стр. 73

     В. Каверин.

     ДЕВЯТЬ ДЕСЯТЫХ СУДЬБЫ.

     КНИГА I.

     1.

     ... Четвертая зимняя кампания была бы гибельной для армии и страны. Контр-революционеры подстерегают бедствия народа и готовятся нанести ему смертельный удар. Отчаявшееся крестьянство вышло на путь открытого восстания. Помещики и чиновники громят крестьян при помощи карательных экспедиций. Фабрики и заводы закрываются. Рабочих хотят смирить голодом. Буржуазия и ее генералы требуют беспощадных мер для восстановления в армии слепой дисциплины. Корниловщина не дремлет. Поддерживаемые всей буржуазией корниловцы открыто готовятся к срыву учредительного собрания. Правительство Керенского есть правительство буржуазии. Вся его политика - против рабочих, солдат и крестьян. Это правительство губит страну... Власть должна быть изъята из преступных рук буржуазии и передана в руки организованных рабочих, солдат и революционных крестьян...
     Затерянный в соседнем купе огарок свечи вспыхивал, угасал и снова вспыхивал, таща за собой сломанные вдоль и поперек тени.
     Чья-то уродливая голова прыгала вместе с ним по обшарпанной вагонной стене.
     Солдат при свете огарка читал газету; снизу видна была только его босая нога, да плечо, прикрытое шинелью.
     Он читал медленно и шопотом произносил про себя каждое слово.
     Еще недавно начало смеркаться, а уже все спали.
     Напротив Шахова сидел, уткнувшись головой в облезлый каракулевый воротник, костлявый человек в чиновничьей фуражке; у его ног свернулся клубком на полу молодой солдат - он спал и казалось, что его сосредоточенное лицо ровным матовым пятном всплывает вверх и шевелится под равномерное подрагивание вагона.
     Шахов задремал и сразу же проснулся.
     Он сидел, притулившись кое-как возле окна, опершись локтями о колени.
     Всю дорогу, то усиливаясь, то мельчая шел дождь и холодный ветер трое суток дул над его головою, в разбитое окно.

стр. 74

     Он снова попытался заснуть и не мог - все его тело ломило от долгой и неудобной дороги.
     Он прислушивался к стуку колес, считал до ста, припоминал названия станций, мимо которых проезжали днем - ничего не помогало.
     Тогда он встал и добрался, шагая между скрюченных на полу тел, до площадки.
     На площадке гремящее мокрое железо двигалось туда и назад между вагонами и сильный ветер хлестал слева. Ветер распахнул шинель, продул насквозь и сразу освежил и захолодил лицо и руки.
     Утлый полустанок медленно протащился мимо поезда, где-то далеко видны были огни, зеленый и красный, искры летели из паровозной трубы и гасли на отсыревшем ворсе пальто.
     Потом откуда-то из топки вылезла баба в длинном тулупе и стала рядом с ним, держась рукой за поручни и заглядывая с любопытством ему в лицо.
     - Зазябла совсем, - сказала она, похлопывая руками и переступая с ноги на ногу.
     Шахов ничего не сказал.
     - Издалека ли едете? - спросила баба и прихлопнула дверцу топки.
     - Издалека. Из Сибири - коротко ответил Шахов.
     Искры летели снопами и совсем близко мимо вагона прошла водокачка со своим качающимся хоботом молочно-белого цвета.
     Шахов пошел в вагон.
     В эту ночь, последнюю из тех, что он провел в пути, ему приснился тяжелый и безобразный сон.
     Ему приснилось, что он открыл глаза от стука двери и увидел, как из соседнего купе вышел невысокого роста широкоплечий человек. Он медленно опустил глаза, отыскал среди груды тел его, Шахова, лежащего на полу с раскинутыми по сторонам руками, сделал два шага вперед и наступил ему на грудь, так что носок огромного сапога ударился о подбородок.
     - Уберите ногу, - сказал Шахов.
     Человек молчал и улыбался, скаля белые зубы; на груди у него сквозь тонкую полосатую тельняшку просвечивала татуировка.
     - Уберите же ногу! - повторил Шахов.
     - А чем же тебе, браток, мешает моя нога? - спросил человек, дружелюбно мигая глазами.
     - Вы наступили мне ногой на грудь!
     Шахов, выдвигая челюсть, старался сдвинуть его сапог.
     Руки его лежали по сторонам неподвижно, он не мог пошевелить ими.
     - Ай-я-яй, неужто на грудь? А я думаю, что это так ступать мягко!
     Огорчаясь и покачивая головой, он снял ногу и сел на край скамейки.
     Шахов знал отлично, что за минуту перед тем, на скамейке сидел костлявый чиновник, уткнувшийся головой в каракулевый воротник -

стр. 75

теперь вагонные стены, железные подпоры, смялись и уступили дорогу человеку в тельняшке.
     - Беднячок ты - сказал он вдруг и достал что-то из кармана, не то куклу, не то волчок; Шахов ясно видел, что это была какая-то детская игрушка.
     - А что?
     - Да что ж, браток! Какая-то у тебя судьба стеклянная!
     - Ну и что ж, судьба! - возразил Шахов, чуть-чуть шевеля губами.
     Человек молча приблизил к глазам Шахова детскую игрушку. Это был огромный, с сиреневым отливом стали, револьвер.
     - А позволь, мы сейчас же это дело устроим, - пробормотал он.
     Револьвер внезапно повис в воздухе. Откуда-то со стороны к нему тянулись посиневшие маленькие белые руки.
     Шахов застонал и вскочил на ноги, ударившись головой о верхнюю полку - никакого человека в тельняшке не было в вагоне - дверь, вагонные стены, железные подпоры, все вдвинулось обратно.
     Костлявый чиновник курил и жаловался, молодой солдат попрежнему спал у его ног, закинув назад бледное и утомленное лицо. Еще не рассвело, но многие уже проснулись.
     Наверху на второй и на третьей полке шел политический разговор.
     Говорил главным образом какой-то интеллигентного вида человек в барашковой шапке; он обращался ко всему вагону и по его приподнятой, слишком стройной речи, легко можно было узнать адвоката.
     - Рано или поздно иностранцы вмешаются в наши дела, - говорил он, - точно так же, как врачи вмешиваются, чтобы излечить больного ребенка или научить его ходить. Конечно, такое вмешательство было бы нежелательным, но иностранцы должны ясно представить себе опасность большевизма в их собственных странах, - скажем, опасность таких заразительных идей, как пролетарская диктатура и мировая социальная революция. Имеется, конечно, надежда на то, что такого рода интервенция может и не быть необходимой...
     - Интервенция! - вскричал лежавший напротив него юноша лет семнадцати, высохший, с чахоточным лицом.
     - Так, значит, вы стоите за то, чтобы отдать Россию немцам на выучку? Мы-то отлично знаем кому это было бы на руку. Это вы проповедуете план Родзянки - впустить к нам немцев, чтобы они уничтожили советы?
     - Я ничего не проповедую, - возразил адвокат, - наоборот я сказал, что, может-быть, можно обойтись без интервенции. Может-быть, голод и поражения пробудят здравый смысл. А что насчет советов - прибавил он, внезапно разгорячившись - так советы теперь взяли в свои руки большевики, а с большевиками можно разделаться только таким образом: эвакуировать Петроград, объявить осадное положение и тогда военной силой разделаться с этими джентльменами без всяких формальностей...
     - Руки коротки! - возразил чахоточный юноша. - Вот вы стоите за правительство...

стр. 76

     Он движеньем руки остановил адвоката, собравшегося было возразить:
     - А все равно, Временное правительство, только на таких как вы и рассчитывает... У вас не хватит пороху на то, чтобы разделаться с большевиками. Они уже сильнее правительства. Ваше хваленое правительство не может ни заключить мира, ни продолжать войну!
     В разговор попытались было вмешаться еще двое, но адвокат снова взял спор в свои руки.
     - Вам не стоило бы возражать, - сказал он, - вы повторяете чужие слова и сами не знаете, что они означают. Если бы не большевики, на немецкие деньги разлагающие армию, так исход войны был бы давно решен.
     - Ага, исход войны! - вскричал юноша, - война до победного конца! А в чьих интересах русские рабочие и крестьяне пошли воевать с Германией? Что они могли выиграть от этой войны? Немецкие солдаты были так же обмануты, как и наши.
     - Да и теперь уговаривают, - сказал с третьей полки солдат, читавший газету, - каждый день на фронт от них агитаторы приезжали. А мы что с ними делали? Снимем с него пиджак, штаны, наденем солдатскую рвань и айда! Воюй храбро, до победного конца!
     - Разбойники! - пробормотал костлявый чиновник.
     - Разбойники?? - с яростью передразнил солдат, - а ты в окопах гнил? А тебя вша ела?
     Шахов хотел вмешаться, но промолчал.
     - Все вы хороши разговоры-то разговаривать, - пробормотал солдат, ложась обратно. - Временное правительство? А есть там хоть один настоящий крестьянин? Все буржуи сидят, говорят один двенадцать сахарных заводов содержит!
     - Граждане, позвольте пролить на вас одну каплю света, - сказал вдруг востроголовый человек, выглядывая из соседнего купе, - в чем тут собственно говоря, основной вопрос? У нас, например, в Орловской губернии, солдаты проломили начальнику милиции череп. Это было полнейшее нарушение администрации. Начальник милиции спасся исключительно благодаря хирургическому вмешательству со стороны доктора Губина. И представьте себе, что все эти солдаты, разбивавшие череп, оказались уголовным элементом. Одного из них, по фамилии Чубик, даже удалось задержать, хотя на другой день солдаты его отбили. Граждане, на что это указывает? Это указывает на то, что немцы тут, может-быть, и непричем. Безусловно отдельные большевики наверняка подкуплены немцами, но главную роль играет уголовный элемент, выпущенный из тюрьмы еще в марте. А что касается до того, что большевики и есть этот уголовный элемент, так на это у меня имеются документальные данные.
     - А я не желаю! - сказал солдат, свешиваясь со своей полки и с ненавистью заглядывая в соседнее купе.
     - Чего не желаете? - удивился востроголовый.
     - А я не желаю, чтобы на меня проливали каплю света! Знаем мы эти капли! Мы с этими каплями четвертый год в окопах отсиживаемся!

стр. 77

     Чахоточный юноша давно хохотал тонким смехом, адвокат презрительно молчал.
     - Я - не большевик, - сказал молчавший до сих пор Шахов, - я очень далекий от политики человек. Но если бы завтрашний день Советы вооруженной силой попытались сбросить правительство, я бы взял винтовку и пошел бы с ними. И не большевику ясно, что продолжать войну - бессмысленно, когда солдаты не хотят и не будут воевать, что давно пора заключить мир, потому что иначе он сам заключится, что давно пора дать крестьянам землю, потому что иначе они ее сами возьмут. И уже начали брать, и правы!
     Солдат слушал его с жадностью.
     - Ясно еще, - продолжал Шахов, - что Временное правительство не может ни заключить мира, ни дать землю без выкупа. Это - правительство буржуазии, а буржуазии невыгодно ни то, ни другое. Стало-быть, для того, чтобы крестьянство и пролетариат добились мира и земли, Временное правительство нужно сбросить.
     Вошел кондуктор с фонарем в руках - начали проверять билеты.
     Шахов так же внезапно оборвал, как и начал. Всю остальную часть пути он молчал и думал о том, что его встретит в Петрограде.

     ---------------

     В шестом часу утра поезд дотащился до Петрограда. Шахов, закинув свой мешок за спину, соскочил с платформы и стал пробираться к выходу.
     Толпа, запрудившая вокзал, пронесла его, вместе с собою, до самого выхода, едва не столкнув на рельсы, потом внезапно отхлынула назад и прижала спиной к двери, на которой висела заржавленная доска с надписью "дежурный по станции". Дверь, не выдержав напора толпы, распахнулась и он стремительно влетел в помещение.
     В комнате дежурного по станции было накурено до того, что у Шахова заслезились глаза. Он разглядел, однако, что комната была полна народу и все с чрезвычайным интересом слушали разговор двух людей, стоявших у письменного стола один против другого. Один из них был тучный железнодорожник с грязными седыми усами, другой светлоголовый человек в форме солдата инженерных войск.
     - Я вашего комитета не признаю! - кричал железнодорожник. - У нас есть свой комитет! Я повинуюсь только Исполнительному Комитету железнодорожников...
     Светлоголовый молча слушал его, оглядывая исподлобья всех собравшихся в комнате.
     - Я - комиссар Военно-Революционного Комитета, - медленно и упрямо сказал он, когда железнодорожник, стукнув кулаком по столу, кончил свою речь, - Военно-Революционный Комитет ничего не требует от вас, кроме прямого исполнения ваших обязанностей.
     - Я сам знаю мои обязанности! Я знать не хочу никакого Военно-Революционного Комитета! Я отказываюсь исполнять ваши приказания. Если бы даже вы притащили с собой целый полк солдат...

стр. 78

     - А вы думаете, что я пришел сюда один? - флегматично спросил светлоголовый солдат, указывая рукой в окно.
     Все обернулись. Седоусый железнодорожник ахнул и подбежал к окну: на всем протяжении платформы стояли патрули.
     - Вокзал занят войсками Военно-Революционного Комитета, - спокойным голосом объяснил солдат.
     - Да чорт возьми, что это за комитет такой? - пробормотал кто-то над самым ухом Шахова.
     Он обернулся и увидел костлявого чиновника, ехавшего вместе с ним в соседнем купе.
     - Не знаю, я только-что приехал, - сказал он, забывая о том, что это должно быть известно чиновнику - нужно полагать, что в городе...
     - Что?
     - Не знаю... восстание.
     - Восстание! - вдруг подумал он с неожиданной силой.
     Толпа снова оттеснила его; он пересек вокзал и вышел на площадь.
     Резкий ветер хлестнул в лицо и откатился.
     Площадь была почти пуста - кроме патрулей, стоявших на углах у Невского и Гончарной, ничто не указывало на то, что в городе начинается восстание.
     Он долго смотрел вдоль пустынных улиц, ожидая движения, стрельбы, криков, всего, что неизбежно, как-будто, связывалось с восстанием, с мятежом, с революцией - и ничего не увидел. Наконец, он толкнулся в двери какой-то захудалой гостиницы на Лиговке и, добравшись до номера, не разглядев даже, куда всунул его спросонья швейцар, расстелил на кровати пальто и уснул, подбросив мешок под голову.

     2.

     Не прошло и двух часов, как он проснулся от короткого сухого треска: на улице стреляли.
     Он подошел к окну: город показался ему сонным, пустым; был дождливый осенний день, на площади кружились вокруг памятника трамваи.
     Он поднял с кровати пальто, несколько минут разглаживал на коленях измятый воротник.
     Когда он вышел на улицу, шел снег, и несколько раз Шахов машинально подносил к глазам руку, на которой, слегка холодя кожу, таяли снежинки.
     На Суворовском он остановился перед листовкой, наклеенной на стене. Первая же фраза этой листовки поразила его:

     "К гражданам России.

     "Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов Военно-Революционного Комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.

