"<...> одним из самых замечательных явлений истории является то, что деяние, оказавшее по распространенному мнению столь огромное влияние на судьбу России, подобно плоду преступной любви, не имеет отца и, по-видимому, так и останется навсегда невыясненным".
(Клаузевиц, "1812 год")
Пожар Москвы, несомненно, является кульминационным эпизодом в том мифе о войне 1812 года, который зародился в ходе событий и затем - после многочисленных трансформаций - вошел в качестве весьма существенной интегральной части в русскую историческую мифологию. Пожалуй, даже Бородинское сражение не имеет в этом мифе такого значения: напомним, что в известном стихотворении Лермонтова бородинское сражение известно задающему в первых стихах вопрос повествователю гораздо хуже, чем пожар; "Москва, спаленная пожаром" для лермонтовского "простого человека" - часть общенациональной памяти (тема), а "день Бородина" (о котором, впрочем, как будто "помнит вся Россия") - официальная дата, одна из "схваток", нуждающаяся в комментариях очевидца (рема).
Отметим еще одну особенность хрестоматийного лермонтовского зачина, на которую, кажется, до сих пор не обращали внимания. Грамматика первых трех стихов "Бородина" неожиданным образом изображает пожар и сдачу Москвы как события, следующие друг за другом. Эта нарративная "ошибка" может показаться случайностью, неловкостью или поэтической вольностью. Между тем, как мы попытаемся показать, лермонтовская "оговорка" далеко не случайна.
Пожар, вводимый в нарратив войны - достаточно необычный сюжетный ход. С одной стороны, пожар - стихийное бедствие, включение темы стихии в повествование об Отечественой войне отсылается к длительной традиции, повествующей о чудесном вмешательстве высших сил в земные дела (от чудес Ветхого Завета до гибели Великой Армады). Эти обертоны, несомненно, значимы - подтверждением тому может быть включение темы "зимы" в мифологию 1812 года". Представление о том, что "генерал-мороз" победил Великую Армию, с одной стороны, усиленно опровергалось русскими публицистами, с другой - поддерживалось национальной "мифологией Севера", вступавшей во взаимодействие со "скифским мотивом", пронизывающим риторику 1812 года (см. об этом подробно: Otto Boele. The North In Russian Romantic Literature. Amsterdam, 1996. Pp. 67-81).
С другой стороны, пожар (в отличие от бури или мороза и наподобие ветхозаветных чудес, явленных Господом по милости к некоему историческому субъекту - будь то "вождь" или "народ") - стихия "культурная". Вопрос об авторстве лиссабонского землетрясения или петербургского наводнения обсуждению не подлежит. Иное дело - пожар, у него должен быть автор, причем в зависимости от решения вопроса об авторе, по-разному будет решаться и вопрос о "смысле" пожара. Здесь обращает на себя внимание двусмысленность ситуации - огненному разрушению подвергается столица будущих победителей, причем именно разрушение столицы становится залогом победы. Эта ситуация не находит прямых исторических аналогий.
Вопрос об авторстве московского пожара - один из самых запутанных вопросов истории Отечественной войны. Пожалуй, наиболее полный свод мнений на эту тему представлен в не потерявшей до сих пор своего значения статье С.П. Мельгунова "Кто сжег Москву" (Отеч. война и рус. общ-во, Т. IV) - Мельгунов демонстрирует, как разные точки зрения, высказываемые современниками и историками, в конце концов результировались в разделяемом исследователем представлении о "коллективном авторстве" (пождигали и русские, движимые патриотическими чувствами, и агенты Ростопчина, и пьяная толпа, и - по неосторожности - солдаты наполеоновской армии) и - как следствие- "анонимности" пожара (вспомним аналогичное суждение Толстого в "Войне и мире", сочинении, оказавшем исключительное влияние на отечественную историографию 12 года).
