Живой Сиринъ - живой пример

Издательство "Симпозиум" завершило "набоковский проект"

Пятый том "Собрания сочинений русского периода" Владимира Набокова интересен двояко. Во-первых, здесь представлен наиболее драматичный и таинственный этап пути писателя, точно охарактеризованный в первых же строках вступительной статьи Александра Долинина: "После завершения "Дара" русскому писателю Сирину оставалось два с половиной года жизни. В этот заключительный период он писал, пожалуй, не меньше (и не хуже), чем раньше, но ровный творческий ритм, выработанный за предшествующие десятилетия, стал давать сбои". Повесть "Волшебник" осталась ненапечатанной (годы спустя из нее вырастет шедевр позднего Набокова - "Лолита"). Не воплотился, видимо, чрезвычайно важный для писателя замысел второй части "Дара" (материалом для приблизительной реконструкции этой погибшей до рождения книги служат ее "осколки" - рассказы Solus Rex и Ultima Thule, связующие наследие Сирина с английской прозой Набокова, прежде всего, романами Bend Sinister и "Бледное пламя"). "Тень, бросаемая дурой-историей", меняет внутренний строй рассказов, стихов, пьес, что становятся все более мрачными, нервными и напряженными.

Поиски "новой манеры" знаменуют духовный кризис, связанный с переживанием "гибели Европы", торжеством нацизма и большевизма. В том включен коллективный литераторский "Протест против вторжения в Финляндию" - Набоков, принципиально не подписывавший ничего, что не писал сам, в данном случае нарушил свое правило, что ясно говорит об умонастроениях писателя на рубеже 30-40-х годов. Набоков не знал, что триумф сил зла окажется временным. Не знал он и собственного будущего - в итоге оказавшегося счастливым и победительным. (Настолько, насколько счастливой и победительной может быть участь изгнанника.) Знал он одно: кончается "эон", впереди нечто непредсказуемое, требующее новой жизнетворческой стратегии. Что переход от "русского Сирина" к "английскому Набокову" не мог быть легким, понятно и без особых комментариев. Значимость ныне изданной книги в том, что мы можем ощутить специфику этого движения, его логику и противоречия, сочетание "объективных" и "субъективных", политических, идейных и литературных факторов, обусловивших "чудесное превращение".

Здесь особенно велика роль статьи Долинина, венчающей его - разверстанную на пять томов Собрания - монографию "Истинная жизнь писателя Сирина". Начиная со второго тома название сопровождается конкретизирующими подзаголовками: "Первые романы", "От "Соглядатая" к "Отчаянью", "Две вершины - "Дар" и "Приглашение на казнь" и, наконец, "После "Дара". Как видим, Долинин верен любимой мысли автора "Истинной жизни Себастьяна Найта" (первый английский роман Набокова) - мысли о том, что истинная жизнь писателя - его книги. Но подробный филигранный (и по-детективному захватывающий) анализ набоковских творений не мешает, а помогает исследователю в работе по освобождению биографии от прилипчивых мифов, по большей части, восходящих к самому Набокову. Особенно важна здесь статья первого тома, существенно корректирующая легенды о набоковском литературном одиночестве, полной самостоятельности, природном аполитизме и т. п. Важным дополнением к ней служат страницы в пятом томе о "Сирине после Сирина", о поэтической мифологии книги "Другие берега" (1954).

Творческая победа Долинина несомненна, но условием ее стал сам проект питерского издательства "Симпозиум", начавшийся в 1999 (юбилейном) году. Пятый том позволяет оценить "целое" Собрания. "Сиринскому" своду предшествовало тоже пятитомное "Собрание сочинений американского периода" (1997-1999), призванное, в первую очередь, суммировать тексты (к примеру, до него на русский язык не переводился роман "Смотри на арлекинов!"; любопытным, хоть и рискованным экспериментом стали переводы романа "Смех в темноте" - английской версии "Камеры обскуры"- и английской автобиографии "Память, говори", сложно соотнесенной с русскими "Другими берегами"). Хотя в русском собрании и есть новооткрытые тексты (преимущественно ранние), а также не переиздававшиеся очень вольные переводы в прозе роллановского "Кола Брюньона" ("Николка Персик") и кэрролловской "Алисы..." ("Аня в стране чудес"), целью издания была все же не актуализация раритетов. Составитель Наталия Артеменко-Толстая и издатели сочли возможным пожертвовать "полнотой", оставив за рамками Собрания громоздкую "Трагедию господина Морна" (1924). (Вопрос о полной публикации набоковского эпистолярия пока, кажется, не стоит.) Главной задачей Собрания была "историзация" Набокова-Сирина, демонстрация литературной эволюции писателя, динамики его творчества.

