стр. 218

     Н. Гладилов.

     БАБИЙ БУНТ

     I

     Говорят: оттого бабы часто плачут, что глаза у них на мокром месте. А еще говорят: курица - не птица; баба - не человек. Не знаю только, правда ли это?
     Если правда, то для чего существуют бабы на свете - никак не пойму? Ежели с мужем спать, да битыми быть, то очень уж это пакостно. Родить - ежели для этого только, так отобрали бы кои покрепче, поздоровее, отвели бы им жизнь и место особое, - и роди себе на здоровье, сколько требуется.
     Гунявые, конечно, на это не годятся, - баб тут надо здоровых, ядреных, дебелых - что корова ярославка, к примеру.
     И откуда, братцы, взялись эти гунявые? Сама жизнь, поди, на зло себе их понародила... Н - да...
     А все-таки бабы-то нужны - ой, как нужны. Возьми-ка естество мужское одно, без бабы - то, какой в нем прок, а с бабой, глядишь, и жизнь малина, и зимой солнечно.
     Н - да... Нужны бабы, конечно, нужны, только вот почему же нужная вещь в хороший счет у нас нейдет.
     В наших местах, что жениться, что лошадь купить - одно и то же.
     Но и тут заковыка: лошадь, ежели что, и продать можно, а бабу не продашь, да и не отпустишь, коль ребят народит тебе до дюжины.
     В наших местах, лесных северных, всему жилому делу - мужик голова. На нем и ответ весь, а баба - раба его. И что он хочет, голова живота своего, то с ней и делает - потому как же иначе? Да, в жизнь, можно сказать, въелось это, и бабы наши такую машину крепко усвоили.
     Примерно Дарья - баба пока еще крепкая, дебелая, по дому дело шутка-шуткой вьет - и хоть каждый день не однажды бьет ее муж Степан - хоть бы что. Ну, ежели там поплачет - и только.
     Слыхала она, что судят мужиков ноне за это, да куда уж, думает, на старости лет грех заводить (тридцать два ей). Куда от него денешься? Да и так неповадно это - новина.
     Вот и сегодня - с утра еще - словом не обмолвились, а все почему? - Да потому - не хочет Степан с женой разговаривать - делить

стр. 219

с ней пополам полынь душевную. А Дарья заговорить боится - вдруг не угодишь - ну, и крышка, быть битой, всенепременно. Вот тут дела-то какие!
     Изба у Степана небольшая, тесная (с осени новую думает поставить: бревна уж готовы - из казенного леса десять дерев по разрешению вывез, да сто тридцать ночным временем). Мечется по избе Дарья - переводы стонут. Обряд для Дарьи домашний - пустяк плевый: скотине пойла ведер восемь за сутки вынести, ведер с десяток с колодца воды вычерпнуть, печь вытопить, сварить, испечь, убрать, выстирать - ерунда. А вот за мужика, за Степана, за мужа обида съела - это уж хуже.
     "Проклаждается - барин, подумаешь", - вертится у ней в голове между делом. - "Нет бы в сеновал сходил, принес бы хоть сена лошади - дело не бабье, мужицкое".
     Степан с утра сидел на полу у лавки в переднем углу, мрачно, угрюмо насупившись, упер мочально-кудлатую бороду в колени и палил махру за цигаркой цигарку. В голове у Степана бурлит темно и неуемно, в груди щемит, на сердце - что кот скребет. Тоска.
     - И чево это окаянное нутро мутит, - думает он.
     - Черт-е знает - от налогу што ли... Хм. Право... Пес-е знает... Годы, кажись, ноне полегчали... Хм... Ишь, ведь, дерет - мать-е в трещину. Тьфу! - Степан с сердцем отбросил окурок.
     - Бревна пойдтить доскоблить што ли. Березник за двор надо убрать непременно: нагрянет полесовой объездом - десятку, как пить дать, вывернет.
     - Эва, ведь мутит, дьявол. Наскрозь прямо воротит... ей-бо.
     - Бабу поколотить што ли - пройдет может. Ишь ведь, сволочь, лень сарафан-то ушить... Мымра... дать вот в лупетку-то.
     Сказано - сделано. Что на языке, то и в руке у Степана. Вдобавок подвернул грех Дарью горшок уронить - разбился. Одной минутой Степана и взорвало.
     - Ты чево это, сучья кровь, горшки-то бьешь! - зыкнул он. - На то рази покупаны-то. Думаешь хребет у мужика крепок - заработает... а - а?!.
     - Упал ведь - не виновата я. Куриц нанес леший, - хоть бы выгонял, чем лаять-то, - ответила мимоходом.
     - Упал... ах, ты стерва, мать твою эдак... Я те покажу упал... Сволочь!.. я те покажу вот, - заревел Степан.
     Схватил со стены вожжи ременные - и давай полосовать жену, что перинину пыль выколачивая.
     - Сволочь! Только и дела - языком трепать, да бить, да ломать... Выдра... У-б-б-бью!..
     Что в нашем месте баба поделает, коли муж - всему голова? Ничего, да и только.
     Вырвалась Дарья от мужа, выбежала на сарай, легла на солому яровицу, слезами передник вымочила, а потом снова впряглась за работу, - мол, ежели самой ничего не делать, - за бабу никто ни сделает. Пожаловалась только овцам да корове, участливо взглянувшим на бабьи слезы, как подкладывала Дарья корму.