стр. 79

     "Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства - это дело обеспечено"...
     Он не успел дочитать; кто-то сзади положил руку на его плечо и сказал негромко:
     - Документы!
     Шахов обернулся: прямо перед ним, почти вплотную, стоял невысокого роста коренастый моряк с винтовкой на плече, в бушлате; он пристально смотрел Шахову в лицо чуть раскосыми глазами. За ним стояли человек пять-шесть, почти все в штатском, в кепках и пальто. Впрочем, были среди них и солдаты.
     - Документы! - весело повторил моряк.
     Шахов отстегнул пальто, достал бумаги.
     - Я только что с поезда, - сказал он хмуро, - я сегодня ночью приехал из Томска.
     Моряк мельком пересмотрел документы и стоял несколько секунд, помахивая бумагами и поглядывая на Шахова веселыми серыми глазами.
     - Читали? - вдруг спросил он, кивнув головой на листовку.
     - Да, читал... Так это правда, что Временное правительство...
     Моряк вдруг помрачнел.
     - А вы за кого? За правительство? - спросил он, глядя на Шахова в упор.
     Шахов отвел глаза.
     - Я еще ничего здесь не знаю... Ничего не могу понять...
     Моряк молча сунул ему документы, хотел что-то еще сказать, но ничего не сказал и спустя две-три минуты исчез вместе со своим патрулем на Суворовском проспекте.
     Шахов пошел дальше; моряк вдруг напомнил ему одну из газетных статей, читанных им накануне. В этой статье тот же самый вопрос ставился еще яснее.
     Шахов припомнил слова "За кого?" напечатанные жирным шрифтом и первые фразы статьи:
     "За тех, кто придавлен и ограблен войной или за тех, кто вопрос о крови русского солдата решали на лондонских и нью-йоркских биржах. За тех, кто немедленным миром готов спасти страну и революцию или за тех, кто стремится довести армию до голодного междоусобия, чтобы утопить ее в собственной крови? За тех, кто не останавливается на полпути, не уступает без боя, завоеванных революцией, прав или за тех, кто в ставке, в дипломатических корпусах, в банках и в тайных комнатах Зимнего дворца ведет работу по умерщвлению революции"...
     Он следил за небольшими группами вооруженных рабочих, которые встречались ему время от времени.
     "А ведь мне, может-быть, сегодня уже придется выбрать" - подумал он мельком.
     Не доходя двух кварталов до Смольного, он свернул налево и остановился у ворот небольшого двухъэтажного дома в самом конце Кавалергардского переулка.

стр. 80

     Минуты три он стучал без всякого результата; наконец, глазок в воротах открылся и морщинистое лицо уставилось на Шахова.
     - В квартиру номер два! - сказал Шахов, вытаскивая из кармана платок и стряхивая снег с пальто и шляпы.
     Лицо исчезло и появилось опять.
     - Повернитесь спиной!
     - Спиной? Зачем?
     - А почем знать, может-быть, у вас там оружие!
     - Оружие на спине не носят, - сказал Шахов, - отворите пожалуйста!
     - А кто там живет, в квартире номер два?
     - Мне нужно видеть Бартошевскую, Галину Николаевну.
     - Бартошевская у нас не живет. Это, кажется, в доме напротив или может-быть, даже рядом.
     - Как не живет? Это какой номер дома?
     - Если Бартошевскую, так идите через парадную, - посоветовало лицо, снова исчезая за воротами, - парадная открыта!
     Шахов разозлился было, но тут же весь этот разговор показался ему смешным. Он улыбнулся и подошел к подъезду.
     В то же самое мгновенье, - он часто вспоминал это впоследствии, - дверь отворилась и из подъезда вышел офицер. Это был высокого роста гвардеец, прекрасно одетый; Шахову запомнился отороченный золотом башлык с кисточкой; он прошел мимо, слегка позвякивая шпорами и поднимая вверх свое бледное и холеное лицо.
     Шахов не успел даже разглядеть этого лица; однако что-то заставило его оглянуться. Несколько секунд он следил за ним: гвардеец шел уверенной походкой, звонко стуча каблуками по мокрому тротуару.
     Шахов вошел в подъезд и на площадке первого этажа нажал кнопку звонка.
     Немного погодя, он позвонил еще раз, подождал немного и постучал ручкой двери.
     Дверь не отворилась, но откуда-то сверху, должно-быть, из обивки к его ногам упала маленькая записка. Это был небольшой продолговатый листок из блокнота - он сам собою развернулся на ладони Шахова:
     "Я сегодня приезжал из Гатчины и прежде всего поспешил к Вам, милая Галина Николаевна. Очень жалею, что не застал ни Вас, ни Марии Николаевны дома. Неужели причина Вашего отсутствия - тот самый сумасбродный план, о котором Вы мне в последний раз говорили? Я постараюсь еще раз сегодня же зайти к Вам - ваше отсутствие меня серьезно беспокоит. Вечером еду в полк и вернусь не раньше 27-го.

          Ваш А. Т."

     Ладонь медленно сжалась - продолговатый листок из блокнота был измят и на углах немного порвался.
     Впрочем, Шахов тут же разгладил его, сложил и, аккуратно засунул за кожаную ленту обивки, и усмехнулся чему-то, поднося к губам чуть-чуть задрожавшую руку.
     Несколько слов о "причинах отсутствия и о беспокойстве" вспомнились ему, когда он выходил на улицу.

стр. 81

     "Может-быть, с нею и в самом деле что-нибудь случилось? А впрочем..."
     На углу Суворовского его снова остановили красногвардейцы. На этот раз он сам заговорил с ними:
     - Вы в Красной гвардии, товарищи? - спросил он у одного из них, белокурого парня в замасленной черной тужурке.
     - Ну да, в Красной гвардии, - отвечал парень, недоверчиво глядя на Шахова.
     - Вы - от Военно-Революционного Комитета?
     - А тебе что за дело, от кого мы? Ты посты, что ли, проверяешь? - сердито спросил маленький взъерошенный красногвардеец.
     - Да стой, погоди! - остановил его белокурый. - У нас наряд от комитета, - объяснил он, - а сами мы с нашей организации, с Лесснеровского завода.
     - Стало-быть, штаб ваш...
     - А ты что, к нам, что ли, записываться хочешь? - насмешливо пробормотал маленький красногвардеец.
     - Штаб наш районный там же при заводе, в помещении больничной кассы, - объяснил белокурый, - ну и тут в Смольном тоже что-то есть, в роде штаба...
     Больше спрашивать было не о чем, а Шахов все не отходил от пикета, внимательно разглядывая этих простых и озабоченных людей, которые крепко держали в руках свои винтовки и как-будто знали что-то такое, о чем ему, Шахову, было ничего неизвестно.

     3.

     - Счел долгом явиться на защитные посты армии, верной Временному правительству, - счастливым голосом сказал прапорщик, звонко щелкнув каблуками и старательно поднося руку к козырьку, - для того, чтобы по мере сил и возможности принять участие в защите родины и революции.
     Человек в английском пальто перестал стучать пальцами по подоконнику и посмотрел на него с недоумением.
     Он спросил, немного заикаясь:
     - Какого полка?
     - Кексгольмского гвардейского полка прапорщик Миллер.
     - Кексгольмского гвардейского полка? - с раздражением переспросил человек в английском пальто, - опустите руку. Как дела в полку?
     - Не взирая на агитацию, полк остался верным Временному правительству, - без малейшего колебания отвечал прапорщик.
     - Вы плохо осведомлены, прапорщик. Когда вы из полка?
     И он продолжал, не дожидаясь ответа.
     - Кексгольмский полк ночью снял посты и занял Балтийский вокзал и телефонную станцию. Можете итти!
     Прапорщик слегка прикусил губу, сделал пол-оборота кругом и вышел.
     Старый швейцар в синей ливрее с удивлением смотрел, как прапорщик, выйдя из кабинета, в котором помещался комендант Зимнего дворца,

стр. 82

приложил тыльной стороной руку к пылающей щеке и бросился бежать по коридору.
     В полутемном коридоре, слабо освещенном сверху, лениво слонялись туда и назад дворцовые служителя.
     Вокруг было пусто, сонливо - как-будто все, что происходило на улицах, на площадях, в казармах, в правительственных зданиях Петрограда, не имело ни малейшего отношения к этим холодным, пустым комнатам - бывшей императорской резиденции, ставшей на несколько часов защитными постами потерявшейся армии, верной потерявшемуся правительству.
     Прапорщик прошел несколько комнат и наткнулся на высокую перегородку, разделявшую зал на две неравных части.
     За стеною слышались голоса и кто-то смеялся.
     Он отворил дверь; юнкер, стоявший на часах, опершись на винтовку, схватившись за примкнутый штык рукою, - молча посторонился.
     За перегородкой в конце коридора находилась столовая, богато инкрустированная черным деревом; вдоль стен, на паркетном полу лежали больничные матрацы, пол был усеян окурками папирос, огрызками хлеба, пустыми бутылками от дорогих французских вин, десятки лет сохранявшихся в императорских подвалах.
     Юнкера Владимирского, Михайловского, Павловского училищ, веселые и равнодушные, оживленные и безучастные, вооруженные и безоружные, бродили туда и назад в табачном дыму между больничными матрацами.
     Никто не обратил особенного внимания на офицера, появившегося из части дворца, отведенной Временному правительству.
     Высокий рыжеватый портупей-юнкер пристально вгляделся в него, чуть пьяными глазами, видимо принял его за своего знакомого и весело приподняв над головой бутылку белого бургундского вина, прокричал чью-то чужую фамилию.
     Прапорщик изредка проводя рукой по лицу, пылавшему яркой краской, молча прошел мимо, в одну из комнат, на стенах которой стройными рядами висели огромные, в тяжелых рамах, картины. На каждой картине, выбросив вперед голову, напружинив поддернутое вверх тело, выгнув грудь, маршировали солдаты.
     Прапорщик молча остановился перед одной из картин - на ней император, создатель фрунтового государства на белой лошади с высоким султаном между настороженных ушей, принимал парад лейб-гвардии Преображенского полка. В стекле массивной, позолоченной рамы, отражались колонки ружей, составленные вдоль стены, и пулеметы, стоявшие на подоконниках. Окна были открыты.
     За пулеметами в неясной, беловатой отмели стекла маячила Дворцовая площадь.
     - Каков строй! - быстро сказал кто-то над самым ухом прапорщика - каков строй! Вот это, извольте взглянуть, русская армия!
     Прапорщик обернулся и отступил в сторону: это говорил короткий человек с начинающей лысеть, коротко остриженной, головою.
     - Капитан Воронов, к вашим услугам.

стр. 83

     - Прапорщик Миллер, - сказал прапорщик, слегка отворачивая голову, чтобы не чувствовать едкого запаха спиртного перегара.
     - Может-быть... большевик?
     - Если бы я был большевиком, мое место было бы не в Зимнем дворце! - запальчиво ответил прапорщик.
     Капитан качнулся, прикрыл глаза.
     - Ну и что же, теперь среди прапорщиков сколько-угодно большевиков. Да и не в большевиках дело! Дело в том... в том, что лучшие традиции нашей армии пошли прахом. Посмотрите на юнкеров! Они - будущие офицеры, а есть среди них хоть один аристократ? Защитники отечества! Каждый солдат может без всякого труда попасть в юнкерскую школу... Нет, к дьяволу, к дьяволу!..
     - Каждый солдат такой же гражданин Российской Республики, как и вы, господин капитан, - сухо отвечал прапорщик.
     - Правильно! - весело закричал тот, приподнимаясь на носках и с пьяным удовольствием разглядывая своего собеседника - не спорю, милый молодой друг... Только знаете ли, что? Нужно бежать отсюда... Мы еще не сыграли нашей партии, но... но, может-быть, лучше ее и не начинать! Честь, честь отменили, мерзавцы... - сказал он вдруг с горечью - Рабочие депутаты, сволочи! Государственные люди!
     Прапорщик молча отвернулся от него и подошел к окну.
     На площади, неподалеку от главного входа в Зимний стояли в строю три роты юнкеров в длиннополых шинелях. Высокий энергичный человек говорил им что-то, упрямо наклонив голову, сдержанным и коротким движеньем выбрасывая вперед правую руку.
     Сквозь открытое окно до прапорщика долетело несколько фраз.
     - Мятеж большевиков наносит удар делу обороны страны... сорвать Учредительное собрание... Необходимо вырвать, наконец, почву из-под ног большевизма... В ваших руках спасение родины, республики и свободы.
     Юнкера с металлическим стуком взяли винтовки на плечо, беглым шагом перешли через площадь и исчезли под аркой Штаба.
     - Тяжело! - сказал за его спиной тот же пьяный голос, - не то что-то, не то все, не... не то, пустота какая-то вокруг, прапорщик!

     4.

     - Десять человек в комнату семьдесят девять! Немедленно!
     Военный, с красной повязкой на рукаве, появившийся на пороге комнаты, в которой прибывающие красногвардейские отряды устроили что-то в роде штаба, исчез так же быстро, как появился.
     Из коридора на мгновение донесся шум, топот, гуденье - дверь захлопнулась и все стихло.
     - Очередь пятому десятку! - весело прокричал мальчишка лет шестнадцати и застучал винтовкой об пол. - Лангензиповцы поперли! Ракитов, вставай, ляжки повытрешь!

стр. 84

     В длинных сводчатых коридорах грохочет толпа. Повсюду толпа - на лестницах, в белых высоких комнатах, в тусклых залах, разрезанных вдоль рядами массивных колонн.
     Рабочие в длинных блузах, солдаты в изношенных серых шинелях и папахах - готовые двинуться вперед по первому приказу - ждали этого приказа на лестницах, в залах, в коридорах Смольного.
     Газеты, листовки, воззвания шелестели в руках толпы - над нею на голой запотевшей стене висели первые листовки Военно-Революционного Комитета.
     В комнате семьдесят девять длинноволосый человек в очках, с утомленным лицом мельком оглядел красногвардейцев и ровным голосом отдал приказание:
     - Вы отправитесь на Марсово поле, к Троицкому мосту. Нужно установить заставу. Держите связь с Павловским полком на Миллионной. Пускай выделят заслон от полка.
     Он взял со стола бланк со штампом Военно-Революционного Комитета.
     - Десять человек. Так. Кто начальник десятка?
     Маленький красногвардеец в огромной мохнатой папахе выступил вперед:
     - Сепп.
     - Григорьев.
     - Ракитов.
     - Ивченко.
     - Дмитриев.
     - Давыдов.
     - Любанский.
     Человек в очках поднял голову от бумаги, которую он писал, сдвинул очки на лоб и закричал:
     - Тише, товарищи! Не мешайте работать! Мне ваших фамилий знать не нужно...
     На одно мгновенье наступило молчание, вслед затем резкий голос сказал коротко:
     - Шахов.
     Красногвардейцы обернулись: высокий хмурый человек отделился от стены и шагнул к столу.
     - Одиннадцать, - машинально подсчитал человек в очках.
     И сердитым жестом остановил начальника десятка, начавшего было говорить о том, что этот человек не принадлежит к их отряду.
     - Неважно, товарищ! Тем лучше! Лишний человек не помешает.
     Он приложил печать и подписал наряд.
     Маленький красногвардеец аккуратно сложил бумагу и засунул ее в папаху.
     - Неважно! - пробормотал он, искоса и с подозрением оглядывая Шахова, - как это неважно? А почем я знаю, что это за человек? Неизвестно... А, может-быть, он, сукин сын, сам Керенский?
     И он повел свой маленький отряд между толпы по длинному коридору.

