стр. 321
ЕЛЕНА ТАГЕР
ДОРОГА К СЧАСТЬЮ
Этюд
"Катя, радость моя, приезжай. Не могу жить без тебя. Милая, сколько я тебя мучил! Если только сумеешь, забудь..."
- Ты кулаками не дрыгай! Ты потише!
- Ну, это уже излишки!
- Никаких излишков нету. А я опять заявляю: порядочные люди так не делают.
- Граждане, родименькие, подожмитесь чуточку, я хоть на краюшке прикорну...
- Ладно, старушка, постоишь. Стоять тоже ничего.
Воздух круто свернулся, прокис. Нерешительно мигнуло желтенькое электричество; подумало, разгорелось ровнее. Распалась плотная тьма, замаячили локти, колени, лица, поползли по подлавкам сундучки на замочках, подушки в ремнях. Ледащенькая старушка давно уже прикорнула на Катином баульчике.
У-у-а!.. - далеко впереди заверещал по-ребячьи невидимый паровоз, и вагон, дрогнув, брякнув, пошел, пошел, и колеса стали выделывать: "Та-ти-та-ти, Ка-тя, Ка-тя радость моя, Ка-тя радость моя..."
- Я за Николая Второго два раза ранен и на международной войне четыре. Итого причитается шесть ранений.
Крупный мужчина высказывался значительно и разумно. У него были пышные седеющие усы, фасоном наподобие щеток. Он
стр. 322
пристукивал крепкими пальцами, как будто прижимал к колену каждое слово: он, видимо, все знал, что и отчего бывает. Удивится он, если взять да ему рассказать!
- А я в аккурат перед самой Февральской... - начали с верхней полки, но усатый мужчина не позволил себя перебить.
- У меня организм проверенный, - сказал он веско и пристукнул пальцами по колену. - Я в эти ихние дома отдыха и курортные отправления - ни в какую. Я смотрю с такой точки, что все это - баловство, одно лишь только расслоение. Я на курорте приучу себя к сладкому и к жирному, а приеду домой - и пожалуйста опять на третью категорию. Куда ж это годится?
Кате стало неинтересно. Она отвела глаза, и вместо жестких морщин и щетками усов перед ней возникли складки коричневой вязанной шали и светлые глаза, невиданно спокойные, будто пустые. Беспрестанно и неторопливо женщина запускала руку в белый узелок, что лежал у ней на коленях, вытаскивала кусочки, совала в самую глубину рта и, до странности широко разевая челюсти, громко жевала.
- Все в порядке, - ровно и одобрительно говорила женщина в промежутках между жевками. - Дома все в порядке. Стекла выбиты. Керосину нет.
Катя припомнила ее. На вокзале, у кассы. В кишащей, бранчивой очереди она стояла безгневно, глядела пусто и так же широко разевала челюсти.
- Дома все в порядке, - сказала женщина, усмотрев Катю светлыми этими и прозрачными глазами. - Домой съездила, к детям. Все в порядке. Дров нет. Керосина нет. Стекла выбиты.
Эта странная женщина была, словно каменной стеной, ограждена своим каким-то непоправимым горем. Что с ней сделать? Рассказать про письмо, про Сеню? Ведь не услышит даже! Катя закрыла глаза, откинулась. И тут же сразу нахлынули, опрокинулись на нее все эти сколько раз передуманные мысли, - все унижение, обиды, все неоправданные надежды тех быстро-быстро истекших дней. И этот все решивший, оборвавший все вечер. Электрические надписи, тяжелый вечерний снег, застывшие ноги, пьяные у входа в кино, страх ее, ожидание...
стр. 323
Зачем это? Зачем вернулось? Это же неправда, ошибка, дурной сон. "Радость моя, приезжай!" - и Катя, опомнившись, улыбнулась и прижала к блузе несмелые руки; под синей блузой неровно постукивало, подпрыгивало и попадало прямо в грудной, набитый туго кармашек; а там, зажатая между его непохожей карточкой и профсоюзным билетом, жила, дышала клетчатая бумажка, а на ней протекающими чернилами, расплывшись, крупно: "...радость моя, приезжай. Не могу без тебя..."
Как будто бы свежим воздухом потянуло от этой бумажки, как будто бы исцеляющее тепло побежало от нее по руке и дальше по всему беспокойному телу. И вот вздохнулось уже: "Господи, как же сладко! Ни дать ни взять, в детстве после обильного плача. И вот уже Катины утомленные плечи приникли к вагонной стенке, и глаза, не досмотрев, сомкнулись, и слух весь, и вся она через слух входит вот в это мерное "татата, татату", что выделывают колеса. Колеса выделывают отчетливо, мерно: "Без тебя не могу... без тебя не могу..."
