стр. 261

     ВЯЧ. ШИШКОВ

     ЧЕРНЫЙ ЧАС

     РАССКАЗ

стр. 262

     [Пустая страница]

стр. 263

     - О-го-гой! - закричал тунгус Пиля.
     И тайга отозвалась:
     "О-гой"...
     Осмотрелся кругом: лес, снег, клок седого неба - вынул изо рта неугасимую:
     - А-гык!
     Резко, четко, словно шайтан к ушам:
     "А-гык"...
     Пиля любит покричать в тайге: один, скучно. Крикнешь - ответит, ну, значит, двое, не один.
     Пиля большой ребенок. Сколько же Пиле лет?
     - Трисать пиять.
     Пиле в прошлом году на ярмарке в Ербохомохле сорок было, ведь сам же говорил всем:
     - Сорок... Мой старик есть, совсем маленько старый... Дай, друг, винца.
     Да и сам батька, поп Аркашка кривой, священник в книгу заглянул одним глазом и сказал:
     - Тебе, чадо, сорок стукнуло. А ты и на исповеди не бывал. Хоть бы соболька от трудов пожертвовал, а то бог хворь нашлет.
     А вот теперь Пиле только тридцать пять. А весна придет - может двадцать будет, почем знать... Может, пятнадцать...
     Озирается Пиля, нюхтит, как собака по следу соболя, пытает снег, пытает небо, пытает морозный воздух, ищет глазами и душою хоть малый знак весны.

стр. 264

     - Нет, зимно... Синильга - снег кругом, льды кругом, мороз.
     Костер урчит - лопочет. Желтое, красное с синим переливом пламя взвивается вверх, когда Пиля сует в костер целую лесину. Холодно. И нет солнца. Куда оно делось, куда ушло? Заблудилось что ли, или болезнь забрала его? Вдруг помрет, подохнет солнце? Ой, как худо тогда. Тогда и весна не придет. И Пиля останется один, совсем один, как в небе месяц.
     Суетливая Камса прыгнула ему на грудь и дружески лизнула в толстые губы. Сплюнул Пиля и пнул собаку под живот, а сам повалился в снег, стал кататься и корчиться, словно в тяжком припадке, стал кричать придавленным голосом, как у попавшейся в капкан лисы:
     - Скушно мне, как скушно! Эй, баба, девка, иди!..
     Собаки гурьбой к нему, не знают, чем помочь: беда пришла, или так сдурел хозяин, может игру завел.
     Собаки выть начали. Вот олени примчались: скоком, скоком - стоп! - окружили хозяина кольцом, закинули густодревые рога назад, из ноздрей белый пар.
     А Пиля все кричит:
     - Ой-ой! Какой я один... Собака я!
     ---------------
     Стойте ветры, не метите снег. И ты, кривая сосна, не качайся.
     Солнце, где же ты? Ну, ну! Разве не чуешь, что Пиля собирается в дорогу?
     Крутятся вихри, воют шайтаны в трущобах темных, ходит ветер по вершинам, шумит тайга.
     Смерть.

стр. 265

     Кому смерть, а Пиле любо: да если б кругом Пили выросли ледяные горы, если б вся снеговая туча опрокинулась на землю, и бешеный ветер рвал бы с корнями лес, - для Пили одна забава - встал, пошел: Эй... эй!.. Сторонитесь льды, прочь крылатые, косматые вихри, эй... эй, - умри, издохни, ветер - Пиля идет! А куда? Хе-хе... Куда собрался Пиля?
     - Самую красивую найду.
     Скликал оленей:
     - Орон! Орон!
     Связал гуськом, в ольгоун, на переднего, - учуга - седло набросил.
     Стоят олени, дышат, будто говорят:
     - Найдем, найдем, самую красивую найдем.
     И собаки черные крутятся возле, черные, а поседели - снег, мороз:
     - Найдем, найдем, - взлаивают хором.
     Пиля весь погружен в сборы, неугасимую трубку некогда раздуть: торчит в зубах мертвой загогулькой.
     - Айда вперед... Ко-ко! Ну, вы, не отставайте!
     Куда? Прямо. В то место, где весна живет. Прямо. Даже не оглянулся Пиля на брошенное стойбище. А что ему? Пиле везде приют. Был бы огонь да лес.
     Сидит Пиля на переднем олене - олень рогастый, крепкий - голова у Пили огромная - вот так башка, этакой во всей тайге не встретишь. Не даром все смеялись над ним:
     - Как ты и родился такой?
     Башка у Пили волосатая, длинная грива сзади, в косы плести Пиля не умеет. А поверх волос - какой-то колпак из красной тряпки.