     ---------------

стр. 85

     Шахов добрался, наконец, до лестницы, потеряв по дороге всех своих товарищей.
     Некоторое время он видел еще мелькавшую в толпе удивительную папаху Сеппа, но папаха двигалась с подозрительной быстротой и он наконец потерял ее из виду.
     Толпа сомкнулась за папахой, за самим Сеппом, за красногвардейцами с такой же неизбежностью, с какою она могла бы впитать в себя броневик.
     Хватаясь руками за перила, Шахов спустился вниз по лестнице и вдруг, неожиданно для самого себя, вылетел в сад перед Смольным.
     Страшный грохот оглушил его.
     Огромные, серые броневики, украшенные красными флажками и завывавшие своими бешеными сиренами, автомобили задохшиеся, как загнанные звери, люди в солдатских шинелях, в матросских бушлатах, волочащие по земле ящики с наганами, разгружающие грузовики с винтовками - все двигалось, шумело, сплеталось, вростало друг в друга.
     Во всей этой лихорадочной тесноте, в стремительной быстроте, с которой люди врезались в вещи и тащили их за собою, Шахов минут десять безуспешно искал красногвардейцев, с которыми он был послан.
     Он поднялся на несколько ступеней обратно по лестнице и внимательно перебирал глазами каждый автомобиль, наткнулся на готовый к отправке грузовик, который стоял немного в стороне, под деревьями, весь содрогаясь от работы мотора.
     Солдаты и красногвардейцы снизу вбрасывали в его коробку пачки газет и листовок.
     Шофер стоял на сиденьи и изо всех сил махал в сторону Шахова руками.
     - Сюда, сюда! - различил Шахов.
     Он сбежал со ступенек и пробрался к грузовику.
     - На Марсово поле? - крикнул он.
     - Да, да, - отвечал шофер, - ничего не расслышав из-за стука мотора.
     Десять рук сразу протянулись к Шахову и втащили его в грузовик.
     Рукоятка тормоза сдвинулась с режущим шумом - грузовик дрогнул, откатился назад, сразу взял такую скорость, что красногвардейцы с хохотом попадали друг на друга, пролетел мимо наружной охраны, и качаясь из стороны в сторону, помчался по Суворовскому проспекту.
     Огромный молчаливый рабочий первый сорвал обертку с пачки, валявшейся под ногами, и начал бросать газеты, листовки, воззвания в воздух - через несколько минут грузовик мчался по улице, оставляя за собой длинный хвост белой бумаги.
     Прохожие останавливались, чтобы поднять их - одни комкали в руках и рвали на мелкие кусочки, другие бережно прочитывали от первого до последнего слова.
     Было два часа пополудни и эти листы газетной бумаги были покамест единственным оружием, которое пустила в ход революция.
     Время от времени обмотанные пулеметными лентами с ног до головы люди вылетали как из-под земли и кричали: "Стой!" поднимая свои винтовки, -

стр. 86

шофер, не обращая на них ни малейшего внимания, даже не отводя взгляда от мостовой, яростно прыгавшей перед ним, кричал что-то и грузовик летел дальше.
     В этой отчаянной езде, не оставлявшей никого ни на минуту на одном месте, Шахов почти не различал лиц. Грузовик повернул по Старо-Невскому, обогнул памятник на Знаменской площади и с неожиданной плавностью помчался по Невскому проспекту.
     - Садитесь, вот здесь есть место, товарищ, - сказал кто-то за спиной Шахова.
     Он обернулся и увидел четырехугольное, поросшее седой щетиной, лицо красногвардейца, предлагавшего ему сесть рядом с собой на свободное место.
     По непонятной связи воспоминаний он теперь только понял, что грузовик все время едет не по тому маршруту, по которому он, Шахов, должен был ехать согласно приказа человека в очках из Военно-Революционного Комитета, что вместо Марсова поля, грузовик везет его к Зимнему дворцу.
     - Куда мы едем? - прокричал он шоферу.
     - Застава у Исаакиевской площади! - прохрипел, не оборачиваясь, шофер.
     - Да ведь мне же не туда нужно! - снова прокричал Шахов и в отчаяньи стукнул шофера кулаком в спину.
     - Уйди, - прохрипел шофер и взял максимальную скорость.
     Грузовик покатился с бешеной быстротой, сотни листовок сразу полетели в воздух, улица позади кишела бегущими и нагибающимися людьми.
     Прыгающее четырехугольное лицо оборотилось к Шахову.
     - Да куда ж тебя посылали?
     - К заставе у Троицкого моста.
     Красногвардеец посмотрел на него пристально и положил руку на плечо.
     Шахов едва расслышал в стуке мотора и неистовом грохоте колес:
     - Ладно, брат, нам повсюду хватит работы!

     5.

     Все, что произошло в этот стремительный день, все, что видел он и что понял, наконец, с ясностью почти болезненной, все было неожиданным для Шахова.
     Весь мир гудел, как гигантский улей, все сдвинулось со своих мест, вошло в какой-то строго-рассчитанный план, в котором он, Шахов, был теперь отмечен и которым двигала одна грандиозная и яростная мысль.
     Но вместе с этой мыслью, той самой, которая тысячи и десятки тысяч людей бросила в этот день на улицы Петрограда, которая билась в нем непрерывно - какие-то мелочишки, незначительные подробности запоминались ему с удивительной силой. Он замечал недокуренную папиросу, брошенную на вымокший газон у Казанского собора, оторванную

стр. 87

пуговицу на солдатской шинели, случайное движение, пустую фразу, цвет глаз и длину ресниц людей, которых никогда раньше не видал и теперь видел мельком, каждую безделицу, на которую раньше не обращал никакого внимания.
     В этот день из того непрерывного строя, в котором он жил до сих пор, извлечена была машинальность, заставлявшая его не замечать себя самого, своих слов и движений.
     Он подносил к глазам руку - рука была другая, незнакомая, с узловатыми пальцами, с широкими ногтями.
     На углу Морской он случайно взглянул в зеркало и сделал шаг назад, не узнавая своего лица - лицо показалось ему молодым, ясным и поразило особенной простотой и точностью. Сдвинутые брови разъединились, губы поползли в разные стороны - он неловко засмеялся и прошел мимо, чувствуя под рукой легкий холодок ружейного затвора.
     Из того множества людей, с которыми Шахову пришлось столкнуться в этот сумасшедший день, он с особенной четкостью запомнил того самого красногвардейца с четырехугольным лицом, с которым он встретился на грузовике. Его звали Кривенкой, он был старый большевик, старый рабочий Путиловского завода и начальник того отряда, к которому Шахов случайно присоединился.
     Он прежде всего поразил Шахова той бешеной и в то же время спокойной работой, похожей на работу приводного ремня, которую он выполнял ежеминутно с холодным спокойствием специалиста.
     Он проверял посты, задерживал автомобили, доставал откуда-то продукты, непрерывно вооружал свой отряд - куда ни отправлялся Шахов, повсюду он встречал это неподвижное лицо человека, делавшего черновую работу революции.
     Несколько раз он с горечью вспоминал о записке, найденной им на Кавалергардской, и неизменно, вместе с изящным листком из блокнота, он вспоминал высокого гвардейца с бледным холеным лицом - быть-может, друга, быть-может, любовника женщины, ради встречи с которой он только что сделал более двух с половиной тысяч верст.
     Раза два он пытался представить себе Галину, ее смех, движения, глаза, лицо - и не мог. Вместо Галины настойчиво вертелась перед глазами головка с английской открытки, виденная им случайно за несколько дней до отъезда из Томска.
     И эта головка с открытки вливалась в общий строй мелочишек, незначительных подробностей, пустых безделиц, которые он впервые начал замечать в этот день, из которых теперь была составлена вся его жизнь.

     6.

     Через всю площадь по диагонали протянулась линия красногвардейцев, по улице Гоголя неразрывными кордонами стояли моряки и за ними двигались колонны солдат.
     В четыре часа дня, когда в руках Военно-Революционного Комитета были почти все правительственные здания, когда Временный Совет Российской

стр. 88

Республики прекратил свое бесполезное существование и работа красногвардейской заставы у Исаакиевской площади сделалась почти механической, - Шахов почувствовал голод. Час тому назад, проходя по набережной Мойки, он видел где-то в подворотне старуху, торговавшую хлебными лепешками, которые она называла кокорами.
     Кто-то из красногвардейцев в шутку попытался бесплатно получить ее товар по записке начальника отряда, и она кричала и ругалась, защищая свою корзину с большим мужеством и большим успехом, чем несколько часов спустя ее товарки из женского батальона защищали Временное правительство.
     Шахов перешел через площадь и наткнулся на баррикаду, загораживающую путь на набережную, - вокруг огромных бочек были брошены дрова, изломанные кровати, какие-то старомодные кареты - всякая рухлядь, попавшая в руки первому из пришедших на площадь отрядов.
     Неподалеку от этой баррикады, в подворотне он нашел старуху с ее корзиной - высокая и худая, с крючковатым носом и острыми вздернутыми вверх плечами, она напоминала несчастную, голодную орлицу из Зоологического сада.
     Какой-то военный наклонился над ее корзиной и обеими руками перебирал хлебные лепешки.
     - Почем лепешки? - спросил, подходя, Шахов.
     Военный мельком посмотрел на него, бросил отобранные лепешки обратно в корзину и, не обращая внимания на ворчанье старухи насчет покупателей, которые "все руками переберут, а купить ничего не купят", отошел в сторону, с любопытством следя за Шаховым.
     Шахов, ничего не заметив, купил несколько лепешек, расплатился со старухой; тогда военный, как бы окончательно убедившись в чем-то, подошел к нему.
     - Извиняюсь, - сказал он и щеголевато взял под козырек, - если я не ошибаюсь... ваша фамилия - Шахов. Не узнаете?
     Шахов взглянул на него с недоумением.
     - Нет, не узнаю.
     Казалось, военный был очень доволен тем, что его не узнали.
     Шахов пристально смотрел на него: ему показалось, что он как-будто где-то видел этого маленького человека в длинной кавалерийской шинели, с постоянно-меняющимся выражением лица, в котором было что-то неуловимо тошнотное.
     - Я вас не знаю, - хмуро отвечал он.
     - Не узнаете! - поправил его военный, - что же делать! Должно-быть время и роковые обстоятельства изменили мою наружность. Да и вы... Он отступил на шаг. - Да и вы с тех пор изменились!
     - Может-быть, вы скажете мне, где мы встречались? - холодно спросил Шахов.
     Но военный как-будто не расслышал вопроса.
     - Что это за винтовка у вас? - вдруг заинтересовался он. - Вы, как-будто, политикой занялись. Старая закваска, а? Отличная винтовочка, Сестрорецкого завода! Говорят, что товарищ Троцкий выписал из Сестрорецкого завода винтовочки!

стр. 89

     Переход к винтовочкам был так внезапен, что Шахов даже растерялся немного; впрочем, он тут же обернулся к военному спиной и зашагал по направлению к площади. Военный, нисколько не смутившись, бросился вслед за ним.
     - Помилуйте, да я вас не первый год разыскиваю! Правда, я надеялся вас в совершенно ином виде встретить, но ведь что ж поделаешь. А что вы думаете насчет вот этого подвальчика? Гармонист играет, чорт возьми! Тут народные бури, борьба классов, а он зажаривает русскую и в ус не дует! Зайдемте, а?
     Шахов остановился так неожиданно, что военный пролетел еще шагов пять и только тогда воротился обратно.
     - Говорите прямо, что вам от меня нужно?
     - А вот зайдемте в подвальчик, там я вам расскажу.
     - Если бы мне не казалось, что я вас и в самом деле где-то видел, я бы давно заставил вас отвязаться, - сказал Шахов. - В трактир я не пойду. Говорите здесь, если хотите.
     - Не пойдете?
     Военный вдруг придвинул к Шахову лицо; он часто и напряженно моргал глазами.
     - Очень жаль, если не пойдете. А я вам хотел один "варшавский анекдот" рассказать.
     - Варшавский анекдот?
     Шахов отступил назад и вдруг побледнел ужасно, до зелени.
     Военный всматривался в него с интересом.
     - Именно варшавский! Достовернейший анекдот! До крайности достоверный, до мелочей...
     - Вы меня встречали в Варшаве? - ровным голосом спросил Шахов.
     - В том-то и дело, что встречал, - тотчас же подтвердил военный.
     Шахов повернулся, сделал несколько шагов и спустился в подвальчик; следом за ним вошел военный.
     - Анекдот мой, - начал он, когда они уселись за стол и военный заказал два чая, подмигнув предварительно половому, мигом понявшему, какого рода "чай" требуется посетителям, - должен быть вам отлично известен; вы к нему имели, если можно так выразиться, некоторое касательство. Дело идет, собственно говоря, об одном, в высшей степени благородном, юноше... Вы бы поставили сюда винтовку, вот сюда, в простеночек, а то все вертите в руках...
     - Говорите, - сказал Шахов; он был почти спокоен, только на щеке время от времени начинала играть какая-то жилка.
     - Этот самый юноша был прапорщиком, - продолжал военный, вдруг начиная гримасничать, - разумеется, это все в германскую войну происходило, а не в какую-нибудь русско-японскую... Так вот этот самый юноша распространял среди солдат разные книжечки - вот те самые, что теперь можете в любом книжном магазине приобрести в неограниченном количестве...
     Военный наполнил стаканы, выпил и пошел к прилавку закусывать; казалось, он сделал это для того, чтобы со стороны еще раз взглянуть на Шахова.

стр. 90

     - Так вот насчет книжечек, - продолжал он, возвратившись, - разумеется, он не одними книжечками занимался. Но из-за этих самых книжечек закончилась его карьера; иными словами, он попался, был арестован и привезен с фронта в Варшаву...
     Он сделал ударение на последнем слове.
     - Именно в Варшаву... А в Варшаве посмотрели, понюхали и нашли, что это называется: революционная пропаганда в действующей армии с целью открытия фронта неприятелю и низвержения существующего государственного строя... Прикажете дальше?
     - Не нужно.
     - Как угодно!
     Военный поднял свой стакан, приветственно кивнул Шахову головой и выпил.
     - Вы были в полевом суде? - медленно спросил Шахов, вставая со стула.
     - Писарь военно-полевого суда Главецкий, - с готовностью подхватил военный.
     Они промолчали несколько минут. Шахов, не отрываясь, пристально смотрел военному в лицо; тот аккуратно подтер корочкой пятно на мраморном столике, застегнул на все пуговицы шинель и встал.
     - Вам не поверят, у вас нет никаких доказательств, - с трудом выдавил, наконец, Шахов.
     - Ай-я-яй, неужели нет? - гримасничая, спросил военный. - А что вы скажете, если я вам покажу...
     Он перегнулся через стол и сказал что-то Шахову на ухо.
     Шахов отшатнулся от него.
     - Что ж вы такие бумаги на всякий случай у себя сохраняете? - спросил он, криво усмехнувшись.
     - Это уж все равно... - отвечал военный серьезно, - а вот ведь случай-то вышел.
     - Так что же вы теперь от меня хотите?
     - Да что, пустяки... хотя впрочем еще не знаю... Да пустяки, стоит ли об этом говорить!
     Шахов вдруг повернулся и пошел к двери. На этот раз военный не остановил его, он насмешливо и с интересом следил за тем, как Шахов идет через подвал, поднимается по ступеням, отворяет двери...
     Когда Шахов отворил двери на улицу, он еще раз услышал голос Главецкого; Главецкий коротко, по многу раз произносил вслед Шахову всем известное заборное слово.

     ---------------

     КНИГА II.

     1.