Аналогичным образом описывает пожар М. Богданович. В 1859 году (История Отечественной войны 1812 года. СПб., 1859) он придерживается патриотической версии самосожжения оскверненного города (при этом находит замечательное риторическое решение, отказывая Москве 12 года в имени Москвы): "<...> в эти страшные дни не было Москвы, колыбели наших Царей, Москвы священной. На нее не поднялась бы рука Русского! Оставалась Москва, объятая пламенем, поруганная, отданная на произвол всем гнусным страстям унижающих человечество. Не Москву жгли русские.... Они жгли город, где гнездились враги их" (С. 305). Тот же историк через десять лет (напомним, что это - годы работы Толстого над эпопеей) отказывается от напряженной риторики и, в духе эпохи, переводит повествование в регистр позитивистской историографии: "<...> (История царствования императора Александра I и России его времени, СПб., 1869, Т. III): Сожжение Москвы было приписано в 1812 году Французам, которые, с своей стороны, уверяли, будтобы граф Растопчин сжег Москву по приказанию русского правительства. В настоящее время, не подлежит сомнению, что московский пожар не был исключительно делом Растопчина, хотя он не один раз говорил и писал, что если нельзя отстоять столицу, то надлежало <...>. обратить ее в пепел. И если Растопчин не исполнил своего намерения, или исполнил его только отчасти, то единственно по недостатку времени <...> Безпорядок, господствовавший в городе, был причиною новых пожаров; и свои и чужие, грабили и поджигали дома, ходили по чердакам и подвалам со свечами, факелами, зажженною лучиною, раскладывали на дворах большие костры для варения пищи. Случалось и то, что Москвичи жгли свои домы. Но из этого еще не следует, чтобы пожар Москвы был преднамеренным подвигом ее жителей. Стольже нелепо приписывать его исключительно Наполеону и Французам" (С. 339-340).
Такое решение вопроса об "авторстве" автоматически влечет вывод о "смысле": с этой точки зрения никакого смысла у пожара не было, "не было никакого разработанного правительством плана сожжения Москвы, <...> Москва вовсе не была вольной жертвой «нашего патриотизма»" (Мельгунов).
(Мельгунов ссылается на опубликованные в 1873 г. воспоминания Свербеева, также полагавшего, что "Москве труднее было уцелеть нежели сгореть" (ВЕ, 1872, Кн. 11 (Ноябрь). С.314.)
Между тем, в вопросе о пожаре Москвы, как и в любом вопросе, касающемся исторической мифологии, ответ на вопрос "как это было на самом деле" гораздо менее интересен, чем попытка рассмотреть, как дело представлялось участникам событий и описывалось ими.
Прежде всего, отметим, что война 1812 года обладала повышенным статусом семиотичности. Риторика Наполеона не имела в виду ниспровержения династии Романовых и присоединения России к континетнальному европейскому правовому и культурному пространству: речь шла (если верить донесенным до нас Коленкуром виленским высказываниям императора французов) о другом - о вычеркивании "северных варваров" из истории. Символически нагруженным был первый этап войны - восстановление Польши. Оно прочитывалось Наполеоном как параллель к событиям конца XVIII века:
"Надо отбросить их в их льды, чтобы в течение 25 лет они не вмешивались в дела цивилизованной Европы. Даже при Екатерине русские не значили ровно ничего или очень мало в политических делах Европы. В соприкосновение с цивилизацией их привел раздел Польши. Теперь нужно, чтобы Польша в свою очередь отбросила их на свое место. <...> После Эрфурта Александр слишком возгордился. Приобретение Финляндии вскружило ему голову. Если ему нужны победы, пусть он бьет персов, но пусть он не вмешивается в дела Европы. Цивилизация отвергает этих обитателей Севера" (Коленкур, гл. "На Москву").
Еще более символическим было направление движения Великой Армии. Направляя удар на Москву, Наполеон, с одной стороны, указывал Александру на серьезность своих намерений, с другой - на постоянно открытую возможность для переговоров о мире.
В этой перспективе должны быть прочитаны ответные жесты Александра: прибытие в Москву (27 июля) и объявление о созыве ополчения.
Двусмысленность ситуации состояла в том, что русские идеологи 12 года и принимали навязанную Наполеоном роль "варваров" (но "варварство" трактовалась при этом в ином регистре - как высокое варварство античных скифов, разгромивших персидское войско Дария с приданными ему греческими языками), и отвергали эту роль, в высоком ампирном ключе описывая добродетели всех сословий, встающих стеной против вторжения "нового Тамерлана".