стр. 220

     Ежели вырвать коню хвост, - так воз ему от этого легче не покажется.
     Хоть и поразвлекся Степан малость, да видимо худо - нутро тоской проклятой так наружу и выворачивает.
     - Сволочь... - думал он, сидя на прежнем месте.
     Закурил Степан, - нет помочи с сердцем.
     Кисет и цигарку под печь бросил.
     - Не табак, а дермо... с-советы-ы-ы.
     Промелькнула было в голове думка о бревнах, да отмахнулся, как от мухи назойливой - не до того, успеется.
     - К Кулихе сигануть што ли, - чикнуло в мозгу искоркой.
     - Одну ежели... Эк ведь воротит - с чего бы это, мать-е в пробеги... Гм... Раз попробовать... Гм... Дорого, дьявол, берет-то... Гм... Одну ежели... Гм...
     Стащил Степан ржи последний пуд к Кулихе - и прикатил ввечеру домой, стелька-стелькой, пьянешенек.
     - Ой, ты дьявол, ты дьявол эдакой... господи ты боже мой! - встретила пьяного Дарья.
     - Бей, ты, меня-то, дьявол, хоть кажинный день, да не пей... Голова ты, Степан, окаянная, на кого ты надеешься-то... последний ты пуд пропил! - причитала.
     И опять некстати подвернулось лицо Дарьино под руку мужеву, - под оба глаза багровое всплыло от кулака Степанова пьяного.
     - Дашка, слышь! - рычал он. - Слышь ты... ты, Дашка, меня уважать должна... п-а-а-нимашь... потому баба - много ли в те мозгу - гнида - слышь...
     - А я голова... эво хозяин! Слышишь? п-а-а-нимашь, ворвань турецкая.
     - Ой ты голова забубенная, - в ответ причитала. А Степан, обдавая лицо ей перегаром пьяным, еще больше рычал.
     - Милицанер... он вона... наскрозь все... ка-а-а-мунизма - паанимашь... Потому тертый он... милицанер - ему все, значит, а Фимка - она с-сволочь... панимашь... Дашка, побил я тебя даве малость - и ладно... и сердцов ты не должна иметь, значит... потому - я все... поняла?.. Поняла... Ну, значит, на чем же мне душу свою отвести, коли ежели... Э-э-э... Ну, побил и еще побью - ты подойди сюда - я те пятком заеду... одинова... Д-а-аш...
     - Да ложись ты хоть спать-то, - говорила Дарья с плачем, от руки ласковой увертываясь. А Степан, пьяно шатаясь, старался схватить Дарью за что-нибудь и ударить.
     - Дашка! - подойди, говорят... Ну! Што? - спать?.. Ну, лягу - и ты ложись... Дашка! Подойди! - дам тебе в морду... любя - панимашь... Дашка-а, не криви морду, сучья отрава, слышь... Да-а-аш-к-а-а!..
     Не поймала рука пьяная дебелую бабу - увернулась. Выбежала, - и улез Степан на палати один беспомощно-пьяно, не видел, не заметил через щель в двери глаз бабьих, не поймал и слов жениных, через стол брошенных.