     Искусство восстания - самое трудное искусство в мире.
     Это искусство требует не только ясного и мужественного ума, не только тонкого лукавства, не только расчетливости шахматиста. Оно требует прежде всего спокойствия: спокойствия, когда нужно гримировать лицо

стр. 91

и изменять походку, чтобы из Выборгского подполья руководить революцией; спокойствия, когда план, выработанный бессонными ночами в шалаше, в болотах под Петроградом, готов рухнуть; спокойствия, когда пустая случайность готова вырвать из рук уже одержанную победу; спокойствия, когда сопротивление сломано; наконец, спокойствия, когда вчерашний политический беглец начинает руководить шестою частью мира.
     Этим спокойствием в полной мере обладали те, кто 24 октября по условной телеграмме двинули отряды моряков на помощь восставшим солдатам, те, кто троекратным гудком с Трубочного завода вызвали к Николаевскому и Дворцовому мостам отряды василеостровских красногвардейцев и бросили на город восставшие рабочие районы, те, кто должен был из пушек Петропавловской крепости подать сигнал к всеобщему штурму...
     Против красногвардейцев - прямолинейного авангарда революции, матросов - людей, привыкших с веселым спокойствием ставить свою жизнь на карту, и солдат, пропахших потом мировой войны, несущих на своих штыках ненависть, воспитанную в Мазурских озерах, - правительство буржуазии противопоставило свою гвардию - юнкерские училища, свою любовь к романтизму - ударные отряды смерти и свой комнатный героизм - женские батальоны, язвительно прозванные "дамским легионом при Временном правительстве".
     Впрочем, вежливые адвокаты и осторожные промышленники были уверены в том, что враг будет побежден при помощи одних только заклинаний.
     Они и не подозревали, что их власть окончится скорее, чем это можно было бы предположить с первого взгляда.
     Вместо того, чтобы отдавать приказы - они отдавали приветствия, вместо того, чтобы попытаться хоть однажды опровергнуть блестяще доказанную неспособность к управлению государственными делами - они выражали друг другу соболезнование, вместо того, чтобы защищаться - они, как благовоспитанные люди, уступали насилию.
     Впрочем, защита как холодным, так и огнестрельным оружием, справедливо казалась им бесполезным и хлопотливым делом. Подобно средневековым алхимикам, они предпочитали защищаться формулами магических заклинаний. На всякий случай это вежливое правительство организовало комитет общественной безопасности (иными словами - безопасности буржуазии), послало главного мага и волшебника в Гатчино за красновскими казаками и вызвало с фронта батальон самокатчиков.
     Комитет безопасности буржуазии постановил немедленно умереть от негодования, главному волшебнику не суждено было возвратиться обратно, а батальон самокатчиков вступил в Петроград с требованием передачи всей власти в руки Советов.
     А покамест адвокаты из провинции и демократы из сахаро-заводчиков уясняли себе смысл происходящих событий и раздували порох заклинаний, плохо разгоравшийся на ветру Октябрьской революции, восставший гарнизон, не тратя лишних слов и щелкая затворами винтовок, при помощи настоящего пороха, изобретенного Бертольдом Шварцем, готовился атаковать Зимний.

стр. 92

     К четырем часам дня дворец был уже окружен кольцом войск Военно-Революционного Комитета. Возле Александровского сада и на улице Благородного Собрания за Полицейским мостом стояли Кексгольмский полк, Второй Балтийский и Гвардейский экипажи моряков; группы этих же частей прикрывали завод зенитной артиллерии.
     С Морской улицы вход на Дворцовую площадь занимали броневики под прикрытием Павловского полка и Красной гвардии Петроградского и Выборгского районов.
     Главный отряд Павловского и Преображенского полков продвинулся до Зимней Канавки и замыкал выходы с площади.
     Все эти части с левого фланга и в центре опирались на резервы Егерского, Семеновского и Волынского полков.
     Таким образом почти весь петроградский гарнизон по первому приказу готов был двинуться на Зимний дворец.
     Именно тогда Временное правительство с удивлением заметило, что штыки, на которые оно опиралось, обратились против него, что меч, который в эти суровые дни должен был защищать буржуазию - висит над ее головой.
     Правительству больше ничего не оставалось делать как доказать, что оно действительно умерло и что его остается только похоронить.
     Впрочем, в этом случае, нужно отдать ему справедливость, оно проявило редкую сообразительность: так как прямой целью наступления на Зимний был арест Временного правительства, то для того, чтобы Военно-Революционному Комитету было удобнее арестовать его в целом, не тратя много сил и времени на арест каждого министра в отдельности, оно объявило перманентное заседание.
     Оно заседало четырнадцать часов под ряд, послало пятьдесят телеграмм, подписало двадцать пять обращений к фронту и тылу, вынесло двенадцать с половиной резолюций протеста и издало один указ Сенату, пока, наконец, не уснуло, утомившись, за крепкими засовами Трубецкого бастиона.
     Нужно полагать, что перед своей политической смертью члены правительства пожалели о том, что не знали всего этого раньше. А если бы они это знали, они знали бы и то, что дважды пьеса не разыгрывается, что если у господина министра есть долги, то нужно торопиться покрыть их двадцатым числом министерского жалования.

     2.

     По дислокации Военно-Революционного Комитета Павловский полк должен был занять участок от Миллионной до Невского проспекта по Мошкову переулку и по Большой Конюшенной.
     Полк выполнил приказ - к 12-ти часам дня участок был занят.
     Недалеко от мостика через Зимнюю канавку, у того места, откуда из-под овальных сводов видны по ночам тусклые огни Петропавловской крепости, была раскинута головная цепь полка - в каждой впадине, в каждой нише ворот прятались солдаты.

стр. 93

     Между ними, замыкая расположение полка, двигались дозоры красногвардейцев.
     Помня задачу всех красногвардейских отрядов "нигде не подпускать близко к войскам революционного гарнизона контр-революционные войска, верные Временному правительству", - Кривенко поставил свой отряд впереди головной цепи павловцев.
     Это было опасное место - впереди, в глубоком секторе баррикад, закрывающих все входы в Зимний, простым глазом видны были пулеметы.
     Шахов с дозором красногвардейцев обходил авангардные части.
     Глубокая тишина стояла в головной цепи полка. Солдаты молчали.
     Только время от времени слышался короткий приказ, и тогда Шахов понимал, что вся эта масса солдат находится в непрерывном движении, что это движение нужно во что бы то ни стало удержать до решительного приказа штурмовать Зимний, что вопреки приказаниям резервы сгущаются все плотнее и плотнее, а головные цепи двигаются все дальше и дальше.
     Проходя мимо Мошкова переулка, он услышал, как молодой солдат, лихорадочно шевеля затвором винтовки, спрашивал сдавленным голосом у прапорщика, своего ротного или батальонного командира:
     - Товарищ Кремнев, третья рота послала меня узнать, почему не наступаем на площадь?
     Прапорщик ответил тем же сдавленным, напряженным голосом:
     - Распоряжение Комитета - ждать!

     ---------------

     А в резервах на Марсовом поле было шумно и весело. Солдаты разводили костры, беспорядочные пятна пламени возникали у Троицкого моста, у Летнего сада.
     Возле одного из таких костров, неподалеку от памятника Суворову, собрались солдаты и матросы из разных частей. Все сидели вокруг огня на поленьях, опершись о винтовки - свет костра, неяркий в наступающих сумерках, скользил между ними, освещая черные бушлаты и почерневшие от дождя, дымящиеся паром шинели. Низкорослый, коренастый солдат ругал большевиков.
     - Дьяволы, мать вашу так..., - говорил он, - что они там с бабами, что ли, спят?
     - Ну, где там с бабами! Теперь по всему Петрограду с фонарем ходи, ни одной бабы не сыщешь! Теперь все бабы в ударный батальон ушли!...
     - Почему нас не двигают вперед? - спросил низкорослый, держа голову прямо и глядя на огонь немигающими глазами, - для чего, язва их возьми, они языки треплют понапрасну?...
     - Да ведь посылали к ротному, - лениво сказал молодой солдат. Он старательно сушил у огня промокшую полу шинели.
     - Посылали! Много ты знаешь, говно такое! - проворчал низкорослый. - Мы тут никак с самого утра торчим! А теперь который час?
     - Хорошие были часы, да вошь стрелку подъела, - равнодушно ответил молодой солдат.

стр. 94

     - Что они, сволочи, в самом деле, смеются, что ли, с людей? - внезапно и быстро заговорил один из матросов, сидевших поодаль - стой, а спросить что ли у Толстоухова?
     - А ты поди, понюхай ему ж..., может он тебе скажет, - проворчал другой.
     - Тащи сюда Толстоухова, товарищи! - закричал первый матрос.
     - Толстоухов! Толстоухов! сюда! - понеслось от одного костра к другому.
     Высокого роста чернобородый моряк внезапно появился на грузовике у Троицкого моста. Свет костра падал на него сбоку, его голова и плечи огромной двигающейся тенью метались на голой стене.
     Он сказал полнокровным, четким голосом, который был одинаково слышен в разных частях резервного расположения:
     - Распоряжение Комитета - ждать!

     ---------------

     Приказа наступать ждали не только в головных колоннах и в резервных частях - с неменьшим нетерпением его ждали в штабах.
     Кривенко второй час сидел в казармах Балтийского экипажа, в одном из фронтовых штабов и несмотря на энергичные уговоры молодого мичмана, только что назначенного начальником штаба, решительно отказывался уйти.
     - Товарищ Кривенко, - говорил мичман, - отправляйтесь к своему отряду. Вы знаете, чорт вас возьми, что вас за такое поведение нужно расстрелять на месте!
     - Это не меня, а таких штабных начальников нужно расстрелять на месте. Я свое дело знаю!
     - Да поймите же вы, наконец, что раз Военно-Революционный Комитет считает нужным не отдавать приказа, значит у него имеются для этого свои основания! Как же вы смели бросить свой отряд в такое время? - вдруг, начиная свирепеть, закричал мичман.
     Кривенко досадливо усмехнулся.
     - Ты, дружок, за мой отряд не беспокойся! Это я не сам пришел, меня мой отряд послал в штаб за приказом!
     - Да за каким приказом?
     - А за таким, что мы три часа стоим на одном месте и ни тпру ни ну...
     Он вдруг с яростью ударил кулаком по столу.
     - Да ведь ребята прямо на огонь прут...
     Мичман побагровел, не сказал ни слова и, махнув рукой, выбежал в соседнюю комнату; немного погодя он приоткрыл дверь и просунул в щель голову:
     - Между прочим, какого чорта вы ко мне пришли? Идите в свой штаб, в Павловские казармы!
     Кривенко запыхтел, успокоился и, ворча что-то, принялся внимательно рассматривать голые стены казармы.
     - Кронштадтцы приехали! - быстро сказал матрос, стоявший у окна и во время разговоров о приказе не проронивший ни слова.

стр. 95

     Он выбежал из комнаты. Кривенко, вслед за ним, спустился вниз по лестнице и пошел на набережную, к Николаевскому мосту. На Неве стояла целая флотилия: направо у Николаевского моста вырисовывалась в тумане "Аврора", налево ошвартовался "Амур", - верхняя палуба его была полна черными бушлатами; за ним стояли колесные пароходы. Несколько тысяч молодых матросов с винтовками за плечами, с патронташами у пояса по веревочным лестницам взбирались на каменные парапеты набережной, легко прыгали вниз, бежали к своим частям, быстро строились в колонны.
     Через полчаса вся набережная была полна кронштадтцами.
     Они не успели еще построиться, как черный автомобиль со слюдяными окошечками в парусиновом верхе вылетел из-за угла Галерной и остановился.
     Худощавый высокий моряк подошел к автомобилю и сказал несколько слов, которые не расслышал Кривенко. Невысокого роста человек в очках, в фетровой шляпе на длинных рыжеватых волосах, в распахнутом пальто вскочил на сиденье шофера и поднял руку.
     - Кронштадтцы! - сказал он и замолчал на одно мгновенье.
     Глухой шум еще катился внутри смыкающихся колонн.
     - Приветствую вас от имени Петроградского Совета Солдатских и Рабочих Депутатов, от имени Военно-Революционного Комитета, от имени власти рабочих, крестьян, солдат и матросов!
     Легкий ветер повеял с Невы и взбросил вверх ленточки над круглыми, матросскими шапками.
     - Кронштадтцы! - продолжал человек в очках, - вы идете в бой не по приказу какого-нибудь жалкого русского Бонапарта, царящего милостью долготерпения революции. Вы идете в бой не во имя исполнения договора наших самозванных правителей с союзниками, спутывающих цепями руки русской свободы. Вы идете в бой с именем великой революции на недрожащих устах и в горячем сердце!
     Он замолчал и нервным движением провел рукой по лицу.
     - Русский флот всегда стоял в первых рядах революции. Имена моряков вписаны на почетном месте в книгу великой борьбы с царизмом. Так пусть же и теперь - в день величайшей из революций - моряки будут мощным авангардом пролетариата!
     "Перед вами - Зимний дворец, последнее прибежище керенщины, последняя опора врагов народа. Ваша боевая задача - атаковать дворец. Ваши братья - солдаты и красногвардейцы выполнили свой долг, передав сегодня ночью в руки Военно-Революционного Комитета все правительственные здания, банки, телеграфы, вокзалы. Очередь за вами... Они ждут вас на баррикадах..."
     Кривенко, не дослушав речи человека в очках, побежал обратно в штаб. Поднимаясь по лестнице он несколько раз всхрапнул басом - с некоторой натяжкой, это можно было принять за смех.
     - Ты слышал, чорт побери? - весело закричал он, увидев мичмана, - давай сюда приказ!
     Мичман потряс перед его лицом только что полученной телефонограммой.
     - Распоряжение Комитета - ждать!

стр. 96

     3.

     Прапорщик Миллер медленно спустился по лестнице, на Дворцовую площадь.
     На несколько минут он задержался на лестнице, придерживая рукой звякнувшую о ступени шашку.
     В двадцати шагах от дворца юнкера строили баррикады. Они выносили со двора длинные бревна и нагромождали их у главного входа; они работали молча, несколько ударниц из женского батальона неловко и торопливо помогали им. Винтовки с примкнутыми штыками были прислонены к отлогим перилам лестницы.
     Работа велась с утра - длинные штабеля дров тянулись уже вдоль всего фасада и закрывали все входы в Зимний. В баррикадах были искусно размещены пулеметы - подступы вливающихся на Дворцовую площадь улиц были в сфере их огня.
     Прапорщик с видимой досадой отвернулся от работающих юнкеров и обойдя штабеля, вышел на площадь.
     Огромный полукруг правительственных зданий казался покинутым - он встретил на площади только одного человека: высокого роста старик в изодранном полушубке стоял возле дворцовой решетки, что-то яростно бормоча и с сумасшедшей напряженностью всматриваясь в ярко-освещенные окна Зимнего.
     Несмотря на холод, полушубок его был расстегнут и видна была старческая худая грудь, поросшая седыми волосами; к картузу его был приколот красный лоскут.
     Прапорщик перешел через дорогу. На углу Невского голубоватым шаром горел фонарь; вокруг него была светлая пустота и в этой пустоте изредка мелькали тени.
     Фонарь горел на демаркационной линии правительственных войск.
     Каждый, кто в шесть часов вечера остановился бы у решетки Александровского сада, увидел бы, что направо и налево от этого фонаря неподвижно чернели колонны вооруженных людей, а в двух или трех кварталах от него, вдоль по Невскому шли трамваи, сверкали витрины магазинов и электрические вывески кино.
     Город жил как обычно, стараясь, насколько это было возможно, не замечать революции, отмечая в своем календаре только повышение цен и понижение температуры.
     На другой стороне улицы стоял пикет. Солдаты курили самокрутки и негромко разговаривали о событиях сегодняшнего дня.
     Прапорщик услышал только одну фразу, произнесенную громче других:
     "Кронштадтцы здесь!"
     Он пошел вдоль решетки Зимнего, по направлению к Дворцовому мосту.
     Три юнкера встретились ему по дороге; они шли не торопясь, как на прогулке, небрежно заложив винтовки под руку. Один из них остановился и двинулся было к прапорщику, как-будто желая предупредить его о чем-то, но вдруг ускорил шаги и побежал, догоняя своих товарищей.

