вывода за ним стоит признание невозможности иной политической системы, кроме персонифицированной. Другими словами, итогом года стало признание того, что политические институты демократического государства опережают в своем развитии институты гражданского общества, без которых это государство нежизнеспособно.
Вывод лично для Путина достаточно суров. Он не должен представать человеком, отвечающим на критику, упреки, дающим разъяснения по поводу чего бы то ни было — для этого есть другие лица и институты. Путин вынужден быть человеком не просто принимающим решения, но и самостоятельно ставящим решаемые им же вопросы, всегда инициатором, креатором, автором.
Потребность в национальном лидере, если угодно, в сильном человеке в Кремле должна интерпретироваться не как потребность в «сильной руке», в патерналистском лидере–вожде. Такой потребности полностью соответствуют и Примаков, и Лужков, и некоторые другие политики, с которыми связывались стабилизационные ожидания. Но эти политики, особенно Примаков, [190] принципиально недеятельны. Мобильность для них — главное зло. Они привлекательны для людей, для которых образцом является Брежнев и олицетворяемая им советская «прекрасная эпоха». В своей предвыборной кампании, кстати, Примаков использовал эти настроения, совместив в одном из выступлений противоречивые образы Брежнева и Андропова.
Неартикулированная пока задача Путина — строительство институтов гражданского общества и демократического государства. Этот образ несет в себе черты как стабильности, так и мобильности. Но его позиции в обществе столь сильны именно потому, что с ним связываются как желание перемен, так и надежды на сохранение уже достигнутого. То есть большинство, на которое он опирается, — это динамическое большинство, создаваемое им же. И это ставит его перед необходимостью постоянных действий.
Главным достижением Путина на сегодняшний день, несмотря ни на что, является война в Чечне, уже неоднократно объявлявшаяся частью его пиаровской кампании. Однако никто не задавался вопросом, почему эта кампания столь удачна, несмотря пацифистские традиции демократической прессы и полное неприятие войны 1994–1996 годов.
Все дело в том, что в отличие от предыдущей чеченской войны военные действия в Чечне и вся полнота ответственности за них оказались связаны с конкретным лицом. И уже в силу этого воспринимаются (являются ли на самом деле — особый вопрос) частью общей государственной политики, стратегически осмысленным действием. Личная воля лидера осмысливается как государственная.
Таким образом, главным итогом 1999 года явилось формирование кредита доверия Владимиру Путину под поручительство Бориса Ельцина, обозначившего его как возможного преемника еще при выдвижении его кандидатуры на пост премьер-министра. То есть предложенная датировка политического 1999 года может быть и иной — отсчет его можно вести от вступления Владимира Путина в должность премьер-министра.
Однако это скорее второе политическое полугодие.
В этом полугодии власть показала себя единственной креативной силой в современной России. Это является абсолютной нормой для высшей бюрократии в модернизирующейся стране, находящейся на переходной стадии развития.
Вот уже десять лет, начиная с горбачевских попыток возвращения к истокам народовластия — попыток вполне «органичных», антибюрократических, патриархальных, истинно народных. Но демократия не тождественна представительной власти. Она есть динамичный компромисс между всем тем дерьмом и золотом, которое присутствует во всех ее составляющих, а также между этими составляющими. И потому вопрос об интеллектуальном обеспечении российской бюрократии — это вопрос исправления тех диспропорций, которые могут оказаться губительными для российской демократии. [191]
Речь идет о том, что власть более не может и не должна ограничиваться собственным пиаром, как это было последние несколько лет, когда пиар подменял собой принципиальные государственные решения. Наблюдение не мое — это уже становится общим местом в частных беседах тех, кто имеет отношение к политическим технологиям и остро ощущает будущие перемены.
Пока, используя современные выборные технологии, власть смогла принять активное, а главное, адекватное участие в формировании нового политического ландшафта.
Той группе политиков, которые явно тяготели к патерналистской модели общественного устройства, была предоставлена возможность разыграть центристскую карту. Власть на этом поле не играла, более того, на ранних стадиях обозначила враждебность к подобного рода фразеологии.
ОВР показал свою неспособность к технологической конкуренции на современном уровне. Его предвыборная кампания — пример экстенсивных, архаичных технологий. Об этом свидетельствует соотношение между конечным результатом с одной стороны, а с другой — финансовыми затратами (самыми значительными из всех блоков по официальным данным ЦИК), стартовыми рейтингами лидеров и многочисленными авансами в прессе в первой половине года.
Очевидно, что зависли коммунисты. Сколько имели, столько и имеют. Это, между прочим, главное, хотя им и не уделялось столько технологического внимания. Все-таки это исторически знаковая сила.
Люди, именующие себя правыми, вешали на ОВР вполне левые обвинения — бюрократы, номенклатурный капитализм — и прочую словесную труху десятилетней давности. Сами лидеры ОВР, подобно, если не ошибаюсь, Чарушникову (или все-таки Дядьеву?) из «Союза меча и орала» объявили себя «центром». СПС, если продолжить сравнение, уподобился Полесову, который был настолько правым, что даже и не знал, к какой партии принадлежит.
И это действительно так — ни с одной традиционно правой партией СПС не сопоставить. Объявить-то себя правыми они объявили, а вот въехать в правизну еще предстоит и им и стране. Слов не хватает. Слишком многое в политическом словаре правых усвоено ими было еще в бодрые горбачевские годы. Их политический словарь удивительно инертен в закоснелой революционности перестроечных лет.
