Разговор о "Новый мире" (N 1) кажется уместным начать со стихов Инны Лиснянской и Александра Кушнера. Оба поэта в последние годы пишут и печатаются много. Так много и столь четко выдерживая "уровень", что избаловавшийся читатель начинает воспринимать их стихи инерционно, не отличая текстов "проходных" (а они есть у всех щедрых поэтов) от главных, по-настоящему необходимых. Меж тем как раз такие стихи преобладают в "Третьей платформе" Кушнера и "Глухой благодати" Лиснянской. Чем тратить место на комментарий, приведу по стихотворению из обеих подборок.

Все, что мной пережито, - рассказано./Слезы - это не бисер метать./И, людскою насмешкой наказана,/Я в глухую ушла благодать. //Хуже нет быть до донышка понятой/Или выплаканной до конца,/И в траву с головою приподнятой/Я спускаюсь с гнилого крыльца. //Пробираясь крапивными дебрями,/Подхожу к одинокой сосне./Ничего я не знаю о дереве,/И оно - ничего обо мне. Это - Лиснянская.

Подсела в вагоне. "Вы Кушнер?" - "Он самый"./"Мы с вами учились в одном институте"./Что общее я с пожилой этой дамой/Имею? (Как страшно меняются люди/Согласно с какой-то печальной программой,/Рассчитанной на проявленье их сути.) //Природная живость с ошибкой в расчете/На завоеванье сердец и удачи,/И господи, сколько же школьной работе/Сил отдано женских и грядкам на даче!/"Я Аня Чуднова, теперь узнаете?"/"Конечно, Чуднова, а как же иначе!" //"Я сразу узнала вас. Вы-то, мужчины,/Меняетесь меньше, чем женщины" - "Разве?"/(Мне грустно. Я как-то не вижу причины/Для радости - в старости, скуке и язве.)/"А помните мостик? Ну, мостик! Ну, львиный!"/(Не помню, как будто я точно в маразме.) //"Не помните... Я бы вам все разрешила,/ Да вы не решились. Такая минута..."/И что-то прелестное в ней проступило,/И даже повеяло чем-то оттуда.../В Антропшине вышла... О, что это было?/Такое тоскливое, жалкое чудо! Здесь автора называть не надо. Сам "сознался".

По-моему, после таких стихов возникает естественная потребность прочитать подборки полностью. То есть обратиться к журналу, где опубликовано еще несколько привлекательных материалов: речь Сергея Аверинцева на открытии выставки русских икон в Ватикане ("Премудрость созда себе дом"), полемические заметки Валерия Сендерова о книге Дмитрия Шушарина "Две реформации" ("Подморозить Россию?"), статьи Владимира Юзбашева ("От бумажной к виртуальной. Возможности и потери в архитектуре") и Ольги Славниковой ("Спецэффекты в жизни и литературе"). О романе Андрея Волоса "Недвижимость" поговорим после его завершения в февральском номере. (Напомню, что книга Волоса "Хуррамабад" была удостоена Антибкера, а ныне выдвинута на Государственную премию.)

А открывается журнал рассказом Виктора Астафьева "Пролетный гусь". По-астафьевски горьким. По дороге с фронта знакомятся солдат и медсестра. Сводит их безнадежность, превратившаяся со временем в любовь. Приезжают они в случайно выбранный городок на Урале. Там живут-бедуют, там рождается и на четвертом году умирает их сын. А потом загибается от туберкулеза бывший солдат. А потом:

"Она не позволила себе разрыдаться. Ослабеет. Располоснула на четыре части фото (там были все трое. - А. Н.), бросила клочки в печь, отряхнула руки о передничек и вдруг начала неумело бросать кресты на себя, глядя на картонную иконку, которую сама же и купила за двадцать рублей после смерти Аркаши. Мимолетом подумала, что надо было, наверное, идти в церковь, к Богу. Но уж чего соваться с верой, когда вся вера потерялась, изошла, да и о Боге вспомнила она вот сейчас, когда приспичило. Это что же, опять спекуляция, снова приспособленчество, желание прожить с чужой помощью. Не-эт, это уж пусть Мукомоловы и все прочие, на них похожие, живут, она, уж раз отрешенная, жизнью рыбешка затертая, будто льдом в ледоход, как-нибудь сама со своими невеликими делами справится <...>

Долго ли медицинской сестре, умеющей вязать бинты, хозяйке, самостоятельно везде управляющейся, увязать петлю? Прежде чем надеть на шею холодную, от белья стылую веревку, она посидела на детской тележке, дала себе успокоиться, словно после тяжелой работы, и решительно сказала:

- Н-ну, посидела - и довольно". Звали самоубийцу из 1949 года Мариной.