стр. 97

     Прапорщик дошел до конца решетки и остановился, настойчиво вглядываясь в темноту: ему показалось, что какие-то тени проскользнули мимо него, наперерез Дворцового моста.
     Он нащупал в кармане револьвер и сделал еще несколько шагов вперед: на этот раз совсем близко от него, пригнувшись, держа винтовки наперевес, пробежали и скрылись в тени, отбрасываемой дворцом, четыре матроса.
     - Да здесь же с самого утра стояли наши!.. Ведь если они со стороны набережной обойдут дворец...
     Он повернулся и опрометью бросился обратно на площадь.
     - Стало-быть, на нас с двух... нет, с трех сторон наступают...
     Придерживая путающуюся между ногами шашку, он добежал до крайней баррикады. Мельком взглянув на площадь, он завернул было за угол, но тотчас же возвратился.
     С того времени, как он проходил здесь, направляясь в сторону Дворцового моста - на площади что-то переменилось. Он стоял несколько секунд неподвижно, переводя взгляд с одной части площади на другую и вдруг заметил, что перед самыми баррикадами, выдвинувшись далеко на площадь со стороны Александровского сада - стоит какая-то воинская часть.
     "Юнкера выдвинули авангард..." - подумал он и прошел мимо.
     Однако же, не дойдя до входа несколько шагов, он возвратился.
     Незнакомая воинская часть не была юнкерским авангардом - на солдатах не было ни юнкерских погон, ни нашивок ударного батальона - среди них было больше штатских пальто, чем военных шинелей.
     - Да ведь это...
     Он с бешенством схватил за плечо юнкера, стоявшего на часах у входа в сад.
     - Что это за войска?
     Юнкер с испугом отступил назад, но, вглядевшись в офицера, ответил спокойно:
     - Это? Не знаю...
     - Да ведь они же здесь, перед дворцом, на площади! - в исступлении закричал прапорщик, - они сейчас сюда войдут... Почему не стреляют? Почему...
     - Это меня не касается, господин прапорщик, - холодно отвечал юнкер, совершенно оправившись, - об этом я предложил бы вам осведомиться у начальника сводного отряда.
     - Так доложите об этом немедленно начальнику отряда, а кстати сообщите ему, что дворец со всех сторон окружают. Нужно полагать, что и это вашему командованию неизвестно!
     Он прошел в сад; в саду маячил при свете, падавшем из окон дворца, фонтан; на затоптанных клумбах стояли и сидели юнкера и казаки.
     В огромной прихожей Салтыковского подъезда, прапорщик встретил несколько офицеров, собравшихся вокруг овального стола; одни курили, другие, при свете канделябров, рассматривали висевшие на стенах картины.
     Прапорщик подошел к одному из них, ходившему по комнате с заложенными за спину руками.

стр. 98

     - Не знаете ли, где кабинет начальника обороны?
     Офицер поднял голову, рассеянно посмотрел в лицо Миллера взглядом человека, которого разбудили, но который еще не пришел в себя, резко ответил: "не знаю", - и снова принялся, щуря глаза, ходить туда и назад по комнате.
     - Такой и должности нет, начальник обороны, - весело сказал другой офицер, подходя к Миллеру ближе - вам, должно быть, начальника штаба...
     - Все равно, хоть начальника штаба...
     - Позвольте-ка! - вдруг удивился офицер, - а кто ж это теперь начальник штаба? Багратуни, кажется, еще утром отказался.
     Первый офицер остановился и с неожиданным вниманием оглядел Миллера с головы до ног.
     - Вам не мешало бы знать, - хмуро заметил он, - что начальника штаба следует искать в штабе Петроградского военного округа, а не в Зимнем дворце, являющемся местопребыванием Временного правительства.
     Миллер махнул рукой и, не дослушав хмурого офицера, выбежал из прихожей.
     Поднимаясь по лестнице, вся клетка которой по стенам была убрана гобеленами, он наткнулся на юнкера, стоявшего на часах, и от него узнал, наконец, что начальник всех вооруженных сил столицы Кишкин только-что вернулся из штаба и прошел в комнату, где заседает Временное правительство.
     - Где заседает Временное правительство?
     - Право не знаю, - вежливо ответил юнкер, - до сих пор правительство заседало в малахитовом зале, а теперь перешло куда-то во внутренние покои.
     У Миллера вдруг передернулось лицо - он побледнел и схватился рукой за стену.
     Юнкер подскочил к нему - он отстранился и молча пошел по длинному сумрачному коридору.
     - Внутренние покои? Какие внутренние покои? Обстрела боятся, что ли? Матросы на набережной... Если бы эти офицеры там, в дежурной комнате узнали об этом, так, пожалуй, тотчас же вызвали бы начальника обороны... Или начальника штаба?.. Или нет... как его юнкер назвал? Ах, да! Начальник всех вооруженных сил столицы... А, быть-может, они все это знают отлично? Ведь нельзя же, в самом деле, не заметить эту толпу на площади... Что-то не то... Пустота... - вдруг вспомнил он пьяного капитана.
     Он шел все дальше и дальше, проходя одну комнату за другой, не замечая недоумевающих взглядов юнкеров, солдат, каких-то штатских с нерусскими лицами - всех, кто попадался навстречу.
     Наконец, он остановился в одной из внутренних комнат дворца, неподалеку от той комнаты, в которой он поутру представлялся коменданту дворца.
     Он обвел комнату глазами, направился к дивану, врезанному в глубокую, дубовую нишу, и растянулся, подбросив руки под голову.
     Короткий размеренный голос читал что-то за деревянной стеною. Слова были легкие, незвучные, пролетавшие мимо сознания, перед глазами

стр. 99

стояли неподвижными черными мухами пулеметы, отраженные в стекле, сквозь строй николаевских гвардейцев.
     Наконец, дважды повторенное упоминанье о Военно-Революционном Комитете заставило его прислушаться.
     Тогда с удивительной ясностью вспыхнуло в памяти все, что только-что было прочтено за стеною:
     "Военно-Революционный Комитет предлагает вам в течение 20 минут с момента вручения настоящего ультиматума прекратить боевые действия, сдать все имеющееся у вас оружие и передать здание Зимнего дворца в распоряжение Военно-Революционного Комитета".
     - Так вот где Временное правительство заседает... - устало подумал прапорщик.
     "... В случае отказа или неполучения на настоящий ультиматум требуемого ответа, по прошествии указанного срока артиллерией Петропавловской крепости и крейсером "Аврора" будет открыт огонь" - закончил голос.
     И прибавил:
     - Прошло уже полчаса, как я получил эту бумажку.
     - Подобный случай был в 1871 году во Франции, - грустно сказал кто-то над самым ухом прапорщика; должно-быть, обладатель грустного голоса и любитель аналогий сидел с другой стороны дубовой ниши.
     - Мы не можем отдать приказ к сдаче Зимнего, - взволнованно заговорил другой голос, - у нас нет точных сведений о том, каковы силы большевиков. Кто может поручиться за то, что это не простая угроза? Быть-может, этот ультиматум указывает даже на их бессилие? Неужели мы уступим угрозе, когда успех большевиков еще далеко не обеспечен когда...
     - А кстати, Александр Антонович, что грозит дворцу, если "Аврора" откроет огонь? - спросил, перебивая, человек, читавший ультиматум.
     После нескольких секунд ожидания другой голос, принадлежавший без всякого сомнения старику и, по всей вероятности, военному, ответил:
     - Он будет обращен в кучу развалин. У нее башни выше мостов. Может уничтожить дворец, не повредив ни одного здания. Зимний расположен для этого удобно. Прицел хороший.
     - Как раз подобный случай был в 1871 году, во Франции, - вздыхая, произнес грустный голос.
     - Уступить мы можем только насилию! Но не нужно упускать из виду, что с одной стороны соотношение военных сил, с другой стороны общественное политическое поведение всех тех революционных организаций, которые в своей совокупности одни могут авторитетно и для нас обязательно решить вопрос об организации верховной власти - таково, что мы предоставлены самим себе - сказал солидный голос, судя по тембру принадлежавший, по меньшей мере, министру внутренних дел, - с одной стороны мы совершенно изолированы фактически, с другой стороны никто, как кажется самые большевики, не станут опровергать того, что мы наделены всей полнотой власти юридически. Мы должны показать, что наше сопротивление не есть только стремление сохранить власть, мы не хотим бесцельного кровопролития...

стр. 100

     - Это они так, ультиматум о сдаче обсуждают! - с ужасом подумал прапорщик, - а покамест...
     - Так значит, Андрей Иванович, что же вы предлагаете ответить на эту бумагу? - спросил человек, читавший ультиматум.
     - Я предлагаю совсем не отвечать на это странное требование...
     "Странное требование!" - усмехнувшись, подумал прапорщик.
     - Это - единственное средство сохранить достоинство носителей народных полномочий, - уверенно сказал тот же солидный голос.
     - Все это очень хорошо, разумеется, насчет народных полномочий - медленно сказал военный, только что известивший Временное правительство о разрушительной силе снарядов "Авроры", - а покамест мы обсуждаем ультиматум, большевики, нужно полагать, занимают Главный штаб.
     Юнкер в изодранной гимнастерке с винтовкой в руке пробежал мимо Миллера, где-то за углом, в глубине коридора распахнул двери в комнату заседаний Временного правительства и вытянулся на пороге, поднеся руку к козырьку:
     - Генерал-квартирмейстер Параделов просит известить Временное правительство, что Главный штаб занят большевистскими войсками!

     4.

     ... по прошествии двадцати минут с момента вручения настоящего ультиматума артиллерией Петропавловской крепости...
     Крышка часов щелкнула и отвалилась: часы показывали двенадцать минут седьмого - до истечения указанного срока оставалось восемь минут.
     Комиссар сунул часы в карман и вытащил кисет с табаком и трубку.
     - А ведь, должно-быть, не один я сейчас считаю минуты... еще семь... шесть... пять минут и...
     - Товарищ Лобачев, крепостная рота отказывается стрелять!
     Комиссар вскочил, сделал шаг вперед, вспылил было, но сдержался и спросил, не повышая голоса.
     - Почему?
     - Говорят: орудия заржавлены... Говорят, пускай сам комиссар из таких орудий стреляет!
     Трехдюймовые орудия, которыми надлежало штурмовать Зимний дворец, были найдены на дворе арсенала и еще утром вытащены в "лагери".
     "Лагерями" называлось небольшое пространство между крепостной стеною и обводным каналом Невы, когда-то служившее для лагерного расположения частей гарнизона, а теперь превратившееся в место для свалки мусора.
     Не было возможности выбрать иную позицию - ни втащить орудия вверх на крепостные стены, ни оставить их за стенами. Слишком близка была цель - Зимний можно было расстреливать только прямой наводкой.
     С наступлением темноты эти орудия были выдвинуты из-за куч мусора на заранее выбранные места у самого берега Невы.
     Снаряды частью нашлись в арсеналах, частью были присланы с Выборгской стороны из склада огнеприпасов, - все было готово к тому, чтобы

стр. 101

в условленный час начать бомбардировку Зимнего, подавая тем самым знак к всеобщему штурму - и теперь, когда этот условленный час пришел, когда через четыре минуты Военно-Революционный Комитет прикажет открыть огонь, теперь...
     - Товарищ Павлов, я иду к орудиям. Вы замените меня до моего возвращения.
     Тусклые блики фонарей дрожат в темной зыби Невы; октябрьский вечер легким дыханьем дождя оседает на лицо и руки.
     Через Троицкий мост с резким звоном тянутся игрушечные трамваи, лепятся к перилам кукольные фигурки прохожих.
     Комиссар выбрался, наконец, за крепостную стену.
     Среди огромных куч мусора, в свете ручного фонаря казавшихся безобразной декорацией - стояли орудия.
     В десяти шагах от них несколько артиллеристов жались к стволам огромных оголенных ветел. Один из них вышел вперед:
     - Товарищ комиссар?..
     Ручной фонарь направляется навстречу артиллеристу и свет его на одно мгновенье задерживается на офицерских погонах.
     - В чем дело, поручик? Почему артиллеристы отказываются стрелять?
     - Артиллеристы не отказываются стрелять...
     Поручик держит голову прямо и смотрит в лицо Лобачева немигающими глазами.
     - Артиллеристы не отказываются стрелять, в случае если им будут предоставлены исправные орудия. Эти орудия - неисправны. При первом выстреле их разорвет. Они - проржавели, в компрессорах нет ни капли масла.
     Комиссар внезапным движением наводит свой фонарь прямо в лицо офицера.
     Сухое, гладко выбритое лицо спокойно, брови слегка приподняты, глаза смотрят не мигая, только зрачки сузились под ярким светом; да и что там рассмотришь в этих пустых глазах, спасает ли этот вылощенный человек свою шкуру, надеется ли на то, что эти сумасшедшие большевики проиграют игру? И уж во всяком случае не узнать, ни за что не узнать, по этим глазам, есть ли в самом деле в компрессорах масло и проржавели ли в самом деле орудия, первые орудия революции, которыми во что бы то ни стало нужно подать условный знак к атаке, которыми во что бы то ни стало нужно сломить сопротивление "армии, верной Временному правительству"?
     - Я вам не верю.
     Поручик пожимает плечами.
     - Как вам угодно! Впрочем вы в этом можете удостовериться сами!
     - Вызовите сюда фейерверкера.
     Фейерверкер, неуклюжий, широкий солдат в темноте возится возле орудий; его зовут; переваливаясь на коротких ногах он идет к комиссару.
     - Какие неисправности в орудиях?
     Фейерверкер молчит.
     - Какие неисправности в орудиях?

стр. 102

     - Из их давно не стреляно, - говорит, нахмурившись, фейерверкер. Заржавели. И в компрессорах...
     - Что?
     - В компрессорах - пусто. Масла нет.
     Комиссар молчит; немного погодя, он подходит к артиллеристам ближе и говорит глухо:
     - Сейчас я пришлю своего помощника для обследования орудий. В случае, если они окажутся исправными...
     Он замолчал на одно мгновенье:
     - Расстреляю!
     Он повернулся и быстро пошел обратно.
     У самой крепостной стены его догнал поручик, начальник крепостной роты.
     - Простите, товарищ комиссар...
     Лобачев, не замедляя шага, повернул к нему голову.
     - Вы, может-быть, думаете, что я солгал... Даю вам честное слово офицера, что...
     Он едва поспевал за комиссаром.
     - Что стрелять из этих орудий, в самом деле, крайне опасно!

     ---------------

     Снова тусклые блики фонарей дрожат в темной зыби Невы, снова ветер, дождь и сумрачные громады зданий.
     Навстречу ему, размахивая рукой, в которой зажата записка, бежит какой-то солдат.
     - Товарищ комиссар!
     - В чем дело?
     - Вас ждут... Вот записка.
     При четком свете фонаря Лобачев читает записку и стиснув челюсти рвет ее на мелкие клочки.
     - Опять приказ... Но, чорт побери, ведь можно же начать бомбардировку с "Авроры"!
     - Где Павлов?
     - В дежурной комнате, товарищ комиссар!
     Лобачев бежит по лестнице, распахивает дверь в дежурную комнату и лицом к лицу сталкивается с человеком невысокого роста, в очках в распахнутом пальто и мягкой фетровой шляпе, сдвинутой на затылок.
     - В чем дело, чорт возьми? Почему не открываете огонь. Из Смольного приказ за приказом, войска ждут, а вы...
     Лобачев, крепко сжимая челюсти, смотрит на человека в очках.
     Тот внезапно умолкает, сдвинув брови и тревожно вглядываясь в лицо комиссара.
     - Вы больны? Если вы больны, так как же вы смеете браться за такое дело...
     Лобачев разжимает залитый свинцом рот.
     - Я здоров. Не имею возможности открыть огонь, так как орудия, по словам артиллеристов, неисправны и стрельба из них сопряжена с опасностью для жизни.