Помянутые Наполеоном некстати персы, конечно, неслучайны; персидские войны - первый в истории античности пример "нашествия варваров", в значительной степени повлиявший на язык позднейших исторических описаний. Ампирная атмосфера эпохи перелома веков, пропитанная античными ассоциациями, делала эти аллюзии весьма весомыми, а скорость развития событий приучала к быстрой смене исторических масок. Сергей Глинка, к роли которого в событиях 1812 года мы еще вернемся, вспоминал о своем друге А.А. Тучкове: "С отплытия Наполеона к берегам Египта, мы летели мыслию в след юнаго и новаго Александра - Кесаря; мы думали, что его славою, его дошою, человечество разцветет новой жизнию. Верьх желаний наших был тогда тот, чтобы быть в числе простых рядовых под его знаменем. Но не мы одни так думали; и не мы одни к этому стремились. Кто от зари жизни ознакомился с Леонидами, Эпалинондами, Пелопидами и другими героями Греции и Рима: тот был тогда Бонапартистом. Но Наполеон свеял с умов очарование, навеянное на них Бонапартом; на чреде самовластителя он гонительною рукою оттолкнул от себя и древний Рим и древнюю Грецию: льстило его всемирное Римское владычество; но он страшился доблестей Цинцинатов и Регулов (С. Глинка, "Записки о 1812 годе". С. 60, курсивы авторские)
.
При этом исключительна та роль, которую играли в
назначение Ростопчина московским главнокомандующим (29 мая),
Сомнений в том, что московский генерал-губернатор принимал активное участие в подготовке пожара, у историков нет. Имеются и показания участников, оставленных Ростопчиным в Москве, и неопровержимые факты вывоза пожарного снаряжения из города, и приказы главнокомандующего о поджоге барок на Москва-реке, и документальные свидетельства (письмо Ростопчина Багратиону, его беседы с Ермоловым и принцем Евгением Вюртенбергским, вопоминания внука Ростопчина Сегюра). Многочисленные свидетельства столь красноречиво изобличают графа, что возникает два вопроса: во-первых, был ли подготавливаемый пожар личной инициативой Ростопчина (и если да, то кто, кроме графа, был посвящен в подробности плана) и, во-вторых, что заставляло его столь яростно отрекаться впоследствии от авторства?
Обычный ответ, который дают на этот вопрос
1.
Мысли в план стаьи о Растопчине
1. Война как обмен смыслами. Отказ от обмена - "варварская" метафора (на деле - самый интенсивный обмен, как правило, ср. флейм).
2. Подвижность социокультурных ролей в России 1812 г. Снятие оппозиции "военные-штатские". Защитник Лубянки кн. П.А. Вяземксий. Идея ополчения. Сергей Глинка. Подвижность и тропологичность семантики.
3. Связь идеи ополчения с ампирным мировоззрением. Растопчинские афишки как жанр ампирной демагогии (NB! - копать претексты!). Наполеон: "Растопчин=Марат" (взять "Друга Народа" периода призывов к вооружению парижан).
4. Современники о пожаре Москвы. Публицистика 12-15 гг. Сергей Глинка ("Записки о 1812 г."). Граф отрекся от авторства. Глинка намекает на свою причастность, но тоже отрицается: Пожар - дело русского народа. (Отчасти предсказывает Пушкина, отчасти - Толстого.)
5. Между тем, авторство Растопчина бесспорно (документы опубликованы в ХХ веке, но современникам было все это известно). Ср. Вороново. Отказ от авторства связан не только с возможными взысканиями (по-хорошему, надо было бы ноги оторвать). В воспоминаниях дочери вполне явно - пожар должен был быть частью общего плана, куда входили "сожжение Афин перед вступлением Ксеркса" (именно так у Глинки, хотя авторство афинского пожара, кажется, тоже Ксерксу приписывается обычно, но оставление Афин жителями перед вступлением персов - общее место) и "300 спартанцев".
Мы сражаемся с варварами, а сзади пылает Москва. Красиво.
Кутузов обманул и до последнего не извещал о сдаче Москвы.
5а. Ср., впрочем, свидетельства того же Глинки о том, что граф дурил головы москвичам, и это был пиар. Но это все же написано позже.
NB! Искать источники, связанные с античными параллелями (французские, в первую очередь).
6. "Ополчение" превратилось в бессмысленную казнь Верещагина. Пожар лишился авторства. Кутузов ушел к Тарутину.