стр. 221

     - Убить-тя, дьявола, мало... Дрыхни - ложись... царица ты моя, заступница!
     Пил Степан у Кулихи вместе с милиционером. Спорили. А потом Степан новое о коммунизме через самогон по-пьяному от законника выудил - и в голову впитал накрепко-крепко.
     Когда шел Степан к Кулихе, по дороге с Фимкой Карявкой срезались - бедовая: в городе учится.
     Поздоровалась, а потом - зачем, говорит, ты, Степан, Дарью свою бьешь? Смотри, говорит, уйдет она у тебя. Я вот уж с ней потолкую...
     В ответ матом густым покрыл Степан Фимку.
     Теперь, засыпая, грезил Степан о будущем. Угар пьяный в мозгу все смешал: и тоску, и Дарью, и Фимку, и Кулиху, и милиционера-"каммуниста", а после, на момент перед сном, и слова его новые - ка-а-мму-низма.
     Грезилось Степану неведомое, далекое, светлое, что от тоски бы его избавило - от налогу. Застлала глаза пьяные рожь золотым океаном - десятины-карты, ширь-ковер кругом. Серебрятся овсы на солнце и чуется, как пчела жужжит над полем цветным жирным клеверным. Засыпая, на спину перевернулся - в последний выкрикнул:
     - Дашка!.. Эх, сволочь Дашка!..
     Заснул.
     А на улице, у ворот наземных, Дарья горько себя выплакивала.
     - Тю што это? - спросила соседка Брюховна.
     - Бьет... два раза сегодня... Тоскует... Нужда... - ревом Дарья из души выбросила.
     - Поправитесь... не тужи... коли поправитесь, - и не будет... Ты помолись казанской или троеручице, - успокаивала Брюховна.
     - Будь прокляты, - неизвестно к кому вскинула Дарья. - Пусть бы лупил уж, все равно, - доля такая наша... Запил... Последний пуд снес к Кулихе, ирод собачий... Што теперь будет - не знаю...
     - А ты одежу-то спрячь, коли так... Неровен час, не катнул бы, - посоветовала Брюховна.
     Покачала головой, пожалела и ушла отвести душеньку с бабами.

     II

     Бывает иногда такое с человеком, что ни к будню, ни к празднику не прилепишь.
     Слез Степан с палатей, сидит у окна на лавке, покуривает, в окно смотрит, словно бы ждет чего-то. И кажется ему, что кругом его все ходуном ходит: и изба, и земля, и воздух, и деревня, и ребятишки по улице, словно бы не так, а кверху ногами бегают.
     Сидит Степан у окна, дивится-дивом, копает причины-концы диву этому и вдруг - вихорь, да такой, что подхватил его мужика, Степана, завернул кубарем, свертел в кужель кудельный, поднял на воздух и понес нивесть куда.
     Носил, носил его вихорь, - и очутился Степан на большой дороге, верстах в трех от деревни, у самого у Фиешина Лога, сидит на канавке и жутко-жутко ему, а от чего, - и сам он не знает.