стр. 103

     - Ваши артиллеристы - изменники! - кричит человек в очках. - Немедленно дайте знак из сигнальной пушки.
     - Сигнальная пушка? - вспыхивает в мозгу комиссара. - В самом деле, как же так?.. Сигнальная пушка...
     - Почему вы не вызвали артиллеристов с Морского полигона?
     - Почему я не вызвал артиллеристов с Морского полигона? - бессмысленно повторяет комиссар и, придя в себя, отвечает:
     - Потому что четверть часа тому назад я еще не знал, что орудия неисправны.
     Человек в очках хватает его за руку и тащит к дверям.
     - Идемте к орудиям!
     Он уже бежит по лестнице, выбегает на двор, дождь сразу захлестывает лицо; он поднимает воротник пальто, глубже надвигает шляпу. Комиссар едва поспевает за ним. Они идут в темных проулках, между гарнизонными зданиями; со стороны Зимнего слышатся редкие ружейные выстрелы, фонари слабо мерцают у крепостных стен.
     - Товарищ Лобачев, где вы?
     Какой-то человек бежит за ними, проваливаясь в лужи, прыгая через выбоины.
     - Я здесь. Что случилось?
     Человек падает в лужу, вскакивает, ругаясь по-матери, и кричит весело:
     - Зимний сдался и наши там!
     Человек в очках с недоумением опускает голову и смотрит поверх очков.
     - Зимний сдался? Навряд...
     Комиссар, дрожа от напряжения, хватает его за руку.
     Он отвечает на пожатие и, прислушиваясь к учащающейся стрельбе, говорит с сомнением, качая головой.
     - Что-то не то... Однако ж едем туда... Посмотрим...
     Они возвращаются обратно в дежурную комнату.
     Высокий солдат, лицо его кажется знакомым комиссару, подходит к нему, едва только он появляется на пороге дежурной комнаты.
     - Товарищ комиссар, - говорит он и, по старой военной привычке, подносит руку к козырьку фуражки - поручение выполнено.
     - Какое поручение? - пытается вспомнить комиссар. - Ах да, это тот самокатчик... Я его посылал с ультиматумом в Зимний.
     - Очень хорошо, товарищ, - отвечает он.
     - Временное правительство отказалось ответить на ультиматум...
     - Временного правительства больше не существует. Зимний взят.
     - Вы давно с Дворцовой площади? - спрашивает самокатчика человек в очках.
     - Не более, как минут тридцать...
     - Ну как там?
     - Да вот впервые от товарища Лобачева слышу, что Зимний сдался.
     Человек в очках быстро идет к дверям и еще раз оборачивается на пороге.

стр. 104

     - Я еду. На всякий случай необходимо немедленно послать за артиллеристами с Морского полигона.
     На мостике, за крепостными воротами уже тарахтит автомобиль со слюдяными окошечками в парусиновом верхе.

     5.

     Кривенко вернулся из штаба мрачный и почти не отвечал на расспросы красногвардейцев.
     Он хмуро выслушал сообщение своего помощника о том, что за время его отсутствия заставой Павловского полка были задержаны на Морской 150 юнкеров с четырьмя орудиями, за какие-то пустяки обругал его по-матери и принялся осматривать испорченный пулемет, с которым возился еще утром.
     Раза два он пробормотал что-то про себя, но Шахов, вернувшийся с обхода расслышал только:
     - Все дело губят... Засранцы! Что ж, подождем.
     Шахов хотел было узнать от него о причинах замедления, но раздумал и отошел в сторону.
     Недавнее ощущение необычайной новизны всего мира и странность того, что вещи и люди представлялись ему во всех мелочах с особенной свежестью и убедительностью - все это было сметено встречей с Главецким.
     Это лицо, немного опухшее, тошнотное, но вместе с тем чем-то привлекательное выплывало перед ним за каждым углом. За три часа, которые он провел, бродя между Морской и Миллионной, оно не оставляло его ни на одну минуту. Он до мелочей припоминал давешний разговор в трактире и вместе с тяжелым чувством огромной и страшной для него (в этом он был почти уверен) неудачи, испытывал горечь от того, что встреча с Главецким произошла в этот, а не в другой день.
     И теперь, когда первое ощущение свежести и новизны исчезло, он с новой силой вспомнил о Галине.
     Теперь он тревожился о ней, жалел, что не отправился разыскивать ее тотчас же, упрекал себя в этом; ему странным казалось, что он так быстро и так просто забыл о ней. Он сидел, обхватив винтовку обеими руками, чувствуя щекой холодок шомпола, и прислушивался к глуховатому говору в цепи, раскинутой поперек Миллионной, к редкому треску ружейных выстрелов у Зимнего дворца.
     Но эти звуки были уже привычными и неизбежными для сегодняшней ночи; он переставал замечать их и тогда снова отчетливо вспоминал жесты, мелочи одежды, чуть неверную походку Галины, как в тот год, который он провел в глухой деревушке под Томском, где напрасно старался ее забыть.
     Этот бесконечный год, который он так старательно прожил в разлуке с нею, в который он пытался, наконец, свести личные счеты с собою - вдруг ухнул куда-то. Этот год был ошибкой, ребячеством, неуменьем совладать с собой, детским желаньем уйти от настоящей жизни, а настоящая

стр. 105

жизнь была в ней, в Галине, в этой теплой и глухой радости, которая снова начинала подмывать его.
     Он поднял голову - автомобильные прожекторы косыми снопами света скользили по Миллионной - и снова опустил ее; в прижатых ладонью глазах на миг мелькнули круглые красные пятна...
     - Стой!
     Автомобиль взлетел на мостик через Зимнюю канавку и остановился.
     Кривенко, сняв винтовку с плеча, бежал к нему вдоль тротуара.
     - Кто такие? - в два голоса закричали из цепи.
     Человек в очках и в фетровой шляпе, сброшенной на затылок, высунулся из автомобиля.
     - Из Военно-Революционного Комитета. Нам только-что передали, что Зимний взят.
     - Хм, вот как, взят? - с иронией переспросил Кривенко, - ну так он, стало-быть, само собой взялся. Мы тут четвертый час стоим ни туда ни назад, а от нас требуют, чтобы мы дворец взяли!
     - Какое там взят, недавно нас оттуда здорово шпарили, туда ехать опасно! - закричали из цепи.
     - Нужно полагать, что вы плохо осведомлены, товарищи...
     Человек в очках поднял голову и некоторое время пристально смотрел перед собою, вдоль Миллионной.
     Впереди, за цепью красногвардейцев, были огромные колоссы Эрмитажа, за ними спорная площадь с Александровской колонной, не бросавшей тени в эту безлунную октябрьскую ночь, и баррикады юнкеров и малахитовая зала Зимнего дворца и неизвестность, смотрящая с каждой крыши, из каждого угла круглыми дулами пулеметов.
     - Либо дворец взят частями, действовавшими со стороны Невского...
     Он опустился на сиденье и приказал ехать дальше. Вслед ему раздались предостережения.
     - Либо он в самом деле еще не взят! - докончил он и приподняв шляпу нервным движеньем взбросил вверх длинные волосы.
     Через пять минут ни у кого не оставалось сомнений в том, что Зимний еще не взят: едва только автомобиль подошел к Эрмитажу, как чей-то напряженный голос закричал "ура!", пули со свистом полетели вдоль Миллионной, со стороны дворца затараторил пулемет.
     Автомобиль дал задний ход, пятясь пролетел горбатый мостик через Зимнюю канавку и остановился.
     Человек в очках выпрыгнул из автомобиля и пошел к солдатам.
     - Что, взят? - крикнули из цепи.
     Человек в очках остановился посреди улицы и закинул вверх голову. Он сказал спокойно:
     - Нет, Зимний дворец еще не взят революционными войсками. Но он будет взят ими через сорок минут!
     Вокруг него столпились красногвардейцы.
     - Кто здесь у вас начальник в отряде?
     - А вот стоит, в воротах. Товарищ Кривенко!

стр. 106

     Кривенко с досадой оттолкнул пулемет, убедившись в том, что сегодня стрелять из него все равно не удастся и вышел.
     - Вы - начальник этого отряда?
     - Да, я.
     - Есть тут у вас в отряде артиллеристы?
     Кривенко поднял голову и с усилием наморщил лоб.
     - С арсенальных мастерских есть ребята. Еще пулеметчики.
     - Нет, не пулеметчики, а артиллеристы?
     - Кроме меня, в отряде артиллеристов нет.
     Человек в очках взбросил очки на лоб и пристально посмотрел на Кривенку.
     - Вы - моряк?
     - Нет, не моряк... Я служил в артиллерии.
     - В Петропавловской крепости какая-то путаница с орудиями - быстро заговорил человек в очках. - Нужно немедленно начать артиллерийский обстрел Зимнего. Вам придется наладить это дело. Передайте кому-нибудь отряд и поезжайте со мною.
     - Слушаюсь, - коротко ответил Кривенко.
     Автомобиль остановили только один раз, у Троицкого моста. Давешний, огромного роста моряк, передававший резервам распоряжение Военно-Революционного Комитета, направил внутрь автомобиля карманный фонарь.
     Человек в очках зажмурил глаза от неожиданного света, с усилием открыл их и назвал моряка по имени.
     - Ну да, да! В крепость!
     Автомобиль поехал дальше.
     Немного погодя спутник Кривенки, задремавший было, встрепенулся, спросил у Кривенки как его зовут и снова пробормотал что-то насчет того, что в Петропавловской крепости с артиллерией неладно.
     Больше он ничего не сказал.
     Он не сказал ни слова о том, что нужно было не только уметь стрелять из орудий, но также уметь жертвовать жизнью за революцию для того, чтобы открыть огонь по Зимнему дворцу из орудий Петропавловской крепости.
     Он не сказал ничего о том, что в Петропавловской крепости было сколько угодно артиллеристов, умеющих отлично стрелять из орудий, но не желавших жертвовать жизнью за революцию.
     Если бы он был разговорчив, он, может-быть, рассказал бы и о том что в Петропавловской крепости есть люди, готовые пожертвовать жизнью за революцию, но что эти люди не умеют стрелять из орудий.
     Если бы он не был так утомлен, он, быть-может, сказал бы и о том, что в этот час готовность умереть за революцию в полной мере соответствует знанию артиллерийского дела.
     Но он ничего не сказал. Он сидел, забившись в угол автомобиля, надвинув шляпу на лоб, выглядывая из-под очков до-нельзя утомленными глазами.

стр. 107

     6.

     Старший крепостного патруля остановил автомобиль, спросил пропуск.
     Кривенко тронул своего спутника за плечо.
     - Приехали, кажется.
     Тот, еще не очнувшись окончательно, схватился за револьвер, лежавший в кармане пальто, однако тотчас же пришел в себя и сонным движеньем руки пытался отворить дверцу автомобиля.
     Усталость схватывала его, время от времени, как судорога.
     Они оставили автомобиль у ворот и пошли пешком. За те полчаса, которые прошли со времени получения ложных сведений о сдаче Зимнего, за стенами крепости не изменилось ничего: во дворе были те же лужи, так же бродили туда и назад солдаты, кое-где тускло горели фонари, с крепостных стен россыпью, видимо не целясь, стреляли из винтовок.
     Ничто не нарушало простого, как будто издавна установленного порядка этой дождливой октябрьской ночи; только одно обстоятельство не сходилось с этим неслучайным строем: чей-то веселый звучный голос неподалеку от крепостных ворот пел песню:

          Цыганочка дай, дай!
          Цыганочка дай, дай!
          Цыганочка черная
          Ты нам погадай!

     Это было так необычно, до такой степени не сходилось с пугливым светом фонарей, с этим коротким треском винтовок на крепостных стенах, что и Кривенко и человек в очках остановились и с удивлением посмотрели друг на друга.
     Человек, певший про цыганочку, шел в нескольких шагах впереди них. При свете фонаря мелькнул ворот голландки и круглая матросская шапка, сдвинутая на затылок.

          Цыганочка, дай, дай!..

     Он вдруг оборвал, посмотрел назад себя и остановился.
     - Братишки, где тут комиссара найти?
     - Должно быть, здесь! - ответил человек в очках, проходя мимо и указывая головой на двери гарнизонного клуба.
     - Счастливо!
     Матрос захохотал беспричинно, сделал налево кругом и побежал вверх по лестнице.
     На лестнице он обернулся и быстро заговорил:
     - Здорово жарят, а? Никакого срока не дают, жарят и жарят. Мы им в лен, они нам в капусту!
     Кривенко и его спутник молча прошли мимо; он посмотрел на них с недоумением, придержал дверь ногой, с размаху вскочил в комнату и остановился, оглядывая всех находившихся в комнате выпуклыми, голубыми глазами.

стр. 108

     Он миновал патрульного красногвардейца, видимо только что принесшего пакет и рассматривающего с огорченным видом измотанные вдрызг сапоги и остановился глазами на человеке, сидевшем за письменным столом; на столе не было ничего, кроме кольта - справа и недопитого стакана чая, в котором плавала папироса - слева.
     Матрос двинулся было к столу, но человек в очках пересек ему дорогу и подошел первый.
     - Известие о сдаче Зимнего оказалось ложным.
     - Да. Мне звонили. Спутали со штабом. Это штаб взяли.
     Человек в очках указал на Кривенку.
     - Вот... это для вас, товарищ Лобачев, - сказал он неопределенно, - объясните ему, пожалуйста, в чем дело. Он - артиллерист.
     Лобачев поднялся и вышел из-за стола на середину комнаты.
     - Вы говорили ему о том, что...
     - Я ничего не говорил, - нехотя отозвался тот и сердито вытер мокрую щеку ладонью, - это уже вы будьте добры объяснить товарищу, что от него потребуется?
     Лобачев обратился к Кривенке:
     - В двух словах...
     Он не окончил - давешний моряк сделал два шага вперед и со щегольской выправкой остановился перед комиссаром, мотнув по воздуху клешами и звонко щелкнув каблуками.
     - Прислан с Морского полигона в ваше, товарищ комиссар, распоряжение.
     - Хорошо, - коротко ответил Лобачев, - так вот значит вы и этот товарищ...
     Он вытащил из кармана мундштук и принялся прилаживать к нему толстую самокрутку.
     - В двух словах - нужно возможно скорее открыть огонь по Зимнему. Здешние артиллеристы из крепости отказываются стрелять... Дело в том, что...
     Он остановился, втиснув, наконец, самокрутку в мундштук и шаря по карманам за спичками.
     - Дело в том, что орудия, по их словам - неисправны. То-есть не только по их словам... Я обязан предупредить, - объяснил он вдруг, поднимая голову и вопросительно взглядывая на человека в очках.
     - Разумеется, это ваша обязанность - нетерпеливо проворчал тот.
     - Орудия, повидимому, действительно неисправны. Здешние артиллеристы указывают на то, что некоторые части заржавели и с этими... как их... с компрессорами тоже что-то неладно. Одним словом, стрельба из этих орудий сопряжена с большим риском.
     - Так вот... если вы решаетесь, - закончил он и, найдя, наконец, спички, выпустил изо рта огромную струю вонючего дыма. Губы у него чуть-чуть вздрагивали от волнения, которое он напрасно старался умерить.
     - Нужно сперва орудия осмотреть... Может врут, что испорчены, - хмуро проворчал Кривенко.

стр. 109

     Матрос без всякой причины подмигнул на него человеку в очках, встретившему это довольно равнодушно и делая серьезное лицо, спросил у Лобачева:
     - Товарищ комиссар, орудия полевые или крепостные и какого калибра?
     - Полевые трехдюймовки.
     - Ах ты, дьявол! - вдруг удивился матрос - из полевых ни разу не приходилось стрелять. Ну, да ладно!.. Справимся.
     - Справимся, а? - весело спросил он у Кривенко.