Выписка a propos:
"Московский ратнический комитет подчинили петербургскому ратническому комитету, состоявшему под председательством графа Аракчеева, Балашева и Шишкова. Граф Растопчин в порыве досады сказал: "Государь дал мне эполеты с брильянтовым своим вензелем, говорил, что я его на плечах ношу. А теперь отдает меня в батраки к Аракчееву" - и потому бросил ратнический комитет. Другое обстоятельство: Кутузов по принятии войска от Барклая-де-Толли, сделался в силу устава большой армии, изданного 1811 года, полновластным распорядителем Московской губернии. Граф Растопчин из глагола действительного превратился в глагол страдательный. Чем бы сближаться с Растопчиным, Кутузов пустился хитрить так, как он хитрил под Тарутиным, обманывая Наполеона. Последнее было хорошо. Но первый обман был вовсе неуместен. В необычайных обстоятельствах всего нужнее и всего сильнее сближение душ".
(Записки С.Н. Глинки. СПб., 1895. С. 255-256)
Ссылка по теме: Геродот. Урания. http://orel.rsl.ru/nettext/history/gerodot/urania.htm
2.
Откуда все-таки Сергей Глинка взял идею, что афиняне сами подожгли город в 480 году?
Ни у кого из историков я этого не нашел. В "Персах" нет и подавно.
Французы?
Никому не попадалась специальная работа по сюжету Персидской войны в европейских литературах?
В 1819 году Глинка (Русская история. М., 1819. Ч. VIII, С. 82) еще решительно наставивает на том, что поджигал Наполеон:
Раздраженный презрением Русских, и мечтая, что пламенем горящей Москвы вынудит мир.... Наполеон зажег Москву. По новому злоухищрению, домогаясь посеять раздор и ненависть между Русскими, он учредил управу для отыскания и наказания зажигательства. Естьлиб хотя один из членов сей беззаконной управы имел искру совести и чести, он сказал бы Наполеону: "Чудовище! Небо чрезмеру долго терпит твои злодеяния; ты губитель человечества; ты навеки посрамил Французов и Францию!"
Интересно поглядеть, когда сменился тренд? Понятно, что в николаевскую эпоху, но в связи с которым текстом?
Вот, кстати, еще выписка из его "Записок о 1812 годе" (СПб., 1836):
1835 года в Сентябре месяце приехал я из Смоленска в Москву и посетил одного из наших Литераторов, приятеля моего. Увидя меня, он вскричал: "отыскал, отыскал того, кто сжег Москву: это вы. Вы были у Графа Растопчина при особенных поручениях и я передам потомству в записках моих, что пожар Московский ваше дело." "При особенных поручениях 1812 года я был; духу народному давал направление: но Москвы не жег и не сжег. Я говорил, что если над Москвою ударит роковой час, то подобно Афинянам, обрекшим пламени Афины при нашествии Ксеркса, и мы, сыны России, не усумнимся подвергнуть Москву такому же жребию. Снова и теперь повторяю: Москву жег огонь небесный. Провидение окинуло в очах Наполеона гробовою завесою и прошедшее и настоящее и будущее. Он действовал отдельно от самого себя, отдельно от войска своего, отдельно от политических событий.
От Смоленска до Москвы, Наполеон шел чрез огненное море; как же было ему мечтать, что в огненном потопе пожара Московского он вынудит мир? Война 1812 года, война Скифская все отдавала в жертву разрушения. Но, еще повторяю: в России Наполеон затерялся в Наполеоне. Все шло не понем и мимо его. А потому солгал бы Граф Растопчин, если б на свой отчет взял пожар Московский; несправедливо укорять в том и Наполеона. Москва, брошенная круглою сиротою, на ратном распутье; Москва горела и сгорела. - "Потомство не станет из пучины пожара Московского выкликивать имен. Взглянув на объем 1812 года оно скажет: "Москва горела и должна была сгореть. Трубы были вывезены; огни бивачные пылали по улицам; гасить их ни кто не подряжался. В стенах Москвы воевали и голод и страх и огонь и пожар." (С. 80-82).
Это очень близко к Толстому и, например, Богдановичу (в его "Истории царствования императора Александра I и России его времени", СПб., 1869, Т. 3. С. 339-340). При этом Богданович знает, что Растопчин жег Москву, но считает, что "жег" и "сжег" - разные вещи.
В его же "Истории Отечественной Войны 1812 года" (Спб., 1859. Т. 2.) читаем:
"<...> в эти страшные дни не было Москвы, колыбели наших Царей, Москвы священной. На нее не поднялась бы рука Русского! Оставалась Москва, объятая пламенем, поруганная, отданная на произвол всем гнусным страстям унижающим человечество. Не Москву жгли Русские... Они жгли город, где гнездились враги их". (С. 305).
3.