Для выполнения этой задачи был востребован хронологический принцип (1 том - 1918-25; 2-й - 1926-30; 3-й - 1930-34; 4-й - 1935-37; 5-й, включающий русские вещи "англоязычной эпохи", - 1938-77) и "расчленение" работы Долинина. (Надо надеяться, что она будет издана и отдельно; хотелось бы, чтобы вкупе с другими статьями автора, в том числе посвященными "английскому" Набокову.) Результат получился сильным - Сиринъ вырвался из тенет "набоковского мифа". Удача во многом обусловлена работой десяти квалифицированных комментаторов, стремящихся "слышать" друг друга, учитывать достижения коллег (к счастью, в Собрании почти не приметны родимые пятна "сектантства", присущие многим исследователям русской литературы ХХ века), не склонных абсолютизировать Набокова как "единственного гения", в целом ориентированных на мелодию долининской минимонографии и помнящих о том, что комментарий не свидетельство об эрудиции филолога, но ключ, потребный умному читателю. Не теряя в "научности" (впрочем, академическое издание Набокова - дело далекого будущего), Собрание к такому умному читателю (не обязательно специалисту) и повернуто.

Правда, без ложки дегтя не обойдешься. Выдержать хронологический принцип до конца невозможно (иначе иные тексты пришлось бы печатать параллельно, что не порадовало бы ни полиграфистов, ни читателей), поэтому внутри томов принято жанровое деление (романы, рассказы, стихи, пьесы, переводы, статьи и рецензии), а уж внутри жанровых разделов вновь господствует хронология. В жертву принося авторские сборники стихов и рассказов, что не страшно: "динамичное" новое издание не отменяет прежних, блюдущих "последнюю авторскую волю". Вопрос в другом: если уж структура сборников разрушена (рассказы из "Весны в Фиальте" разнесены аж по трем томам), то к чему о ней напоминать, отделяя тексты из "Возвращения Чорба" от текстов из "Соглядатая" или рассказов, которые Набоков в сборники не включал? Нас интересует эволюция писателя (пусть в рамках жанра) - стало быть, место "Адмиралтейской иглы", "Королька" и "Круга" между "Хватом" и "Оповещением", а не после "Красавицы" (указать же, что три первых рассказа вошли в "Весну в Фиальте", а три последних - в "Соглядатая", можно и должно в комментарии). То же относится и к стихам, особенно если помнить, что все тексты из "Стихотворений 1929-1951" (1952) Набоков включил в Poems and Problems (1970). Балансирование между "хронологией" и "сборниками" сбивает с толку. Кроме того, жизнь читателя усложняет отсутствие общего алфавитного указателя, столь необходимого именно при хронологическом построении Собрания: никто, кроме набоковедов, не обязан помнить, что рассказ "Облако, озеро, башня" датируется 1937 годом (следовательно помещен в 4-й том), а "Истребление тиранов" - 1938 (том 5-й)!

Понятно, что первопроходческое издание не может быть идеальным. Плюсы "набоковского проекта" важнее его минусов. Читатель встретился с "живым Сириным", а филологи и издатели получили важный урок. Кажется, ни один классик ХХ века еще не издан с таким тщанием, артистизмом и - повторюсь - таким вниманием к просвещенному ценителю словесности, как Набоков-Сиринъ. Но и с веком XIX все не просто. Наши Собрания сочинений делятся на академические (обращенные, прежде всего, к специалистам), никакие (перепечатки прежде выверенных текстов) и "промежуточные" (с лучшей или худшей вступительной статьей и, как правило, минимализированным аппаратом). Исключения, попытки "историзировать" автора, встроить его в контекст эпохи, раскрыть специфику его эволюционирующей поэтики, эксперименты с композицией крайне редки. Меж тем "истинные жизни" писателей Гоголя, Гончарова или Тургенева не менее таинственны и занимательны, чем "истинная жизнь писателя Сирина". Нашлись бы только исполнители, стоящие вровень с Александром Долининым и его коллегами.

22.03.2001