     ---------------

     На дворе стало еще темнее. Шел дождь. Сильная ружейная перестрелка слышалась со стороны дворца - изредка, как швейная машина, начинал строчить пулемет.
     Патрульный - красногвардеец, провожавший Кривенко и матроса к орудиям, поминутно вваливался в лужи - грязь летела во все стороны - он ругался по-матери, проклиная весь свет - и юнкеров, и комиссара, и своих спутников, и какого-то Ваську Гвоздева, которому доставалось больше других.
     Матрос время от времени останавливался и начинал вразумлять его:
     - Ты, мать твою так, не имеешь права по мациону так выражаться на людей! Люди идут стрелять из орудий, которые к курициной тетке годятся, а он выражается. Щелкану тебя по шее, враз сядешь!
     Неподалеку от "лагерей" Кривенко спросил у него:
     - Как тебя зовут?
     - Спирькой! - весело ответил матрос.
     - Да не Спирька, а фамилию скажи, - хмуро поправил Кривенко.
     Матрос смешливо посмотрел на Кривенку и свистнул.
     - Спиридон Матвеевич Голубков, моряк Второго Балтийского экипажа, по профессии комендор, по образованию - большевик.
     Огромные голые ветлы показались за крепостными стенами - за кучами мусора торчали неуклюжие дула орудий. Несколько солдат бродили возле них и, против всех артиллерийских законов, курили самокрутки.
     В течение пятнадцати минут Кривенко и матрос с помощью солдат, державших фонари и лампы, готовивших пыжи протиравших тряпками каналы стволов, осматривали орудия. Вслед за тем между ними произошел короткий разговор:
     - Предохранителей нет, - сказал матрос.
     - Ладно, нужно будет не сразу открывать затвор, - отвечал Кривенко.
     - Выбрасывателей нет...
     - Ладно, выбьем пробойником!
     - Ржавчина во всех стволах и на всех затворах...
     - Ничего... сойдет!
     - У этих двух забоины в камере, у наружного среза.
     - Ну и что же забоины... Пустяки!
     - У этой трубка ударника раздута.
     - Не беда!

стр. 110

     Наконец, матрос произнес самое страшное:
     И насчет компрессоров тоже... не соврали. Мало масла...
     Кривенко замедлил ответом:
     - Да... Мало. Ну что ж...
     Матрос подошел к нему ближе и сказал негромко:
     - Разорвет...
     Кривенко поднял на него глаза - у матроса было серьезное и бледное лицо.
     Он ответил сухо:
     - Не знаю...
     - Э, была не была! - высоким голосом закричал матрос - заряжаем!
     Он открыл затвор первого орудия. Кривенко уже подносил к каналу ствола снаряд.
     Так начался штурм.

     7.

     Так начался штурм.
     Зимний дворец не в первый раз был атакован революционными войсками. Не в первый раз растерявшееся правительство было свидетелем того, как восставшие солдаты располагались под стенами Растреллиева здания, заслуживающего лучшей участи, нежели быть следственной камерой декабристов. 14 декабря 1825 года дворец был взят лейб-гренадерским полком, предводительствуемым маленьким, с кривыми ногами, краснорожим офицером.
     Этого офицера звали Пановым и вместе с необыкновенным счастьем, которое сопутствовало ему по пути от Гренадерских казарм до Сенатской площади, история сохранила трудно объяснимые черты его поведения.
     Проходя мимо Петропавловской крепости, он занял этот важнейший стратегический пункт со своими четырьмя ротами и через четверть часа покинул его, не оставив в крепости ни малейшего следа своего пребывания.
     Проходя мимо Зимнего дворца, он занял его - солдаты были уже во дворе, у тех самых входов, по которым девяносто два года спустя во дворец проникли петроградские красногвардейцы - и через три минуты ушел из дворца на Сенатскую площадь, чтобы влить свой Гренадерский полк в знаменитое карре декабристов.
     Не в первый раз дворец был атакован восставшими солдатами.
     Но в первый раз его стены видели не уланские кивера, а измызганные солдатские фуражки, не гвардейские мундиры, а черные матросские бушлаты.
     Тогда революционное дворянство во имя свободы от тирании пыталось свергнуть деспотическую монархию и ценой смятений, колебаний, измен, надежд и опасений добилось вечной ссылки в Сибирь и пяти виселиц на кронверке Петропавловской крепости.
     Теперь матросы, солдаты и рабочие - безмундирная армия пролетариата, руководимые умом, расчетом, спокойствием, мужеством лучших

стр. 111

революционеров в мире, руководимые классовой ненавистью, заняв Зимний дворец не ушли оттуда до тех пор, покамест последнее сопротивление не было сломано.
     Во всяком случае нужно заметить, что правительство покинуло Зимний дворец значительно раньше петроградского пролетариата!

     ---------------

     В грохоте орудий и непрерывной, сухой дроби пулеметов, Шахов не различал ближайших звуков - топота шагов, звона оружия, слов приказа, которыми ротные и взводные командиры пытались внести хоть какой-нибудь порядок в движение солдатской массы.
     Вокруг него, заполняя всю улицу, шли солдаты.
     И только время от времени звуки стрельбы затемнялись, спадали и тогда в сознании, напряженном и пустом, с неожиданной силой отпечатывался каждый шорох.
     И тогда же он начинал чувствовать странную и звонкую легкость в голове и вспоминал, что он - голоден, что он целый день ничего не ел.
     В густой темноте, вместе с отрядом Кривенки он вошел под арку на Морской и сквозь овал арки впервые за весь день увидел Дворцовую площадь.
     Он остановился; и весь отряд на одно мгновение подался назад.
     Площадь была озарена бледным, затуманенным, задымленным светом, со всех сторон, со всех прилегающих улиц, из-за каждого угла смутными тенями неслись, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь цепи солдат, красногвардейцев, матросов.
     Все окна Зимнего были освещены; в этом свете у баррикад видны были броневики, облепленные темной массой людей.
     Без одного слова команды, без возгласов и без пения, отряд продвинулся под аркой и вышел на открытое место.
     Шахов вдруг бросился вперед, и четкое сознание отметило в ту же секунду, что весь отряд побежал вперед, пересекая Дворцовую площадь.
     Он бежал, забывая нагибаться и заметил это только тогда, когда сзади раздался крик - "нагнись!".
     И снова напряженное и звонкое сознание, которое как-будто было не в нем, в Шахове, а где-то отдельно, рядом, припомнило, что давеча днем солдаты шутили над тем, что красногвардейцы во время перебежек никогда не наклоняют голову.
     - "Бежит и пулю ртом ловит!" - припомнил Шахов и остановился.
     Он стоял у пьедестала Александровской колонны. Пулеметы, скрытые в глубоком секторе юнкерских баррикад, стали стрелять наперерез отряду. Рабочий, стоявший рядом с Шаховым был убит, едва только он выглянул из-за пьедестала колонны; Шахов машинально наклонился над ним, заглянул в лицо и разогнувшись некоторое время стоял неподвижно, оглядываясь вокруг себя бессмысленными и напряженными глазами.
     И вдруг он снова почувствовал голод, сдавивший ему грудь и звонкой пустотой отдавшийся в голове. Неожиданно для самого себя он выбежал из-за колонны и поднял руку с винтовкой.

стр. 112

     - Бегом! - закричал он с бешенством, полуобернувшись к красногвардейцам и указывая на дворец винтовкой.
     А дальше все покатилось куда-то, сдвинулось - он на бегу обернулся и увидел, что из-за колонны разом выбежала темная масса людей и под разодранный треск пулемета побежала через площадь к дворцу.
     Короткими вспышками сознания, точного до болезненности, Шахов отметил высокого матроса, стоящего перед баррикадой и размахивающего ручной гранатой, и труп солдата, на который он едва не наступил, подбегая к баррикаде.
     Но еще через несколько мгновений и матрос с гранатой и труп солдата остались позади - перед Шаховым были высокие штабеля дров.
     Он тотчас же, не останавливаясь ни на одну секунду, начал молча взбираться по скользким, вымокшим бревнам.
     Два или три раза он поскользнулся, упал, и снова поднялся, стараясь не выпустить из рук винтовку. И повсюду вокруг него были такие же как он молчаливые, упорные люди, которые взбирались вверх по скользким бревнам, падали и снова поднимались и так же, как он, крепко держали в руках свои винтовки.
     И вдруг грохот орудий сразу упал и, заглушая сухую, ружейную трескотню, поднялся длительный, бешеный крик.
     Черная сплошная масса людей накатилась на баррикаду снизу и сразу обогнала Шахова, разбрасывая бревна, перекатываясь через штабеля.
     Несколько гранат одна за другой разорвались впереди него; он стоял на баррикаде и по многу раз, не целясь, стрелял из винтовки.
     Яркий свет лился из окон дворца, двое солдат у главного входа возились с пулеметом, высокий полный офицер, без фуражки, бежал к баррикаде, размахивая рукой, вооруженной револьвером.
     Но все это было там, у самого входа во дворец; здесь рядом с Шаховым вразброд щелкали ружейные выстрелы и черные, забрызганные грязью, люди прыгали, бесновались, кричали и, размахивая винтовками, непрерывным потоком катились от баррикады к дворцу.
     Шахов прыгнул вниз и вместе с другими красногвардейцами, перебравшимися через баррикаду, бросился к подъезду. Здесь, на лестнице второго этажа солдаты теснили юнкеров, стрелявших сверху:
     Когда Шахов вмешался в толпу - сопротивление юнкеров было уже сломлено.
     Стрельба сразу прекратилась, только несколько раз еще щелкнули одиночные ружейные выстрелы.
     Чей-то звучный голос закричал сверху: "Прекратите стрельбу! Мы сдаемся!" - и в ту же минуту Шахов, как футбольный мяч, был вброшен толпою в одну из комнат второго этажа.
     Повсюду на полу разбросаны были обоймы, патроны. В углу, сжатые толпою, теснились юнкера - невысокий лохматый матрос ругал их по-матери, грозил кулаками, яростно стучал об пол винтовкой. Немного в стороне, солдаты прикладами разбивали огромные упаковочные ящики и тащили из них ковры, занавесы, белье, фарфор, статуэтки.

стр. 113

     Высокий человек в солдатской гимнастерке с сухим энергичным лицом и лихорадочными глазами грозил им револьвером и кричал:
     - Назад! Назад клади! Мы не бандиты! Ничего не брать! - Товарищи! - прокричал он вдруг так громко, что все находившиеся в комнате к нему обернулись. - Все, что находится здесь - принадлежит народу! Ни одна вещь не должна пропасть из дворца! Не позорьте революции!
     Шахов остановился посреди комнаты, не зная, что нужно делать дальше и чувствуя, что нужно итти куда-то, что кому-то нужна эта сила, которая заставляла его бежать наперерез пулеметам...
     - Где ваши министры? - кричал матрос юнкерам, - сбежали? Сбежали? Говорите, сукины дети, корниловцы!..
     - Вот оно что... Временное правительство... - вдруг вспомнил Шахов. - Вот куда...
     Он выбежал на лестницу; по лестнице вверх и вниз непрерывной цепью шли солдаты.
     И вдруг среди беспорядочной толпы началось какое-то движенье: снизу отхлынули назад, сверху подались вперед - толпа шпалерами расступилась вдоль перил.
     Невысокого роста человек в очках и в фетровой шляпе, сброшенной на затылок, торопливо шел, почти бежал по этому живому коридору.
     Давешний солдат с лихорадочными глазами выбежал навстречу ему и, протолкавшись сквозь толпу, окликнул его по имени.
     - Временное правительство?
     - Во втором этаже, через три комнаты от малахитового зала... Там еще...
     - Что?
     - Там еще юнкера... Не сдаются.
     Они скрылись в толпе. Шахов бросился вслед за ними.
     Небольшая колонна юнкеров - последняя гвардия Временного правительства - неподвижно стояла в караульной комнате у дверей, за которыми тринадцать министров, с упорством, достойным лучшего применения, все еще играли свою пьесу, не замечая, что занавес уже давно опустился. Вся колонна держала винтовки на-изготовку и ни одним словом не отвечала на бешеные крики, которыми толпа, втиснувшаяся вслед за человеком в очках в караульную комнату, встретила это последнее препятствие.
     И вдруг все смолкло. Человек в очках поднял руку.
     - Товарищи! Не нужно крови! Сопротивление бесполезно. Положите оружие! Временное правительство здесь?
     Один из юнкеров за спиною своих товарищей открыл дверь в кабинет и вытянулся на пороге во фронт.
     - Как прикажет Временное правительство? Защищаться до последнего человека? Мы готовы, если прикажет Временное правительство!
     Он, молча, взял руку под козырек, выслушал ответ и, повернувшись, прошел сквозь колонну.
     Человек в очках, подняв голову, смотрел ему в лицо, сощурив глаза, схватившись за рукоятку револьвера.
     - Временное правительство просит сообщить, что оно уступает силе и сдается!

стр. 114

     8.

     С той самой минуты, как Шахов переступил порог этой комнаты, он почувствовал томительную неловкость, подобную той, которую испытывал он иногда на любительских спектаклях, следя за плохой игрой знакомых актеров, когда эти знакомые актеры сами не сознавали, как плохо они играют.
     Он вдруг усомнился, точно ли из-за этих скучных, упорно старающихся поддержать свое достоинство, тринадцати начальников департаментов юнкера, казаки, ударные батальоны в течение долгих восьми часов стреляли из ружей, пулеметов и пушек.
     Он почувствовал усталость; все напряжение его сразу упало.
     Сквозь тяжелеющее сознание он слышал и видел, как человек в очках опрашивает членов Временного правительства, записывает их имена, составляет протокол об аресте, - несколькими короткими фразами сдерживает напор толпы, готовой, при известии о том, что Керенского нет, смыть и снести к чортовой матери и Временное правительство, и его самого, и все, что попадется под руку.
     Он приходит в себя только тогда, когда давешний высокий солдат, наклонившись к человеку в очках, говорит ему что-то на ухо (человек в очках, не отрываясь от протокола, кивает головой) и, обводя комнату своими лихорадочными глазами, останавливается долгим взглядом на нем, на Шахове.
     Должно-быть, лицо Шахова согласуется с тем, о чем он только что думал, он отделяется от стола и, пройдя сквозь кольцо матросов, подходит к Шахову.
     - Вы - красногвардеец, товарищ?
     - Да, смольнинского отряда!
     - Возьмите двух людей и пройдите на чердак. Осмотрите все помещения - нет ли где телеграфа. Если найдете какие-нибудь бумаги, телеграммы - все отнесите ко мне, сюда. Я - комендант Зимнего. Сделайте все это без шума.
     - Все будет сделано, - отвечает Шахов.

     ---------------

     В караульной комнате он почти тотчас же отыскал одного из красногвардейцев своего отряда. Вдвоем они прошли длинный коридор, по обеим сторонам которого стояли, дожидаясь выхода арестованных, солдаты и матросы, и после долгих блужданий по комнатам первого и второго этажа наткнулись на старого швейцара в сине-красной, шитой золотом ливрее. Швейцар стоял посредине огромной, тускло освещенной, залы и в затруднении, почесывая затылок, смотрел, как веселый, длинноногий человек в кепке, лихо заломленной на затылок, аккуратно срезал с кресел перочинным ножом тисненую, японскую кожу.
     Впрочем, при виде красногвардейцев длинноногий в кепке хладнокровно сложил ножик и отошел в сторону.