12 и 21 августа (до Бородина) Растопчин в письмах Багратиону намекает на то, что Москву придется жечь, чтоб не доставалась французам.
Потом Растопчин отрекается, а в журналистике 10-х гг. однозначно утверждается мнение о виноватости Наполеона (лично). (Ср. у Глинки в "Русской истории").
Между тем, еще при жизни Растопчина, в 1824, выходит 1 том "Истории нашествия Наполеона на Россию в 1812-м году" Бутурлина (СПб.), где вполне определенно указано на авторство Растопчина (С. 314-315). Впрочем, по свидетельству Глинки (Записки о 1812 годе), во втором издании Бутурлин, который давал читать свою историю графу и не встретил никаких возражений, прочитавши впоследствии "Правду о пожаре Москвы" Растопчина, переадресовал авторство некоторому неизвестному решительному человеку при графе (этот пассаж, собственно, предшествует отказу Глинки от авторства и утверждению, что Москву жег огонь небесный).
Линия затушевывания участия Растопчина утвердилась и в последующей историографии.
Этому вопросу специально посвящен отдельный фрагмент замечательного "Описания Отечественной Войны в 1812 году" Михайловского-Данилевского (СПб., 1839. Ч. 2):
Прошло более четверти века, а вопрос о причинах пожара Московского еще не решен. Наполеон в своих бюллетенях отклонял от себя вину в сожжении столицы. Тоже самое подтверждал он несколько раз на уединенной скале Св. Елены, где медленно умирал, терзаемый воспоминаниями о потерянном величии и грустным сознанием в ничтожестве своих усилий против Росии, виновницы его падения. Книги, журналы, все типографские станки, в 1812 году подвластные Наполеону, провозгласили зажигателем Русское Правительство, и орудием его выставляли Графа Растопчина. Наполеон и его клевреты говорили о сей выдумке с такою уверенностию, подобрали столько правдоподобных доказательств, чтоникто не сомневается в их вымышленных показаниях. Поверили еще и потому, что видели, как в роковом борении с Наполеоном не жалела Россия ничего для своего спасения, от которого зависела участь Европы. У нас, во время войны, слагали вину в зажигательстве на неприятелей, а ныне мнения о Московском пожаре разделены и колеблются. Обозрим происшествие с разных сторон, после чего не трудно будет вывесть справедливое заключение и единожды навсегда определить истину.
(С. 393-394)
Итак, пожар может иметь два противоположных смысла.
1.1. Он может быть свидетельством варварства французов, и тогда Наполеон становится в один ряд со всеми историческими зажигателями, Глинка поминает в "Истории Москвы" Александра Великого и Герострата, однако маячит и Нерон - несмотря на внутреннюю противоречивость сопоставления, оно подкрепляется рифмой, и татаре.
1.2. Ослабленный вариант (анонимный) - "французы".
2.1. Но пожар, если его авторство приписывается Расточпину (усиленный вариант - 2.2. - "русские" вообще) прочитывается как добровольная жертва, свидетельство высокого самоотречения нации. Глинка предлагает здесь в качесвте аналогии историю о сожженых перед нашествием варваров Афинах (армия выступает здесь в роли кораблей, ср. популярный стих Крюковского: "Россия не в Москве - среди сынов она", процитированный Н.Н. Раевским на совете в Филях). Другая аналогия, сразу пришедшая на ум Наполеону связывает самосожжение города с мифологемой "скифской войны" (то есть русские как раз - варвары, а не французы, с точки зрения Императора). Но это может быть и высоким самоописанием (с оглядкой на руссоистские идеи и всю апологетическую традицию вплоть до "Германцев" Тацита).
Дальше Михайловский-Данилевский пытается из этой семиотической ловушки выбраться.
У него выходит, что и русские молодцы, и Наполеон злодей. (1.1.+2.2.)
Сперва он отводит подозрения от Александра (кажется, справедливо, но не думаю, что вполне). Затем указывает, что причиной первых пожаров было исполнение приказов Растопчина (сожжение барок на реке), а потом отдельные русские стали предавать огню имущество из патриотизма, а отдельные французы стали зажигать из пьяной глупости и свойственного этой нации легкомыслия. С Наполеона, кстати, прямое обвинение снимается, он виновен в попустительстве, но не в поджогах. Но с романтического гения спрос особый, так что виновным все же выходит Наполеон.