стр. 222

     Попробывал было итти - не несут проклятые ноги, дрыгают только, а вперед ни на вешку. А домой ему надо. Зачем, для чего - не знает. А надо, до смерти надо.
     Попробовал на брюхе ползти - неподатно, хоть разорвись.
     Бился, бился Степан, сел опять на канавку и заплакал. О чем заплакал - не знает, только слезы так вот и льют-ливмя. В голове одно клином - хоть как бы-нибудь добраться.
     Подожду, - решил. - Дорога большая, от города конем попутчика не будет ли, - подумал.
     Подумал он, глядь, и едет кум Корней из Косагорки.
     - Кумяга, родной друг, подвези, ввек не забуду, - взмолился Степан, и вид у него такой был, словно он тысячи верст прошел, тысячи лет долгих, усталый, тяглый, задрипаный. А кругом все зыбило, качалось, вертелось, ломалось, кружилось - следы вихря куда-то, далеко улетевшего, Степана на большой дороге оставившего. Жизнь, земля зыбались, как море у Соловецких, что пришлось видеть Степану в молодости однажды.
     - Аль усталому мужичку и хрен ноша, - сшутил Корней. - Ну, садись.
     Поехали, и рассказал кум Корней Степану вот что:
     - Ездил это я, брат мой, в город. Жена, значит, на курсах, - так проведать. Сам знаешь - мужику без бабы, день за год... Натура... Так... Ну, и красота, парень, житьишко бабам в городе! Вздыбился я было по началу, как завольничала, да вижу напрасно - баба, брат, дело сурьезное... И - да, брат. Откуда што берется, ей-бо... Не узнал прямо бабу - а и всего полгода... Увезла парнишку с собой недельного - тосковал, думал бросит... так што ты, друг, думаешь... займется, аль собранье там - шасть его в особое место, в роде как бы приюта, - няньки там, и все такое - зд-а-а-ровый растет. Вот, брат, дела-то. По-моему, всем бы так надо... а?..
     Революция - жернов. Всыпал в засыпку великий мельник, время, зерно-человека. Бешено крутит жернов колесом истории, жизнь перемалывая, и как на мельнице крупен размол от быстроты, так и тут: не все задевает крушительный жернов. Проскакивают люди-зерна цело, нетронутыми, что бы после сквозь сито лет просеянными выйти в отруби, на корм скоту.
     Смешно стало Степану за кума, так что удержу нет - хохотом забрало.
     - Дурак ты, говорит, кумяга, - вот что... Рази это можно у нас, - рази мыслимо...
     - А как же - понятно можно, - в ответ кумяга. - Ты, брац мой, поди все еще свою бьешь, как собаку - а ведь нельзя, парень. Подумай-ка... Прикинь в голове - человек она, аль животное? Што, брат, а... Ну-ка?..
     Рассердился Степан, соскочил с телеги и раз кума по уху.
     - Не ври, говорит. И народ не мути. Понял? Эдак с твоих слов, гляди, и все завернут колено, - а нам людей смешить не резон... Понял?
     Махнул Корней кнутом на конягу, бросил Степану жалостливо:

стр. 223

     - Сам ты, брац мой, дурак. Иди, твое счастье, что слеп ты, а то метнул бы я тебя вот чем, - показал с телеги топор и уехал.
     Раскати его за ногу, - подумал Степан и видит - из-под горы, где кум скрылся, - человек идет к нему, знакомый и словно бы, не то милиционер, не то предсовета Кобыленков - и то, и другое вместе, а на груди большим-большим выведено:
     "Н - а - л - о - г".
     Страшно стало Степану, на сердце такая жуть расгулялась, будто недоброе что впереди. А человек кричит издали:
     - Беги домой, стереги новотелку чернуху, а то плохо будет. Беги - ушла твоя Дарья!
     Жутко Степану. Прибежал он домой и слышит: орет на дворе корова недоена, а Дарьи ни в избе, ни на дворе, ни на улице не видать.
     Всполошился, вспомнил, что побил ее утром здорово ни за что, ни про что, искать бросился. Все углы перерыл, на сарае яровицу, и осоку, и сено до былинки вилами взворошил - нет, хоть лопни. На улицу побежал, подвернулся кот под ноги - за хвост сгреб, об угол брякнул.
     - Не суйся, не до тебя!
     Всю улицу из конца в конец, по избам, в проулках просмотрел у колодца, на сборище бабьем - нет Дарьи. Да и других баб ни одной не видать.
     - Што за оказия, - думает. И побежал к соседу Брюхову: дым из трубы, печь топится, баба дома, значит, нет ли у них Дашки.
     У Брюхова на бороде, на штанах, на носу, по локоть на руках тесто, - обряжается.
     - Ты што это! А где баба? - спросил Степан.
     - А ты с овина упал што ли? - в ответ ему.
     - А што.
     - Как што - аль не знаешь?
     - Чево не знаешь.
     - Да ты и впрямь. Да ты где был-то, скажи?
     - Тьфу, дьявол... к-ш-ш-ш... Кышь!
     - Погнал Брюхов петуха с квашни и рассказал Степану быль-не-быль.
     - Бабы бунт объявили. Приехала Фимка Карявка - Дуни Кукманки дочь - помнишь, болтали, что в городе по пивным шастает? Напрасно видимо - девка-то, знаешь, бой-боем вышла - учится. Ну, значит, она это, друг мой сахар, всех баб и сбила. Моя прямо землю роет... я, было, хотел тиснуть маленько эдак - куда... и думать не думай - зверем оскалилась...
     - Г-ы-ы-ы! - заржал Степан.
     - Да ты постой, твоя тоже... Теперь в село все уперли - комитет выбирают. Вот те и г-ы-ы!..
     Отними у вора клычку - не вор и будет, да главное - еще обидится.
     Плюнул Степан в глаза Брюхову со злости за весть приятную и в село к совету побежал, с намерением найти жену во что бы то ни стало.
     - Ах ты сволочь! - на бегу Степан в мозгах перекидывает яростно о Дарье, - изобью, - решил. А у самого сердце от жути словно в комок