стр. 266

     Вот все, бывало, говорили: Пиля урод, Пиля страшный: сам лесовик с перепугу сдохнет, ежели встретит Пилю невзначай.
     С утра до ночи, с утренней зари до поздних ярких звезд, каждый день все вперед, вперед правит путь свой Пиля. А чего ищет - не находит.
     Как стрела из лука летит его взор туда, сюда: выйдет в долину речки - во все концы смотрит, взнесут его олени на вершину сопки - край неба виден - а того, что надо - нет...
     - Мне надо бабу, - говорит он каждой сосне кудластой, каждому гнилому пню.
     - "Может, жену, может быть, мать с сестрой?" - спрашивает его ветер.
     - Бабу! - упорно твердит Пиля и свистит злобно, звонко, словно иглой каленой колет насквозь тайгу.
     Он очень хорошо знает, что ему надо. Не жену, не сестру, не мать.
     Ему надо все:
     По тунгусски:
     - Аши.
     По русски:
     - Бабу.
     И мать, и сестру, и жену, все вместе.
     Разве была когда у Пили мать? Он от поганого гриба родился, его шайтан принес. Не было у Пили матери, а надо. До зарезу надо, тоскливо одному, все один, да один. Скушно.
     И сестры у Пили не было, а надо.
     А вот и самое главное, что надо Пиле, всему голова, страшно и подумать: жену.
     - Ох ты!... Жена-а! - сладко простонал Пиля, зажмурился, ухмыльнулся во весь рот, боднул головой, едва на

стр. 267

олене усидел - голова у Пили огромная, что твой пень, перетянула.
     И куда его несет олень - не знает, что кругом - не видит, все пестро, пестро, искры красные в глазах, огни по сторонам, и словно бы кто тихим голосом поет, женским, заунывно так, тонко выводит, ласково.
     - "Вот и я... Что же ты. Слезай, бери!"
     Всхрапнул Пиля, открыл глаза, тьма кругом.
     - Неужто ослеп я? Неужто спал?
     Ночь, звезды. Олени в куче. Видно, давно остановились. Собаки спят. Удивился Пиля.
     - Ночь, верно ночь... хе!
     Развел костер, набросал по снегу хвой, раскинул на них шкуру, лег, а сам думает, греясь у огня:
     "Надо богу помолиться, как поп священник учил, Аркашка кривой, батюшка отец".
     Встал Пиля на колени, крестится, в небо смотрит, в Золотой прикол, - звезду высокую, - требует, кричит:
     - Эй, Никола батюшка! Слышишь, нет? Давай мне скорей бабу, пожалуйста давай. Один я, сиротинка я... В каменный чум к тебе приду, в гости, ты там за стеклом сидишь, знаю... В шапке... Ежели дашь, эй, Никола, и я тебе дам!.. я тебе палку поставлю, как ее... Мягкую, с ниткой, как ее... Слышишь? А не дашь скорей бабу, так и наплевать! И сам найду. Прощай, Никола-батюшка. Русский бог - матушка.
     Пиля так усердно, так часто в землю бухал, аж вспотел. Мороз с дымом, с белой пылью, а Пиле жарко - стал снег глотать. Потом вытянул ноги и завяз в мертвецком темном сне.
     ---------------