В "Знамени" (N 1) Виктор Астафьев тоже представлен: во-первых, двумя военными рассказами ("Трофейная пушка", "Жестокие романсы" - даже как-то неудобно характеризовать эти горькие, с неподражаемой астафьевской свободой и "объемностью" писанные рассказы); во-вторых же, под рубрикой "Однажды в "Знамени". Сюда журнал, отмечающий свое семидесятилетие, пригласил самых разных (но, утверждает редакция, любимых!) авторов - около сорока поэтов, прозаиков, критиков, публицистов. Все они рассказывают байки (часто - удачные) о том, что с ними когда-то случилось в редакции журнала-юбиляра. Иные, кроме того, одарили номер стихами (Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский) и прозой (рассказ Фазиля Искандера "Козы и Шекспир"). Почетное место в номере занимает "Нездешний" - рассказ Григория Бакланова, писателя взявшего в 1986 году на себя нелегкую заботу редактировать "Знамя" и превратившего бесцветный советский "орган" в самый - наряду с "Новым миром" - яркий и сильный журнал страны. Хороши стихи Льва Лосева. Любопытны заграничные путевые впечатления двух поэтесс - "Литературные гастроли" Елены Шварц и "Черепаха" Олеси Николаевой. Хорошо читаются материалы дискуссии (перебранки) критиков на тему "Русская поэзия в конце века. Неоархаисты и неоноваторы". Словом, праздник удался. Журнал хорош как в праздничном контексте (об антологии "Наше "Знамя" мы уже рассказывли; удачно прошел юбилейный вечер "Знамени"), так и сам по себе.

Не в последнюю очередь благодаря повести Андрея Дмитриева "Дорога обратно". Повесть (скорее - рассказ с очень широким дыханием) Дмитриева внешне не похожи на его "фирменные" вещи ("Воскобоев и Елизавета", "Поворот реки", "Закрытая книга"). Внешне жчень простая история о том, как где-то в конце пятидесятых Мария, нянька рассказчика, вышла из псковского дома (в магазин за комбижиром) и вдруг заметила, что кругом все ликуют, а из репродукторов песни льются. И тут же встретила знакомцев, что увезли ее в Пушгоры. Потому как на дворе стояло шестое июня - день рождения Александра Сергеевича. И был праздник, и все шли веселой толпой, слушали стихи да песни, пили белое и плодово-ягодное, а утром Мария очнулась. Одна. С пятиалтынным в кармане. И дошла она до самого Пскова пешком. А "полтора рубля старыми" потратила неграмотная Мария на сборник Пушкина - чтобы хозяева, родители рассказчика, поверили: и впрямь в Пушгорах была. Они поверили. Но потом все-таки Марию выгнали. (Потому что сладить с этой попивающей и подворываваюшей смиреницей не могли. Потому как была Мария великой стастотерпицей, а сусальной праведницей не была. Как, впрочем, и другая няня, с дня рождения воспитанника которой так долго и страшно брела по жестокой русской земле бедная Мария.) "Я не запомнил от нее, кроме того, что рассказал, почти что ничего. И фотографий не осталось, чтобы я мог вспомнить в ней не только грузность тела, но и глаза. Зато я помню книжку стихов с автопортретом Пушкина на обложке из картона. (Мария очень сердилась на скверного художника. - А. Н.) - по ней я учился читать еще до букваря и первых школьных троек. Не потому, что в доме не было другого Пушкина - но этого не жалко было мне отдать на растерзанье... Перечнем пушкинских стихов, что были в пропавшем, подобно Марии, сборнике, заканчивается "Дорога обратно". Да и как иначе может заканчиваться история о могучей власти поэзии, о безумном веселье, смутном похмелье и унылом пути, о ночных ужасах и иной, лучшей, свободе, о няне, что знала всего три песни (да и те сквернословные), история словно бы не рассказанная, а на одном дыхании выпетая...

30.01.2001