Потом М.-Д. переходит к разбору деятельности французской комиссии о пожарах и объявляет ее выводы несостоятельными (то есть, намерение сжечь у Растопчина было, но выполнять он его не стал). Наконец, подводит итог (курсивы мои):
Найдя лишь золу и уголь вместо богатой, многолюдной, покорной ему Москвы, Наполеон осыпал Русских ругательствами, называл их в бюллетенях Татарами, Калмыками, варварами, не умеющими защищать себя иначе, как сожигая собственные домы. За ним твердили Французские писатели и журналисты о необходимости загнать Русских в Азию, очистить от них Европу. Предметом особенной злобы избрал Наполеон Графа Ростопчина; имя его, как припев, безпрестанно повторялось в бюллетенях: "C'est Rostoptchin qui brule Moskou!" Все поступки Графа Ростопчина были на перекор желаний и надежд Наполеона, потому что он всеми силами способствовал к опорожнению Москвы, сохранению в ней спокойствия, возжению в сердцах народа не только ненависти, но и презрения к Наполеону. Тогда Наполеон уже сроднился с мыслию, что столицы Государств должны беспрекословно пред ним падать; он даже привык к ненависти, вообще в Европе к нему питаемой; но для него ново было презрение, которое Граф Ростопчин старался распространить к нему в России. Такой обиды Наполеон не простил. В отмщение выставлял он графа Ростопчина зажигателем Москвы, и в сем отношении хотел явиться невинным перед судом чести. Конечно, Русские никому не уступять чести быть первыми виновниками Московского пожара: это одно из драгоценнейших наследий, какое наш век передаст будущим; но истинным виновником пожара и злополучия столицы останется Наполеон. Без его нашествия не сгорела бы Москва, преданная им на расхищение. Потомство спрашивает: почему Наполеон был безмолвным, равнодушным зрителем неистовств в Москве? Злодеяний нельзя отнести к остававшимся в столице Русским: число их было ничтожно в сравнении со ста тысячами неприятелей, из коих редкий не жег и не грабил. Утушить пожар, возженный Русскими, было не во власти Наполеона, потому что укрощение пламени превосходило силы человеческие, но в четырехдневное пребывание свое в Петровском дворце, он не принял никаких мер прекратить злодейства и обуздать свою армию, продолжавшую грабить и потом, до самого того времени, когда она принуждена была со срамом бежать из Москвы. Зачем распускал он войски на грабеж <...>? Зачем преступным послаблением своевольству, буйным страстям, душегубству, умножил он до безконечности число зажигателей, разбойников, святотатцев? Так, не простым завоевателем, а убийцею показался Наполеон на стогнах Московских! На его память должны лечь кровавые явления, совершавшиеся на развалинах Москвы, и обременить его проклятием веков.
(С. 412-414).
Замысел Растопчина состоял в следующем - ополчение идет на Три Горы, одновременно зажигается Москва. (Хотя Глинка и пишет в "Записках о Москве", что Растопчин будто бы говорил заранее, что никакого ополчения не будет, но совершенно доверять в московских делах Глинке нельзя, думаю).
Кутузов отнял у Ростопчина и "сожженные Афины" и Фермопилы (кстати, не потому ли Три Горы были выбраны, что там рельеф?). Пожар после вступления французов имел совершенно другой смысл, авторство его размылось. Хотя общий ампирный каркас замысла сохранился, но событие было перетолковано.
Графу оставалось в Воронове сделать то, что не удалось в Москве, бранить Кутузова последними словами, а потом отмазаться и удалиться от гнева москвичей в тот же Париж.
Цитаты потом подверстаю.
4.
В примечание
(С. Глинка, "Записки о 1812 годе". С. 60, курсивы авторские)
С отплытия Наполеона к берегам Египта, мы летели мыслию в след юнаго и новаго Александра - Кесаря; мы думали, что его славою, его дошою, человечество разцветет новой жизнию. Верьх желаний наших был тогда тот, чтобы быть в числе простых рядовых под его знаменем. Но не мы одни так думали; и не мы одни к этому стремились. Кто от зари жизни ознакомился с Леонидами, Эпалинондами, Пелопидами и другими героями Греции и Рима: тот был тогда Бонапартистом. Но Наполеон свеял с умов очарование, навеянное на них Бонапартом; на чреде самовластителя он гонительною рукою оттолкнул от себя и древний Рим и древнюю Грецию: льстило его всемирное Римское владычество; но он страшился доблестей Цинцинатов и Регулов.
5.
http://www.museum.ru/museum/1812/Library/Tver/tver.txt
Полезная статья.