стр. 268

     Так только в сказке бывает, в страшной и сладкой сказке.
     - Вот олени, вот и собаки. Гляди, гляди: человек спит!
     Девушка встала над Пилей, звонко смеется, в ладоши бьет:
     - Гляди, гляди!.. Страшный какой, губастый.
     А Пиля дрыгает то правой, то левой ногой, губами чмокает, облизывается, должно быть сладкую ежу ест, должно быть, крепкое вино пьет, видишь: в пляс пошел.
     - Ха-ха-ха-ха-ха!..
     Всхрапнул Пиля, продрал сначала правый, потом левый глаз.
     Сердце упало, ударило, кровью захлебнулось: - "Баба, - женщина". Узкие щелки раскосых глаз шире, шире. Открылся рот, в улыбку сложились губы, и ноздри стали раздуваться, как у хорька, почуявшего пахучий след белой куропатки. - "Баба"! Неужели сон? Нет, смеется. Живая, румяная, и серьги в ушах. И крест, и браслеты. Веселая.
     - Здравствуй, - сказал Пиля и приподнялся.
     - Здравствуй, - ответила живая, веселая.
     Пиля изо всех сил обоими руками свою голову скребет, вынул трубку, достал уголек из полусонного костра.
     - Ты кто такая? Девка? Баба?
     - Девка.
     - Откуда?
     - Я? Смотри! - она быстрой рукой ткнула вправо: звякнули в ушах висюльки, - вот!
     Дымок вблизи клубится, чум стоит.
     - Когда пришла?
     - В ночь.

стр. 269

     - Куда идешь?
     - Не знаю. А ты куда?
     Пиля подумал и сказал, усердно царапая руками спину.
     - Я? Маленько знаю, маленько нет.
     - Ищешь, что ли, кого? Может оленей ищешь? - спросила она.
     - Ищу, - сказал Пиля. - Тебя ищу, - и прищурил глаз.
     - Меня-а-а?! - насмешливо протянула веселая и так круто повернулась, что подол белой ее парки хлестнул Пилю по приплюснутому носу.
     Пиля дружелюбно крякнул и чихнул. Потом лениво потянулся за жердиной, чтоб огреть сученку, хамкавшую над самым его ухом, - глядь, а веселой то и нет...
     Пиля протер глаза, что за чудо - нет. И чум пропал, и дым исчез. Эге-геее... На голове его зашевелились волосы, а губастый рот широко открылся. Прочь от этого лихого места, прочь!..
     Было серо кругом. Издыхал, валился на земь день. Надо бы есть и собаки пищи просят. Некогда! Айда скорей...
     С трубкой в зубах ошалело шагает Пиля лесом, оленей в поводу за собой тащит, острой пальмой железной просекает сквозь чащу торопливый путь.
     А тьма все гуще. Все ослепло кругом и в горной ночи, в черном морозе пересвистнулись шайтаны из края в край. И чьи то голоса: то хохот, то рев, то песня. Ах, проклятое место... Собаки жмутся возле ног, рычат, шерсть кверху, хвосты вниз. И заклятый черный дух за шиворот его схватил: ай, ай!..
     Как бросит тунгус оленей:
     - Батюшка Боллей, звериный хозяин, не мучь, пусти! -

стр. 270

     Да ходом, ходом, сквозь тьму, сквозь страх.
     Вдруг светом опахнуло:
     - Стой! Куда?!. Эй, бойе!*1
     Пиля враз остановился. Большой костер. Чум, старик и та... вот та... веселая...
     - Что ж ты, бойе, назад вернулся? - спросила она лукаво и стала выколачивать из здоровенной сохатиной кости мозг.
     - Как - назад? - грубо проговорил Пиля. - Я вперед. Вперед да вперед.
     Та раскатилась звонким смехом и погрозила костью:
     - Я стояла возле тебя, говорила с тобой. А ты сидел, сидел, да повалился, как старый сохатый и захрапел. Очень ты здоров спать, бойе.
     - Врешь, - возразил Пиля, и для угощенья подал старику дымящуюся свою трубку. - Я не спал.
     - Не спал? Ха-ха-ха...
     - Что ж смеешься? Я был пьяный. Может и заснул.
     - Пьяный? - воззрился на него старик, и сморщенное лицо его сразу покрылось маслом, - где ж ты взял вина? До села надо два месяца итти.
     - Где взял? - задумчиво переспросил Пиля. - Уж взял. Я знаю, где взять. Взял да и взял.
     - Ну, поднеси мне, - сказал старик и сплюнул. - Где же вино?
     - А вот, - нерешительно ответил Пиля и стал копаться в кожаной суме. Он долго там шарил, кряхтел, сюсюкал. Старик нетерпеливо крикнул:
     - Ну, скоро? Давай! Чего моришь?
     Пиля посмотрел сначала в прищуренные глазки старика, потом на девушку и сказал:
_______________
     *1 Бойе - друг, товарищ.