И тем не менее новые правые совершили локальный переворот. Фигура Григория Явлинского всегда была привлекательна для значительной части интеллигенции тем, что он олицетворял идеал «честного недеяния». В этом отношении Сергей Кириенко — его антагонист. За успехом СПС и провалом «Яблока» прослеживаются глубокие изменения в системе ценностей демократического электората, да и в его составе.
Однако, происшедшее в первый день работы Государственной Думы показало, что парламентарии–демократы до сих пор мыслят категориями 1989 [192] года. Этот Съезд народных депутатов, как институт внеправовой и внепроцедурный, должен был быть тотально полным. А в парламенте все решается формально, то есть цивилизованно. Регламент не был нарушен ни в одной запятой. Но депутаты покинули зал. То есть именно демократы стали воссоздавать тоталитарную политическую культуру, к которой они гораздо ближе, чем нынешний глава государства. И их отчаянно демократическая, даже отчаянно правая лексика не должна вводить в заблуждение. Лозунги отдельно — действия отдельно.
Потому и весьма затруднительно говорить о правых и левых в современной России. Все ж таки это разные ценностные ориентации, а не самоопределение относительно власти. Последнее свойственно именно тоталитарной политической культуре, носителями которой, повторю, являются в первую очередь правозащитники, пацифисты, «яблочники» и те, кто выбрал правую фразеологию, оказавшись в не столь близких, как им хотелось бы, отношениях с властью, а вовсе не из-за приверженности правым ценностям и принципам.
Успех «Единства» — это действительно победа технологий, но только оценивать этот факт следует, в отличие от демократической прессы, с обратным знаком, положительно.
Технологии и есть демократия. Когда начинаются сопли–вопли по поводу того, что итоги нынешних выборов определены действиями СМИ, хочется спросить: а кем они еще должны определяться? Ведь если не СМИ, то райкомом. Tertium non datur. И никакой такой прямой, чистой, автономной от собственных институтов демократии нет.
А главное, повторю, — победа была одержана по правилам. Правила же эти, если угодно, рыночные. В условиях свободной конкуренции власть попросила на выборах кредит под поручительство Владимира Путина.
И тут же начались разговоры о самом сладком — о новом сталинизме и прочей радостной жути, в которую всегда готов погрузиться русский интеллигент.
Мой коллега Дмитрий Юрьев, будучи по образованию физиком, в частном разговоре со мной предложил образ, который мне, историку, в общем-то чужд. Он заметил, что так называемое общественное мнение, а точнее, понятия, с помощью которых оцениваются разные явления нашей жизни, формируется людьми, для которых идеалом является энтропия. Соответственно, идеалом общественного устройства, социального порядка — хаос.
В этой системе ценностей даже инструкция по технике безопасности — одно из проявлений мирового зла. Что уж говорить о человеке с глазами Николая I, да еще явившегося из Петербурга (не Санкт-, а именно Петербурга, поскольку Санкт-Петербург город реальный, а Петербург — заглавный герой романа, чей автор, напомню, таки умер советским писателем). Радостное ожидание гонений и притеснений может в ближайшем будущем стать [193] (и уже становится, правда, в СМИ, близких к Лужкову и Примакову) главным содержанием печатной и электронной продукции в современной России.
Дело серьезное. Революцию 1830 года во Франции совершила пресса — это был виртуальный переворот, что блестяще, хотя и с тоской, описал Шатобриан. Сейчас, правда, больше вспоминают хвост, виляющий собакой, но это все ж таки самореклама Голливуда (в большей, кстати, степени, чем политтехнологов). Вопрос лишь в том, насколько технологичны окажутся поклонники энтропии. Они могут провалиться так же, как и ОВР с его сереньким центризмом.
Сереньким прежде всего с точки зрения языка. Сейчас наблюдается очень интересный процесс. Коммунисты, превращаясь в системную оппозицию — в смысле, в оппозицию его величества — оперируют понятиями конституционности, законности и проч. Даже итоги приватизации они требуют пересмотреть в судебном порядке, а не административно. В то же время они скованы своей патриотической лексикой в критике чеченской войны. А вот так называемые центристы все чаще и чаще прибегают к пацифистской фразеологии.
Вопрос в том, насколько новы и насколько правы новые правые. ДВР в свое время полностью слился в словесном потоке с той частью интеллигенции, которая своей лексикой напоминала левых радикалов Запада эпохи борьбы за мир во Вьетнаме. Сейчас в СПС есть политики, которые тяготеют к тому же, прости Господи, дискурсу. Левизна же «Яблока», точнее сказать его лидера и некоторых других фигур, общеизвестна.
Чеченская война поставила Россию перед необходимостью противостоять еще и давлению со стороны Запада, навязывающего миру двойной стандарт — один для НАТО в Косове, второй — для России в Чечне. Сохраняется возможность возрождения пацифистско-антиимперских настроений. И люди, считающие себя правыми, могут оказаться в смысловом тупике.
Артикулировать новые государственные задачи могут только новые правые. Больше просто некому — «Единство» слишком инструментально, а власть слишком технологична. Однако признание конструктивности войны — а речь идет именно об этом — слишком серьезный поворот для демократического дискурса.
Язык может не повернуться.