Замечательно упоминание о противодействии Растопчина идее ополчения, которая, конечно, вынашивалась в Твери, как я и предполагал. Дворянского, заметим, ополчения. Видимо, Растопчин начинает в этом направлении действовать после визита Александра в Москву (привлекая Сергея Глинку), причем трансформирует идею - дворян выпроводить из Москвы, а ополчение собирать из мещан и прочих буйных людей. При этом, сам в это ополчение не верит, кажется (или увязывает с действиями армии). Тут темное место.
Кутузов делает вид, что принимает предложенную игру (издевается ли он над Растопчиным, остается загадкой).
Пожар задуман как параллельный битве на Трех Горах. Горящая Москва должна встречать входящих французов. А вышло все криво, поэтому с авторством пожара и возникли сложности.
Кстати, занимательно изображение пожара у Шатрова. Причины его - потусторонние и метафорические:
Летят под небом с воем, с блеском
По грозным тучам смерть и гром
И разливают пламень с треском
На каждый храм, на каждый дом.
Зияют страшные зарницы
Над высотами всей столицы,
И загорается Москва.
Дым черный стелется, клубится,
И се перестает светиться
Москвы блестящая глава.
Это - не красоты стиля, а часть концепции:
Москвы под пеплом погреблися
Седьми веков и труд и ум,
По всей вселенной раздалися
Ее паденье, треск и шум.
Все вопрошали в удивленьи,
Кому Москва себя в забвеньи
Такую жертву принесла,
Которой не было примера,
И страшная такая мера
Кого и от чего спасла...
Отечество? Но без пожара
Великой из земных столиц
Довольно смелого удара
Бесчисленных ее десниц
На пораженье супостата:
Россия храбрыми богата,
Полки ее богатырей
Видали в поле Тамерлана.
Ужель Европу от тирана
И от бесславия царей?
Тебе венец и почитанья,
Царица русских городов.
Твой плен, твой пепел и страданья
Есть тайна божеских судов;
Не человеческой злой воле
На бранном кроволитном поле
Была должна ты уступить:
Но бог, казня Наполеона,
Хотел Европу от дракона
Твоим пожаром искупить
6.
У Загоскина в Рославлеве уже изложено насчет того, что жгут русские, а виноваты французы (в разговоре артилерийского офицера с Зарецким).
- Ну что? - спросил Зарецкой, выпив первый стакан шампанского и наливая себе
другой, - что делается теперь в Москве?
- Разве вы отсюда не видите?
- Вижу: она горит; но вы были сейчас на самом месте...
- И, признаюсь, порадовался от всей души! Дела идет славно: город подожгли со
всех четырех концов, а деревянные дома горят, как стружки. Еще денек или два,
так в Москве не останется ни кола ни двора. И что за великолепная картина -
прелесть! В одном углу из огромных каменных палат пышет пламя, как из
Везувия; в другом какой-нибудь сальный завод горит как свеча; тут, над
питейным домом, подымается пирамидою голубой огонь; там пылает целая улица;
ну словом, это такая чертовская иллюминация, что любо-дорого посмотреть.
- Это ужасно! - сказал с невольным содроганием Зарецкой.
- А что за суматоха идет по улицам! Умора, да и только. Французы, как
угорелые кошки, бросаются из угла в угол. Они от огня, а он за ними; примутся
тушить в одном месте, а в двадцати вспыхнет! Да, правда, и тушить-то нечем:
ни одной трубы в городе не осталось.
- Так поэтому не французы зажгли Москву?
- Помилуйте! Да что им за прибыль жечь город, в котором они хотели отдохнуть
и повеселиться!
- Итак, сами обыватели?..
- Разумеется. Как будто бы вы не знаете русского человека: гори все огнем,
лишь только злодеям в руки не доставайся.
- Да, это характеристическая черта нашего народа, и надобно сказать правду, в
этом есть что-то великое, возвышающее душу...
- Не знаю, возвышает ли это душу, - перервал с улыбкою артиллерийской офицер,
- но на всякой случай я уверен, что это поунизит гордость всемирных
победителей и, что всего лучше, заставит русских ненавидеть французов еще
более. Посмотрите, как народ примется их душить! Они, дискать, злодеи, сожгли
матушку-Москву! А правда ли это или нет, какое нам до этого дело? Лишь только
бы их резали.
- Оно, если хотите, несколько и справедливо. Если бы французы не пришли в
Москву...