стр. 271

     - Вспомнил. Это я во сне пил. Русский угощал меня... Михалка. Во сне.
     Тогда оба враз - и старик и девушка - захохотали.
     - Веселый ты, - сказал старик, трясясь от смеха и кашляя.
     - Мало-мало веселый, - подтвердил Пиля и тоже улыбнулся.
     - Веселый, верно, - сказала девушка и облизнула свои покрытые жиром пальцы. - Веселый, только дурной.
     - Россомаха дурная! Я не дурной, - обиженно ответил Пиля. Он жадно посмотрел на розовый горячий мозг, который отправила в рот девушка, на ее сладкие алые губы. И ему вдруг неудержимо захотелось есть и целоваться. Он жарко задышал и сел к костру.
     - Как же не дурной, ежели колесо такое сделал: от нас ушел, да к нам и вернулся. Ведь твой костер вон там горел.
     - Врешь, - сказал он.
     - Вру?
     - Врешь. Дай ка мне есть. Я голодный.
     Она вскочила, дернула его за отсыревший рукав парки:
     - Пойдем!.. Тогда будешь знать, кто врет. Пойдем!
     - Ну, пойдем, - недовольно сказал Пиля и поднялся. - Мне все равно. Пойдем. Куда это?
     Девушка пустилась рысью, серьги ее звенели, он еле поспевал за ней.
     - Стой! - крикнула она. - Видишь?
     Они стояли у потухшего костра, на том лешевом месте, где провел он прошлую ночь. Пиля обомлел, льдом сковалось сердце. Но вот глаза его засверкали, он исступленно завизжал:

стр. 272

     - Ты не баба! Ты шайтан!! Ты мертвая!!!
     Та раскатилась хохотом и вдруг захрипела: тунгус схватил ее за горло и бросил в снег:
     - А, шайтан! - шипел он. - Вот узнаю... кто ты есть... Ага!
     Оба, урча, барахтались в снегу. Она со всех сил теребила его волосы, грызла губы, билась. Он рвал на ней парку, рубаху и хрипел, словно бешеный волк, которому скрутили морду.
     Девушка почувствовала, как жесткие руки жадно шарят ее грудь. Ей больно, ей очень больно...
     - Геть!! - раздался внезапный окрик старика, и по большой голове Пили стукнула, как по пустому котлу, жердина.
     Пиля вскочил и отряхнулся. Поднялась и девушка, она закрыла лицо руками - яркий месяц в глаза светил - и отвернулась.
     - Ну? - сердито проговорил старик и подбоченился.
     Пиля пощупал затылок, - вспухла шишка - и сказал тонким, виноватым, заискивающим голосом:
     - Ты меня огрел ладно.
     - Да-да... хорошо огрел, - согласился старик.
     - Ничего. В самый раз. Больно ладно, - отчетливо сказал Пиля, он поймал ухом таящийся смех девушки и моргнул в ее сторону:
     - Я думал, она шайтан. Нет, баба. Самая настоящая, самая живая, сладкая. Вот возьму ее к себе. Она дочь твоя?
     - Сирота, - ответил старик.
     - Все равно. Возьму. Эй, как тебя зовут?
     - Гойля, - тихим голосом отозвалась тунгуска.

стр. 273

     - Ладно. Гойля так Гойля. Ну, развьючь моих оленей, поставь чум, свари сохатины. Да вот рукавицы порвались, зашей.
     - Сделаю, бойе, сделаю, - покорно сказала девушка и побежала.
     - Пойдем ко мне, толковать надо, - проговорил старик. - Кто ты есть? Впервые вижу.
     - Я есть Пиля Иваныч Дункича, - по русски сказал тунгус. Его голос звучал внушительно и важно. Пиля даже удивился. Никогда не говорил он так.
     Оба пошли к костру. Старик шел в перевалку, раскорячив свои кривые ноги и подпираясь жердью, Пиля заботливо ощупывал свой вспухший затылок.
     ---------------
     Еще до весны далече, а Пиля уже сидит с своей женою в собственном чуме.
     Старик ушел. Это ничего, что он взял за дочь такой большой калым: двадцать оленей взял, полтысячи белок, пару соболей да мертвые часы с цепочкой. Как покупал их Пиля у купца, живые быле, стрелка вертелась колесом, а как уплыл купец, поколели часы, сдохли. Пиля и камнем по ним брякал, и об сосну с маху бил:
     - Нет, не стукат, помирал совсем.
     Ничего не жаль, ни оленей, ни соболей, ни белок, а вот часы, хот и мертвые, а жаль. Но Гойля так ласково улыбается глазами, так умильно что-то говорит с костром. Да пропади они пропадом часы!
     - Гойля.
     Старик всех оленей Пилиных угнал. Только двух оставил, дочери да Пиле.
     Пускай шагает по сугробам, старый, пускай. А им и тут ладно, у костра. Разве плохо пахнут свежие хвои,