стр. 115

     Швейцар молча выслушал Шахова, пожевал губами и с грустью прошамкал, что на чердак нужно итти со двора, а потом по круговой лестнице.
     Лестница вела на пристройки третьего этажа.
     Здесь было темно, фонарь лохматыми светлыми пятнами освещал пыльные стены.
     Шахов одну за другой открывал двери, направлял внутрь комнаты фонарь, мельком оглядывал ее и шел дальше.
     Он осмотрел таким образом почти весь чердак Зимнего и, не найдя ничего, решил было возвратиться обратно, когда его спутник, наткнувшись на пустые упаковочные ящики, сваленные один на другой, увидел за ними узкую дверь.
     Он попытался отворить ее - за дверью послышался шорох. Не говоря ни слова, он жестом подозвал Шахова.
     Шахов приложился ухом к двери - ничего не было слышно. Тогда он спросил ясным, отчетливым голосом:
     - Кто здесь?
     Голос гулко отдался под низкими потолками.
     Никто не ответил.
     Он постучал в двери рукояткой револьвера:
     - Отворите! Ваши все сдались!
     Снова никто не ответил; и вдруг в напряженной тишине Шахов явственно услышал шорох.
     - Послушайте, - сказал он, - даю вам слово, что, если вы сдадитесь добровольно, вы будете отпущены. Всех сдавшихся юнкеров освободили на честное слово.
     Он не успел еще договорить последней фразы, как за дверью ударил револьверный выстрел.
     - Стреляет, стерва! - удивился красногвардеец.
     Новый прилив бешенства начал подмывать Шахова; однако-ж он сдержал себя и снова пытался уговаривать.
     - Да поймите вы, чорт возьми, что это бесполезно! Ну, вы убьете одного, даже двух людей. Все равно, вас возьмут через четверть часа!
     За дверью стукнули обо что-то револьверным дулом.
     Шахов едва успел отскочить - пуля пролетела от него на полшага.
     Красногвардеец молча отошел на несколько шагов в сторону, приложился и, как на учебной стрельбе, выпустил все шесть пуль одну за другою.
     Все шесть пролетели мимо - едва только последняя гильза выскочила из затвора, как раздался новый револьверный выстрел.
     На этот раз человек за дверью попал в цель - красногвардеец выронил винтовку, коротко закричал и упал лицом вниз на пол.
     Шахов приподнял его - пуля попала в ключицу, несколько капель крови брызнули на шею и грудь - и оттащил в сторону.
     Красногвардеец, коротко и тяжело дыша, левой рукой ощупывал рану.
     - Он видит, куда стрелять... - вдруг пробормотал он, пытаясь подняться и снова садясь на пол.

стр. 116

     Шахов оставил его и, сжав зубы, вернулся обратно; он поставил фонарь на край ящика и, каждую секунду ожидая нового выстрела, принялся осматривать поверхность двери.
     Это была довольно плотная дверь, скрепленная широкими планками; увидеть что-либо через такую дверь было невозможно.
     Проводя по поверхности двери рукой, он уколол палец о дощечку, расщепленную пулей, и тотчас же эта легкая острая боль прояснила его отяжелевшее сознание.
     - Так вот в чем дело... Стало-быть, он в темной комнате, а у нас здесь светло, фонарь... Он нас сквозь эти дыры, проделанные пулями, видит... Стало-быть, если потушить фонарь...
     Он открыл дверцу фонаря и пальцем прижал фитилек: тотчас же на двери замаячили неярким светом несколько круглых отверстий.
     Он приложился глазом к одному из них и увидел небольшой, слабо освещенный круг на голой стене; он сдвинулся немного ниже - в полумраке скользнула и тотчас же исчезла рука, сжимающая рукоятку револьвера.
     Переходя от одного отверстия к другому, он осмотрел почти всю комнату - эта комната освещалась карманным фонариком или свечою; она была почти пуста, на полу, собирая что-то, ползал человек.
     Шахов ясно различил блестки погон, скользнувшие в тусклом свете, - этот человек был офицером и этот офицер был в двух шагах от Шахова.
     Юнкер, шесть часов назад стоявший на часах у ворот Зимнего, легко узнал бы этого офицера; это был тот самый прапорщик Миллер, который тщетно пытался оповестить защитников Зимнего о том, что дворец окружен войсками Военно-Революционного Комитета.
     В одной руке он держал револьвер, а другою шарил на полу, должно быть искал оброненный патрон.
     Шахов, напряженно щуря глаз, следил за каждым его движением.
     Офицер встал, сделал несколько шагов по комнате и вдруг обернулся.
     Лицо его осталось в тени, свет был за спиною, - но это движение, походка были мучительно знакомы Шахову. Напрягая память и в то же время не упуская из виду ни одного движения офицера, Шахов начал медленно поднимать руку с револьвером.
     Офицер стоял теперь перед самой дверью и застрелить его было гораздо проще, чем оставить в живых.
     Шахов тщательно целил ему в левую сторону груди.
     И вдруг смутное чувство покатилось по телу, в горле пересохло; но он был попрежнему спокоен, рука не дрожала, палец не скользил по курку.
     - Чего ж я, в самом деле, жду? - холодно подумал он и в ту же минуту понял, что ждет, когда офицер отойдет в сторону или повернется так, чтобы можно было обмануть себя и не убить его, а только ранить.
     И в самом деле, едва он это понял, как офицер отошел от двери.
     Тогда, наконец, Шахов наставил дуло в одно из отверстий и торопливо дернул курок.
     И тотчас же он бросился к двери и начал вышибать ее частыми и короткими ударами приклада.

стр. 117

     Дверь распахнулась, наконец.
     В первое мгновенье он ничего не видел - вслепую сделал несколько шагов, двинул ногой сброшенный на пол телеграфный аппарат, из которого выползала длинная белая лента, и только тогда, обводя взглядом голые, запыленные стены, наткнулся на офицера.
     Офицер стоял в самом темном углу, бессильно сползая вниз по стене и пытаясь достать выпавший из раненой руки револьвер.
     Шахов вздрогнул и выпрямился.
     Он подошел к нему вплотную и, вглядываясь в это бледное лицо с отпадающей нижней губою, выронил револьвер и схватил офицера за руку.
     Он сказал сдавленным голосом, не веря тому, что сейчас произнесет это имя:
     - Галя!
     Офицер посмотрел на него в упор, с усилием попытался двинуть повисшей, как плеть, рукой, отделясь от стены, сделал шаг вперед и грохнулся на пол.

     9.

     В одной из комнат второго этажа Шахов опустил на диван беспомощно повисшее тело и, протолкавшись сквозь толпу солдат и матросов, добрался до комнаты, в которой час назад было арестовано Временное правительство.
     - Спешное дело! - прокричал он красногвардейцам, пытавшимся его остановить, и с размаху толкнув дверь, лицом к лицу столкнулся с комендантом дворца.
     - По вашему приказанию...
     - Нашли что-нибудь? - быстро спросил комендант.
     - Да... На чердаке. Вход со двора по круговой лестнице. Я поставил туда караул...
     - Бумаги?..
     - Вот все, что я нашел...
     Комендант перелистал бумаги.
     - Временное правительство, - прочел он про себя, - обращается ко всем классам населения с просьбой поддержать Временное правительство...
     Он взял другую бумагу:
     - Всем, всем, всем... Временное правительство на посту. Положение признано благоприятным. Городская дума на стороне правительства. Дворец обстреливается ружейным огнем без всяких результатов... Временное правительство обращается ко всем классам населения...
     Он уронил телеграмму на пол.
     - Товарищ комендант...
     - Нужно наладить охрану дворца, - быстро сказал комендант, поднимая свои лихорадочные глаза на Шахова, нужно установить посты, караулы. Отыщите товарища Измайлова и скажите ему, что я направил вас в его распоряжение. А потом... Как ваша фамилия, товарищ?
     - Шахов.
     - Найдите меня завтра... Я буду здесь или в Смольном...

     ---------------

стр. 118

     Молоденький прапорщик с опухшим, бледным лицом лежал там же, где Шахов его оставил.
     Шахов наклонился над ним: дыханья не было слышно.
     Тогда он повернул голову прапорщика так, чтобы свет белых глазированных ламп падал прямо в лицо, и приподнял веко: зрачок сузился.
     Еще со времени Варшавы и фронта он знал, как одиночные санитары переносят раненых: он взвалил вялое тело на плечи и посадил его за своей спиною, продев свои руки под коленями прапорщика; с обеих сторон вдоль его плеч повисли маленькие белые руки.
     От этих до-странности знакомых рук, которые он столько раз вспоминал в своем одиночестве, шел теперь сладковатый запах пороха.
     Он торопливо прошел через комнату и, боясь, чтобы его не задержали (вокруг него мало-по-малу собирались солдаты, матросы, бродившие по дворцу толпами), бросился в первую попавшуюся дверь.
     В темноте, толкаясь плечами о стены, он спустился по лестнице на двор; караулы еще не были поставлены и ему удалось, вместе с толпой, пройти через ворота.
     На Дворцовой площади еще звенели оружием отряды матросов, с того берега Невы, где темнели неясные очертания крепости, раздавались хриплые крики.
     Полуразрушенные штабеля дров еще заграждали выход на площадь - Шахов едва протиснулся в узкий проход между двумя поленницами.
     Он обошел площадь со стороны Александровского сада и Невский, утомительно-ровный, открылся перед ним с холодным светом фонарей вдоль почерневших зданий.
     У Казанского собора и на углу Михайловской видны были костры пикетов. Он свернул налево по Мойке - никто не остановил его и он шел около получаса.
     Наконец, прислонившись плечом к стене, он медленно опустил тело на землю и отер пот со лба.
     Прапорщик Миллер или тот, кто час назад называл себя прапорщиком Миллером, лежал на мокром тротуаре, далеко вверх закинув бледное лицо.
     Он был без фуражки - спутанные, остриженные по-мужски, волосы падали на лоб. Свет фонаря тускло скользил по серебру погон, по кокардам на сапогах.
     "Эти кокарды на сапогах, кажется, кавалеристы носят..." - смутно подумал Шахов.
     Спустившись на колени, он снял посеребряный офицерский пояс, перочинным ножом срезал погоны и попытался вынуть кокарды.
     Это не удалось ему и, расцарапав пальцы, он оставил кокарды и приложил руку ко лбу Галины: лоб горел под рукою, где-то у виска чуть слышно ударялся пульс.
     Он поднялся с колен и только теперь заметил, в какой темноте он шел все время; и впереди была та же непроницаемая, сплошная темнота, ни в одном окне не горел свет.
     Он присел на корточки, так же, как давеча, взвалил тело за спину, двинулся дальше и шел, не останавливаясь, десять, пятнадцать, тридцать,

стр. 119

сорок минут. И все так же качалось за спиной с каждой минутой тяжелеющее тело и все так же впереди была сплошная темнота и время от времени темнее темноты зияли разбитые подвальные окна, и он все шел и шел, и начинало казаться, что он никогда не дойдет, что до конца жизни будут качаться, свисая с плеч, маленькие белые руки...
     - Кто идет?
     Электрический свет фонаря ударяет прямо в лицо Шахова; несколько мгновений спустя свет скользит вниз снова на Шахова и снова на землю.
     Шахов с усилием открывает глаза - и ясно видит на руке, которая держит фонарь, круглую нашивку с черепом и костями - знак ударного батальона смерти.
     Он смотрит прямо перед собою - и видит блестящие офицерские погоны.
     Он оглядывается вокруг - перед ним огромным комом лежит Инженерный замок, вокруг него стоят солдаты ударного батальона.
     - Ваши документы?
     Шахов опускает руку в карман пальто - первое, на что натыкается рука - наган, рассыпанные пули; он почти насильно разжимает пальцы, взявшиеся было за тяжелую, гладкую рукоятку нагана, и, несколько мгновений мучительно напрягая память, старается вспомнить, в какой карман он положил свой красногвардейский пропуск, единственную улику, которая может выдать его с головой.
     Он опускает тело на землю - фонарь скользит по лицу прапорщика.
     - Откуда несете раненого?
     - Мой приятель, офицер, - глухо и медленно говорит Шахов, все еще шаря руками в карманах, - его ранили там, на Дворцовой площади... Я был вместе с ним... Он жив еще...
     Офицер наклоняется над телом.
     - Вот теперь вытащить наган и прямо в лоб и бежать, бежать, бежать...
     - С него сорвали погоны, - ровным голосом объясняет он и находит, наконец, в боковом кармане старое служебное удостоверение.
     И время почти останавливается, каждая секунда кажется ему часом, каждое движение проходит перед ним, как кинематографическая лента, пущенная пьяным механиком с медленностью, почти сумасшедшей...
     Вот офицер осматривает изорванный китель на Галине, обыскивает карманы, останавливается взглядом на кавалерийских кокардах, выпрямляется, смотрит на Шахова...
     - Да, это офицер!
     Он мельком читает удостоверение, которое Шахов протягивает ему одеревеневшей рукой.
     - Вам далеко нести его? Занесите сюда, здесь ему окажут первую помощь.
     Он указывает рукой на Инженерный замок.
     - Благодарю вас, - отвечает Шахов все тем же глухим, слишком ровным голосом, - теперь недалеко. На углу Садовой. Я уж донесу его прямо... Он, кажется, легко ранен. В руку, повыше локтя.

стр. 120

     Патруль остается позади.
     Но не успевает он, судорожно сжимая рукоятку нагана, отойти и десяти шагов, как слышит резкий оклик:
     - Эй вы, послушайте, вернитесь!
     Несколько секунд он стоит неподвижно.
     - Итти, или?.. Или броситься бежать?.. или?..
     Он оборачивается и мерным шагом возвращается к патрулю.
     Офицер снова наводит на него фонарь и молча вглядывается в лицо.
     - Я не был уверен в том, что вы вернетесь добровольно, - говорит он и заканчивает, поднеся руку к козырьку, - простите за беспокойство! Проходите, пожалуйста!
     Шахов свернул за угол и, дойдя до угла Инженерной, снова остановился, задыхаясь, и снова положил тело на землю. Только теперь он почувствовал страшную усталость, в которой было что-то сходное со смертельной болезнью.
     Он разогнул спину и снова с болью согнул ее, поднял руки и беспомощно опустил их. Ноги у него дрожали, он стоял прислонившись к столбу и бессмысленными, смертельно усталыми глазами смотрел на неподвижное тело, которое два часа назад он спас от верной смерти и которое несколько минут назад подарило ему неверную жизнь.
     И вдруг это закостеневшее, бесчувственное тело, в жизнь которого он почти не верил, пошевелилось. Рука, закинутая вверх, согнутая в локте, медленно разогнулась...

     ---------------

     В пятом часу утра он вернулся в Зимний. Дворцовая площадь была пуста. Только костры горели на углах и бродили туда и назад караулы солдат и красногвардейцев.
     Каждый свой шаг делая ценою болезненных усилий, Шахов прошел во дворец и разыскал начальника охраны, невысокого бородатого моряка, который во все время разговора с Шаховым рассеянно играл своим револьвером, поблескивающим голубой сталью.
     - Я направлен комендантом дворца в ваше распоряжение... - сказал Шахов, с трудом поднимая тяжелые чугунные веки.
     Матрос пристально смотрел на него.
     - В мое распоряжение? Это хорошо! Так, значит, в мое распоряжение?
     Шахов, качаясь от усталости, старался преодолеть тупую боль в глазах. Он тяжело дышал, челюсти судорожно сжимались.
     - Да. С тем, чтобы получить назначение по охране дворца.
     - Идите спать! - яростно закричал матрос, - вы на ногах не стоите! Если в мое распоряжение, так я отправляю вас спать! Айда! Доброй ночи!

     (Окончание в следующей книге.)

(Ковш: Литературно-художественные альманахи / Ответственный редактор С. Семенов. Л. Гиз. 1925. Кн. 3)

home