стр. 224

свернулось, аж нутро колет словно иглами, в глазах будто бы круги даже пошли, а земля под ним, под Степаном, так и зыбнет-зыбнем - совсем на ногах Степан не дуржится да и не несут они - хоть помогай руками. И опять так больно и обидно стало, хоть плач, а от чего - неизвестно. Слезы мужицкие - кровь и пот.
     Совет. У совета трибуна. На трибуне Фимка, Дарья, Брюховна Анютка - комитет. Митингуют.
     У трибуны бабы. Много, много их тут: молодых, старых, тонких, брюхатых, желтых, с румянцем, по-разному разных - тысячи слезные, шлют мольбу-надежду глазами на трибуну бабы.
     Фима на трибуне митингует - на бунт зовет, свежо говорит-сеет:
     - Крестьянки-женщины, родные закорузлые забитые бабы! Разве для того вы родились, чтобы жить так, как теперь живете - по-животному? Человека вы в себе чувствуйте, а не бабу! Октябрь дал вам дорогу - света ищите, жизни! Заставьте мужей считать людьми вас. Я такая же, как и вы крестьянка, давно ли рвали за волосы меня с некоторыми из вас в чужих огородах, а теперь похожа ли я на вас, мои сверстницы! Учитесь, бабы...
     А потом говорила Дарья.
     Увидел ее Степан сквозь гущу, с яростью бросился, с криком:
     - Так вот ты где, кобыла!
     - Тише, - ш-ш-ш, - зашипели, - осел.
     Заговорила Дарья.
     - Довольно, бабоньки, мученьски-мучиться - бунтуй, коли они сами, ироды песьи, не понимают. Бунтуй - и нет никаких! Али мы рази не люди, рази мы по хозяйству не больше их сердце сушим, а хоть один мужик ведет во всем совет с бабой - шишь!.. только зло свое в неладах на нас они выводят. Скушно - бьют, корова занемогла - в морду, курица в огород шмыгнула - в шею, горшок разбила - и тут побои. Только и свету нам - душу да языки отвести минутой у колодца. Бунтуй, бабы - и баста! Скажем им так теперя: ежели кто в соглас с нами - живи, а по-старому - ни одного дьявола не надо? Поняли, бабы... бунтуй! Я первая за все постою. Я своему соколу теперя вот что!..
     И показала Дарья в толпу задорную фигу.
     Вместе скучно, а порознь тошно, - всегда так. Поглядел Степан на жену свою, и такая она ему этим разом показалась хорошая - прямо девка-девкой, что называется. Молодая, здоровая, задорная, хоть сейчас на гулянку дуй под пару, издали из годов медком холонул по сердцу первый месяц с ней свадебный, молодость свою в душу дыхнула, лицо у Дарьи доброе, приятное, светлое, и слышит Степан - выбрали ее бабы куда-то, да и сама она бросить все - и дом, и его самого - хочет.
     Перед глазами - день сегодняшний, по дому все в разлад: корова-новотелка, кум, Брюхов, а потом опять она, Дарья родная, что десять лет покорно постель с ним делила, а теперь уйти хочет. Жаль ему стало Дарью.
     Зашумела, загудела толпа в одоброть на слова и фигу задорную Дарьи, а Степану слова эти по сердцу резнули, забыл все он и бросился к Дарье с криком:

стр. 225

     - Дарья... Дашутка, милая, да ни в жисть я теперь... Даша!..
     К Дарье на трибуну пробился, дрожит, плачет, за подол держит, в глаза ей смотрит.
     - Даша...
     Взяла мужа за руку Дарья, повернула лицом к бабам и говорит:
     - Вот он, бабы, мой-то соколик: сам явился. Не нужен он мне теперя. Не хочу битой быть пять раз на полудни. Не нужен он мне, - возьмите, бабы, отдаю вам мучителя своего, ирода. Что хотите, то с ним и делайте. Казните-судите за меня сами!
     - Казнить! - заревела волна бабья, и тысячи рук потянулись к Степану. - Казнить его!..
     Мигом сорвали со Степана одежду бабы, в ярости в клочья раздернули, - ажь жаль ему добра стало: пиджак из шинели два века выносил бы.
     - Казнить его! - ревели. Степана разорвали бы на части, да выскочила на трибуну Брюховна - бабенка бедовая, глаз-огонек.
     - Стой, бабы! Жаль, не мой кобель попал первым - ладно не уйдет и он! Слушайте, бабы, - это первый попал к нам из наших извергов борзых, - давайте для примеру, чтоб другим неповадно было, не дадим ему во-веки больше знать счастье мужнее. Пусть узнает да и другим скажет, - каково это. Пусть не знает он ни любви, ни ласки нашей бабьей во-веки. За Дарью, бабы, за побои ее, за участь ее горькую, за то, что не хотел он в ней видеть друга и человека, отомстим ему - выложим как жеребенка, сделаем его, бабы, мерином!
     - Согласны! - взревели бабы.
     И видит Степан, - не бабы перед ним, а сущие ведьмы.
     Сорвали с него бабы рубаху, повалили наземь, рвут штаны солдатские ватные - с тремя рядами заплат, перед носом пуговица мелькнула медная, с Карпат привезенная. Вяжут ему ноги ремнем коновальским, над глазами инструмент мелькнул страшный - приготовились.
     Сжался Степан в комочек, похолодел, попробовал двинуться, - ноги и руки скованы. Взвизгнул, простонал, метнулся тщетно, собрав все силы, и... проснулся.
     В избе было тихо, спокойно, убрано. За столом, у окна на лавке, сидела Дарья. Надвинув на подбитые глаза платок, пряла. На дворе на повети горланил петух.
     Степан долго не мог притти в себя - болела голова, болело все, руки, ноги, нутро, как чорт опакостил. Теплые ватные, когда-то солдатские, штаны опустились с корявого зада, до колен утянув за собою подштанники. Сердце усиленно дрыгало, собираясь выпрыгнуть, по телу выступил пот, скользкий неприятный, ледяной, холодный. В горле пересохло - хотелось пить - тошнило.
     Увидя Дарью, Степан свободно вздохнул и буркнул:
     - Ты здесь...
     - А где мне быть-то? - ответила.
     - Никуда не уходила? - переспросил.
     - Нет.

стр. 226

     - И в совете не была?
     - Да нет. Побластилось спьяна-то!
     - Нигде, говоришь... Гм... Ладно...
     - Продрыхся ли, рожа поганая? Последний ты пуд ухнул, дрочень, и глазам не стыдно.
     - Замолчи, не твое дело, - ответил коротко и стал медленно слезать с палатей, придерживая штаны.
     - Сволочь! опять к порткам пуговицы не пришила! Заброда, отхлестать вот портками морду-то, гадина!..
     Баба Дарья виновато подернулась.

(Ковш: Литературно-художественные альманахи / Ответственный редактор С. Семенов. М.; Л. Гиз. 1926. Кн. 4)

home