...Сеня взял за руку: "Катя, радость моя!" Какая твердая, верная рука! Какие легкие, необжигающие слезы! "Сеня, ты опять от меня уедешь? Лучше скажи зараньше. А если опять так, то я умру, Сеня, я не перенесу". - "Нет, Катя, я теперь буду с тобой всегда, всегда. Я никогда больше не уйду". - "Сеня, а как же Тамара Сергеевна?" - "Да нет, Катя, ее же не было вовсе, тебе привиделось, ты просто так приревновала. У меня только ты, только ты, только ты... ты-ты-ты..." И кутает Катю в пестрое одеяло. Понятно: это чтоб было прочнее, крепче, навсегда... Катя - вся к нему, подставляет плечи... Вдруг - тетя Наташа: "Катя, брось его, вы не пара. Найди другого, попроще!" и тянет с нее одеяло. - "Тетя Наташа, оставьте же! Мы вместе теперь, он со мной, и мне никого не надо". А та, неумолимая, тащит, злится... "Другого найди! - надрывается хриплый голос. - Другому скажи!"
- Другому скажи! - Это уже наяву: голос хриплый и слышанный где-то. - Другого найди дурака!
Мужчина с усами - нет ни Сени, ни тети Наташи - в азарте вцепился той, пустоглазой, в вязаную шаль. Головы свесились
стр. 324
со всех полок, весь проход забит людьми, - лезут, тянутся, будто на чудо какое. Женщина совсем не вырывается, а мужчина закрутил жгутом коричневые вязаные концы, бешено дергает и кричит, и усы у него встали торчком.
- Найди дурака! Нечаянно залезла! А? Слыхали? В узел залезла - нечаянно. Найди такого идиета, чтобы поверил!
- В узел залезла! - откликаются с полок, с лавок, выпирают из темноты проходов, из тесноты. - Слушай больше, - нечаянно! Она наскажет. Видали эдаких: села будто добрая, а сама... Вот так-то они по ночам чемоданы чистят. Дождалась, пока все заснули, и давай чистить...
- Давить надо таких! - бабий оголтелый визг.
- Ну, дави! - совершенно спокойный голос пустоглазой женщины. - Ну, дави сейчас, - советует она усатому.
- Давить, гражданка, не полагается, - резонно отвечает тот, отрезвев от ее спокойствия. - А вот сейчас будет Любань, там мы найдем общий язык.
- Сдай ее кому следовает, - подсказывают с верхней полки. - Только и делов.
- Правильно! - откликается темнота.
Колеса стучат реже, реже, реже. Замерли: вагон сильно двинулся, стал. Кто-то там пробежал с фонарем, лучи пробежали по окнам...
- Любань!
- Дай дорогу, ребята! Граждане, посторонись!
Усатый мужчина защемил крепкими пальцами онемевшей женщине локоть и повел ее, покорную, сквозь проход, плотно забитый людьми.
- Вот ведь стерва! - говорили в отделениях и по пути. - Чуть что не на глазах залезла в мешок. Он только-только что задремал, а она и нацелилась...
- Господи милосливый! Спаси, сохрани и помилуй! - Забытая старушонка моталась у Катиных ног. - Николай чудотворец!
Люди-то, люди-то какие пошли! Все за кусок, за несчастный этот кусок.
стр. 325
- Ты, старушка, помолчи, - заметили с верхней полки, - а то в свидетели привлекут.
- Молчу уж! Молчу!
Старушонка пришипилась на баульчике.
Поезд стоял нестерпимо долго. Мужчина не возвращался.
- Никак задержали дядю-то?
- Очень просто.
- Не мешало бы тоже проверить документ. Не иначе - из бывших лавочников.
- Определенно.
Ему никто не сочувствовал. Недоверие сочилось из всех щелей.
Катя сидела вся вытянувшись, еле касаясь лавки, готовая сразу вспорхнуть, - как будто от этого поезд скорее тронется.
Сон обдал ее такой живой теплотой Сениного присутствия, будто он рядом, будто он тоже спит, сидя на жесткой, плотно населенной скамейке. Но пока поезд стоял, это чувство рассеялось, и Катя снова осталась одна. Когда же кончится ночь?
Катя уже отчаялась, уже приучала себя к безвыходной мысли, что что-то случилось (тетя Наташа предупреждала: "Смотри, в катастрофу не попади!") и что она застряла здесь неизвестно насколько, - как вагон вдруг, без предупреждения, дрогнул, и сейчас же белый луч пробежал по окнам, колеса залопотали, поезд пошел.
В ту же минуту, широко шагнув через чей-то прочный, в ремнях, сундучок, к своему месту вернулся усатый мужчина.
- Четкий аппарат! - оживленно сказал он, не то с одобрением, не то с удивлением. - На ять работают!
- Сдал? - спросили его.
- Сдал в ТОГПУ. Что же, няньчиться прикажете, что ли?
Катя зажмурилась, чтобы уйти от пышных усов и крепких коротких пальцев.
Колеса разрабатывали свое, но ничего было не разобрать в бессмысленном токотаньи. Радость рассыпалась. Катя садилась то поглубже, то на самый кончик, переставляла ноги то так, то эдак; расстегнула шубку и застегнула, - нет, не было сна, началась бессонница, - какая знакомая!