стр. 274

что густо разбросал Пиля в своем чуме? Разве не мягки, не пушисты шкуры, что сидит на них Гойля? Разве не морозна ночь, а в чуме так тепло, угревно, и такой вкусный пар клубится от котла?
     - Гойля! Эй...
     Молчит Гойля. Вот вздохнула. О чем вздохнула? Движенья ее быстры, руки проворны, ловки, блестит серебряный браслет.
     - Волосы у тебя, как крылья ворона в снегу, о, Гойля. Щеки твои горят, ровно огонь. Губы твои сладки и алы, как малина. Грудь твоя, все равно, как... - Пиля замялся, голос его дрожал, слова терялись и убегали прочь. - Все равно, как... ну, это... Ах, Гойля!
     - Как мы будем жить? - прозвучал ее голос. - Ты бедный. Оленей у тебя нет.
     - У меня есть башка, у меня есть ружье. Не бойся. Будем жить.
     - Я люблю оленье молоко. Где у нас оленюхи?
     Пиля быстро сказал:
     - Я пойду к шаману. У него волшебный бубен.
     Гойля насмешливо прищурила глаза:
     - Ох, какой могучий шаман! Вот он переделает двух твоих старых самцов в молодых оленюх... - губы ее улыбнулись и дрогнула крутая бровь.
     Пиля засопел и кончики ушей его вспыхнули.
     - Отчего у тебя такая большая голова? - лукаво спросила Гойля.
     - Когда будешь меня целовать, голова станет маленькой.
     - Вот как! отчего?
     - Оттого, что ты станешь целовать... Оттого, что...
     - А ты умеешь целоваться?

стр. 275

     - Я? - Пиля вынул изо рта трубку, отер толстые губы и тихо сказал: - Нет.
     - Ха-ха-ха!.. Зачем же тогда взял себе Гойлю?
     Пиля снял свой красный колпак, с ожесточением долго скреб голову, потом сказал, чуть раздражаясь:
     - Когда купил ружье, белку стрелял мимо, теперь бью в глаз.
     Гойля жадно затягивалась трубкой и выпускала из ноздрей густые клубы дыма. Она искоса посматривала на Пилю дразнящим взглядом. Их разделял костер.
     - Ты разорвал мне рубаху. Иди на ярмарку, купи мне кумачу.
     - Ладно, куплю две урбахи, три урбахи, - сказал Пиля и его кинуло в жар: Гойля быстро обнажилась до пояса, и проворная игла с оленьей жилой замелькала в ее руках.
     Тунгус весь сладко обомлел:
     - О, Гойля! - бросив трубку, простонал он. - Я никогда не видел тебя... Ни одну женщину не видел так, безо всего... Гойля! - он задыхался и пьяно полз на четвереньках к ней. Та чуть пнула его ногой, обутой в бисерный сапог и проворно поднялась, огненная, гибкая.
     - Лови! - с задорным, обжигающим смехом скакнула она по ту сторону костра.
     - Ловлю! - ноздри его раздувались.
     - Ай! - крикнула женщина, когда Пиля, опрокинув чайник, облапил ее. - Постой! - и оттолкнула с силой: Пиля набитым мешком шлепнулся в костер.
     - Сгоришь, сгоришь!.. - и захохотала, серебристо, звонко, словно бегучая вода в горах. - Давай ужинать, бойе.