- Так мы бы и жечь ее не стали - натурально!
Итак, армия прошла наконец Москву. Недалеко за городом нашел я
князя Кутузова и доложил ему о переданном мною повелении его
генералу Милорадовичу. Вскоре затем слышны были в Москве два
взрыва и обнаружился большой пожар. Я вспомнил слова графа
Ростопчина, сказанные мне у накануне, и Москва стыд поругания
скрыла в развалинах своих и пепле! Собственными нашими руками
разнесен пожирающий ее пламень. Напрасно возлагать вину на
неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа.
Россиянин каждый частно, весь город вообще, великодушно жертвует
общей пользе. В добровольном разрушении Москвы усматривают враги
предзнаменование их бедствий. Все доселе народы, счастию
Наполеона более пятнадцати лет покорствующие, не явили подобного
примера. Судьба сберегла его для славы россиян! Пятнадцать лет
побеждая все противоборствующие народы, в торжестве проходил
Наполеон столицы их; чрез Москву назначен путь к падению славы
его и могущества! В первый раз устрашенная Европа осмелилась
увидеть в нем человека!
(Ермолов, Записки) - 1818-24, распростр. в списках, опубл. в 1863
Может быть, теперь, вразумленные пожаром Москвы,
сожженной их любимцами, дети возвратятся к благим обычаям отцов
своих.
(Глинка, Письма р. офицера)
Но — в военном совете Кутузова решено было сдать
Москву без боя. Настали дни скорбные и вместе
великие. Москвичи, не помышляя более о спасении
своих домов, думали только честно покинуть их.
Кажется, в одно время в сердце народа и в голову
великого полководца пала мысль, для блага России,
принесть на алтарь ее в жертву первопрестольный
город. Один, для исполнения своих высших планов,
замышлял отдать Москву; другой замышлял сжечь ее, в
случае сдачи неприятелю, и тем очистить ее от
поругания нашествия. Так в дни божий избранники его
и народ понимают друг друга и действуют согласно,
не поверяя друг другу своих намерений. В эти дни я
слышал нередко от купцов, извозчиков и моего
дядьки, что в случае сдачи Москвы наши готовятся
спалить ее дотла.—«Не доставайся ж, матушка,
неприятелям». И потому, если мое свидетельство
может что-нибудь прибавить к показаниям историков
12-го года, считаю долгом засвидетельствовать, что
пожар московский был просто следствием народного
побуждения. Тогдашний градоначальник Растопчин[6],
отгадав это побуждение, не только не мешал, но даже
содействовал ему,— вот что надобно еще прибавить.
Кому принадлежит честь этого подвига — судите сами.
(Иван Иванович Лажечников Новобранец 1812 года (Из моих памятных записок) - 1853)
Москва, 15 августа
Растопчин очищает Москву
от подобных исчадий. Он выслал отсюда Ключарева, почт-директора,
и одного из его помощников, Дружинина, которые находились в
близких отношениях с Сперанским. Растопчин перехватил переписку
Ключарева, весьма подозрительного свойства. Кроме того, ежедневно
ловят французских шпионов. Народ так раздражен, что мы не
осмеливаемся говорить по-французски на улице. Двух офицеров
арестовали: они на улице вздумали говорить по-французски; народ
принял их за переодетых шпионов и хотел поколотить, так как не
раз уже ловили французов, одетых крестьянами или в женскую
одежду, снимавших планы, занимавшихся поджогами и предрекавших
прибытие Наполеона,— словом, смущавших народ.
Я теперь ненавижу Растопчина и имею на то причины. О! ежели мы с
тобой когда-нибудь увидимся, сколько мне придется рассказать
тебе. Мне кажется, в месяц всего не передашь.
Тамбов, 31 декабря
(Письма Волковой к Ланской)
Неприятель, занявший Москву, хотел забыть войну, ибо и от
Наполеона так войскам своим было объявлено, и французы мечтали,
что Россия покорится, и спокойно смотрели на ужасное истребление
оного города пожарами.
(Г. П. Мешетич Исторические записки войны россиян с французами и двадцатью
племенами 1812, 1813, 1814 и 1815 гг.)
Феникс - В. В. КАПНИСТ
ВИДЕНИЕ
ПЛАЧУЩЕГО НАД МОСКВОЮ РОССИЯНИНА, 1812 ГОДА ОКТЯБРЯ 28 ДНЯ