стр. 276

     - Давай, - отряхаясь и тоже громыхая счастливым смехом, отвечал по русски Пиля. - Моя шибко проголодался маленько совсем.
     Первый ужин прошел в большом согласьи. Гойля шутливо щелкнула Пилю ложкой в лоб. Пиля загоготал от удовольствия и громко рыгнул, что означало: спасибо, сыт.
     Та рыгнула громче. Но Пиля, борони бог, не дурак: разве можно поддаться бабе? Он вобрал живот, приподнял плечи, выпучил глаза и рыгнул оглушительно и страшно: спавшая у входа сучка спросонок опрометью вон, а Гойля вздрогнула. Польщенный Пиля - хозяин так хозяин - гордо взглянул на жену, облизал жир с грязнейших пальцев, до суха вытер их об волосы и начал говорить торопясь и запинаясь.
     Он говорил о весне, о том, как бил медведя, как обвалился снег с горы, как ходили по небу огнистые сполохи. И в каждом его слове, в каждом кивке головы и прищуре глаз чувствовалась радость: одиночество кончилось, скука сгибла. Вот перед ним сидит Гойля, у ней черные косы, алые губы, и годы ее - годы молодого цветка. Он над ней, как солнце над землей: должна его любить, должна покоряться. Пусть она слушает двумя ушами, пусть поймет утробой. Он все сказал.
     Весь потный от длинной речи он в упор уставился на Гойлю, ждал.
     А та, - далекая, далекая Гойля - ее нет здесь, - протянула ему берестяную чашку с чаем и сказала:
     - Я люблю сахар... Я люблю вино. О, веселая, веселая вода.
     Кто-то вздохнул в Пиле, но кто-то и заулыбался.
     Сахар что. Сахару у них будет много. Будет и вино.

стр. 277

Он Гойлю в село сведет, за тыщу верст, а в селе коленкор, да сахар, а в селе вино, такое вино, - хватишь, словно уголь проглотил - огонь огнем - и сразу станешь богатый, сразу станешь ой какой сильный и счастливый. А потом маленький Пиля у них заведется, этакенький, этакенький. А потом малюсенькая Гойля заведется... у-у... потом, потом...
     ...Когда в открытую верхушку чума сребролобый месяц уставил свой хитрущий глаз, тунгусы, досыта наговорившись, погружались в сон. Не так-то сразу заснул Пиля. Не так-то сразу и любопытствующий месяц откатился прочь - наступающее утро не спеша толкало месяц к низу.
     Пиля, засыпая, слышал медовый шопот молодой своей жены:
     - Вот завтра посмотрю, бойе, станет ли меньше твоя башка. Эх, дурной, дурной...
     ---------------
     Как заснул Пиля улыбаясь, так с улыбкой и проснулся. Но когда открыл глаза, лицо его вытянулось, и нижняя челюсть сама собой отскочила: пред ним, грузно опираясь на палку и посмеиваясь, стоял жирный-прежирный старик-якут Талимон.
     - Ладно спишь, - сказал якут и захихикал, - так спит медведь в берлоге.
     Пиля вспомнил, что должен якуту много денег, а старик крутой, беда.
     - Ты, вижу, женился? - строго спросил якут, опускаясь у потухшего костра.
     - Нет, - ответил Пиля. - Я бедняжка... Где мне...
     - Нет? Хорошо сказал, очень хорошо сказал. А почему же с женщиной в одном мешке спишь?

стр. 278

     Пиля робко пощупал меховой мешок, в котором лежал и, толкнув в бок пробудившуюся Гойлю, виновато проговорил:
     - Женился... Забыл совсем... Маленько женился. Верно.
     - Давно?
     - Да-авно, - неизвестно для чего соврал Пиля.
     - Когда же?
     - Вчера, маленько...
     Быстрым оленем выскочила из мехового мешка Гойля, приподнялась на цыпочки и крепко по-молодому потянулась, потом пошла за снегом, чтоб согреть чай. Круглая, как у огромного филина, голова старика повернулась вслед Гойли, и черные, живые глаза заблестели похотью. Он причмокнул губами, прищелкнул языком и спросил вылезавшего из мешка Пилю:
     - Где достал, сколько калыму давал? Баба хороша, карауль бабу.
     - Баба ничего. Ладная баба, - ответил Пиля. Он встряхнул мешок и в раздумьи остановился, с опаской посматривая на якута.
     - Год нынче худой, белка худая, улов худой, - начал Пиля пискливым голосом. - А я тебе, бойе, должен ой, как много... Как и быть, бойе, как и быть... Я бедняжка есть...
     - Баба моя старая, худая, живот отвис... - в тон ему, так же пискливо ответил Талимон, и смешливые морщины пошли от глаз по всему лицу. - Понял?
     Весело, шумно вошла Гойля. За нею три собаки.
     - Геть, геть! - кричала на них. - Пиля! что-ж ты стоишь, как горелый пень. Почему погас костер? Почему гость сидит в холоде? Ну, ну!

стр. 279

     В чуме мороз, но вот заклубилось трескучее пламя, мороз ходу, ходу, и вскоре такое тепло сделалось, что Талимону пришлось снять лисью шубу. Красная суконная рубаха, через всю грудь две серебряных цепи: одна с большим крестом, как у попа, другая с часами; вокруг тугого живота серебряный с насечками пояс, руки в золотых перстнях и кольцах.
     Бросив острый взгляд на якута, Гойля услужливо засуетилась: гость богатый, может даст денег, может - подарит кольцо. Гойля быстро заплела черные густые косы, быстро надела шитый бисером нагрудник-халми: гость знатный, пусть смотрит, пусть любуется ее красой.
     А Пиля сидел, повесив нос, шлепал толстыми губами и боялся взглянуть в глаза богатому купцу.
     - Баба моя совсем износилась, - посматривая на круглые бедра Гойли, говорил гость, - а я хоть стар, но еще крепок, как три сохатых. И золота у меня много. В тайге закопано и там, и там...
     - Куда идешь, бойе? - спросила Гойля.
     - На ярмарку. Мой караван - сто голов. Остановился недалече. Гляжу - чум, слышу - собаки лают. Ага, думаю, стойбище. Вот пришел.
     - Угощенья у нас нету... Я бедняжка есть... - засюсюкал Пиля.
     - А вот, - сказал якут и развязал огромную суму.
     - О-о! - враз вскричали тунгусы. - Огненная вода! Вино!..
     - А вот, - проговорил якут, выкладывая большой кусок сахару, копченые оленьи языки, связку баранок.
     - О! Само слядко! - вскричала по-русски Гойля.
     - Сахар, - гортанно сказал старик, - он сладок, как женщина с розовыми щеками... Нет, женщина, в сто

стр. 280

раз слаще. Когда она целует... о-о, тогда - защурился старик и поцеловал воздух.
     - Зачем так говоришь?! - прервала его женщина, раскусывая сахар и раскладывая всем по кусочку. - Ты старый, у тебя жена, дети, внуки.
     Якут захихикал, подбоченился и сказал веско, с расстановкой:
     - Молодое дерево гнется, старое - твердо, как железный кол.
     Но вот вскипело все, сварилось, и чарка с водкой пошла по рукам. Все веселей и веселей становился Пиля, все громче, задорней хохотала его жена. Толстощекое лицо якута стало красным, лоснящимся. Он хохотал вместе с Гойлей, незаметно подмигивая на тунгуса, заводил песню, бросал и все чаще поддавал вином пару.
     - Пиля! - крикнул он сквозь смех. - Смотрю на тебя и дивлюсь. Много людей пересмотрели мои глаза, такого впервые видят... Да ты бы взглянул хоть раз на себя в воду, что за образина. Тьфу!.. Ты не сердишься? Я тебе большой друг, и ты мне друг... Ну, зачем тебе жена, ну, зачем, скажи?..
     Пиля враз перестал смеяться.
     - Хорек и тот знает, пошто сделана жена, - оттопырив губы, процедил он.
     - Ха-ха! Хорек!.. - воскликнул якут. - Из хорька чиновник шубу шьет, а твоя шкура шаману на бубен разве.
     Пиля отвернулся, прикрыл лицо руками, засопел.
     - Обидно, обидно это... Старый барсук ты, вот ты кто!
     - Ха-ха-ха!.. Я барсук? - по злому захохотал якут. - А долг? Нешто забыл, сколько должен? Подай сюда! А нет - в тюрьму!

стр. 281

     Гойля испугалась, дрожащей рукой сует в самые губы Талимону вина:
     - На, выпей, бойе, выпей.
     И сама пьет, проглотит водку, встряхнет головой, сережки звякнут.
     - Ты не сердись, друг, я бедняжка есть, - умиротворенно сюсюкает Пиля.
     - И ты не сердись... Я тебя люблю, я тебе весь долг прощу, отдай мне Гойлю.
     - Как можно! Что ты! Ты сдурел? - хрипло сказал Пиля.
     - Отдай. Я твой друг. Я буду тебя любить. Ты двадцать оленей давал за нее калыму, я тебе дам сорок. Дам сто!
     - Торгуй у шайтана дочь. Разве мало тебе баб? Ищи.
     - Я нашел.
     - Как бы мой нож не нашел твое сердце! - возвысил голос Пиля, и глаза его перекосились. Отточенный нож валялся у костра, манил. Рука Пили заиграла.
     - Ну, спасибо, друг... Так то ты уважаешь меня, - оскорбленным голосом сказал якут, вздохнув. - Разве я на вовсе прошу Гойлю? Я не на вовсе. Эх ты...
     - Не на вовсе? - спросил Пиля. - А на долго ли? - голос его вилял.
     - На месяц.
     - На месяц? Нет на месяц нельзя.
     И Гойля подхватила:
     - Как можно!.. Нельзя... нельзя! На-ка, бойе, выпей. На еще.
     А Талимон подкатился к самому Пиле большой копной, сел на корточки, руки положил ему на плечи:
     - Мой батька уважал твоего батьку, моя бабушка уважала твою бабушку. Пошто меня уважать не хочешь?

стр. 282

Эй, Пиля! Самый лучший друг... Ну, а на неделю можно?
     - Нет.
     - Ну, на день?
     - Нет! - упорно, резко рубил Пиля.
     - Ну, на час?..
     - На час? - переспросил Пиля и, упираясь пятками, немного отполз от якута.
     Тихо стало. Словно застыло все. Даже звериный жир на горячей сковородке перестал трещать, и языки пламени к земле приникли.
     - На час ежели - можно, - просто, от всего сердца сказал Пиля. - Корыстно ли? На час можно. Чего тут...
     Как затрещит на сковородке жир звериный, как взметнется пламя, и гиканье, и песня. И сам Пиля пляшет, и Гойля пляшет, и старый Талимон трясет толстым животом. И смех, и слезы, и собачий вой. Вина! Дайте Пиле огненной воды. Еще, еще! Э-эх!! Чум пляшет, земля трясется, белый снег под ногами вьюгой вьет. Вей-вей-завивай. Пуще, пуще! Э-эх!!
     Упал Пиля и хохочет. Хохочет, хохочет. Схватил Пиля за шиворот собаку, целовать стал. Подполз к деревянной ступе, что сулихту толкут, целовать стал. Плачет и целует, плачет и целует, хохотать стал: он самый сильный, самый богатый. Его жена самая красивая. Две урбахи, три урбахи... Ха-ха-ха... На час, корыстно ли... Где Гойля? Где Талимон?!.. Стойте, ужо... Амиткалле... Амиткалле!.. А, шайтан, попался!?
     Агык!!
     И словно сохатый в яму - ух! По чуму пьяный Пилин храп пошел.
     ---------------

стр. 283

     Вот и весна явилась. Журчат ручьи. Под солнцем журавли плывут. Проснулась тайга, стряхнула зимний белый сон, позеленела.
     Пиля один. Не встретил весну. Ушла весна и не простилась.
     - Мошенник... - не сходит с языка у Пили слово. На час брал, совсем тащил.
     Дни идут за днями. Трава. Цветы. Белки хоркают, птицы свирельные песни завели. Солнце жаркое, солнце светлое.
     А Пиля один, нет Гойли.
     Думает Пиля думу неотвязную, утирает рукавом глаза:
     - Один да один... Скушно... Ой, совсем один.
     Прошло лето, не сказалось.
     А там и осень. А там - зима. Хлопнул мороз, сковал мороз воды бегучие. Снегом накрылись все пути, все тропы. И угрюмый медведь давно в берлоге лапу сосет.
     - Гойля!.. Гойля!!!
     Нету. Эх, стоит-ли без Гойли жить!
     Страшный Пиля метался, по бестропным путям, он больше не кликал Гойлю.
     Однажды, когда стояла луна и мороз трещал, он выл, как собака и плакал.
     - Прощай... Прощай.
     ---------------
     Стойте ветры, не крушите лес, и ты, кривая сосна, не качайся.
     Зоркий ворон покружил над сосной, сел на вершину кедра, смотрит. Человек. Аркан. Человек смирный, руки вниз, не шелохнется.
     Каркнул ворон, взмыл черным кругом и - прямо к человеку.

(Круг: Альманах артели писателей. М.; Л. Круг. 1924. [Кн.] 3)

home