стр. 326
Письмо больше не грело, и в быстрых оборванных буквах дышала спешка, неуверенность и тревога. А вдруг он уже раскаялся, что написал? Вдруг послал другое вдогонку - "Не езди"? Вот выйдет она из вагона после бессонной ночи: лицо серое, отекшие веки, волосы не завиты, потертая шубка, - днем-то очень даже заметно. Это - не где-нибудь, а в Москве. Как подойти к нему? Что он спросит? Что ей ответить?
"Сеня, скажи прямо: если будешь опять так мучить, то лучше не надо ничего, разойдемся..."
Нет, не то. А вот так:
"Сеня, когда ты кричал, что я мещанка и тяну тебя в болото, ты упустил из виду: ведь я же некультурная, Сеня, мне за тобой не поспеть. Подумай сам, куда мне учиться после работы? У нас вредное производство, мне даже доктор велел больше лежать. А в выходной день постирать надо ж, и обмыться, и в очереди постоять; тетя Наташа больная, ей трудно... Ах, Сеня, да что говорить! Я рада всей душой и буду ночи сидеть, только ты не сердись, не кричи на меня..."
Нет, никуда не годится. Вот как надо:
"Сеня, помнишь наши первые разговоры? Помнишь, как мы пошли в кино и ты меня за руку взял? Помнишь, было сыро на улице, я закашляла, и ты снял с шеи кашне и на меня надел. Видишь, Сеня, я с той минуты так утвердилась, что ты один для меня, и если не ты - мне никого не надо. А Тамара Сергеевна, Сеня, к тебе так относиться не будет. Она старше тебя, сама из буржуйской семьи, образованная; ей лестно, что за ней партиец ухаживает, а большого увлеченья к тебе у ней вовсе и нет..."
Только захочет ли Сеня слушать? Оборвет на первых же словах, скажет: "Давай бросим трепаться". Убежит на пленум или в райком: некогда, каждый момент на учете...
Да придет ли он вообще на вокзал? А вдруг не встретит? Как же искать его по неизвестной Москве?
"Стану ходить по улицам, пока не встречу", - подумала Катя и представила себе высоченные темные дома, вдвое выше ленинградских, мосты, трамваи, электрические надписи; она идет по
стр. 327
вязкому снегу, ноги едва вытаскивает, - навстречу люди, партийцы с портфелями. "Извиняюсь, вы не знаете, где мне найти товарища Семена Егорова?" Они смотрят неодобрительно: "Нет, товарищ, не знаем". Где же найти его, где? Катя метнулась и громко, несдержанно застонала.
- Нездоровится, что ли, милушка? - старушка прижалась к Катиным самым коленям. - Посмотрю, посмотрю - все не спишь да мечешься. Я вот тоже никак не засну, да мне уж по чину по стариковскому, а молодым бы надо бы первым сонком, что крепким медком... Да нынче молодых-то и нет, все лысые да морщавые, так прямо и родятся, ох ты, жизнь, ты жизнь...
Старуха шептала горячо, неразборчиво, слова пропадали наполовину, затертые в буйных переговорах колес.
- Дочь выдала, - доходило до Кати по временам, - и болю я по ней, болю! Ох, трудно, карахтерный муж, невозможный. Облает ни дай, ни вынеси за что, и спросить не смеем, никакого приступу нет... Трех лет померла, скарлатиной, херувимчик чистый... В бога верил и в церкву ходил, а тут повредился. Не дал Женичку по-христиански отпеть, сам свез, сам зарыл, а вернулся домой - все иконы пожег, да еще порубил сначала. Топором, милушка, топором. Порубил и сжег.
Разговорчивость заразила вагон. Сквозь переговоры колес нарастала, накипала со всех сторон людская многоголосица.
Напротив, на месте той женщины, уже давно сидел молодой рабочий, бритый, в кепке, с костылями, очевидно хромой. Он говорил еще больше, еще громче, чем пышноусый его сосед, но не тем величавым, не тем внушительным тоном: он вскрикивал, он всхлипывал, он дергался весь.
- Сами себя портим, сами, сами! - утверждал он, неподвижными, ужаснувшимися глазами водя по улицам. - Деньги, хоть маленькие, у другой скопятся - надо в банк! В банк! Чтоб на них государство работало. А она - снесет она в банк? Никогда не снесет. На барахолку потащит. Частнику - сто, полтораста, двести рублей на шелковое пальто. А потом в шелковом пальте - на производство! Надолго его станет? А? Ведь это же
стр. 328
наше недоразумение! Деньги государству нужны, на машины нужны, а мы - собаке под хвост!
- Правильно! - поддерживали собеседники.
- Понятно, - подтвердил усатый, не уступая ведущей роли своей в разговоре. - Пока пятилетка тянется, можно и без пальта походить. Неважно. Надо уж как-никак воздержаться.
Хромой поглядел на него секунду с отчаянием и недоуменьем.
- Что же это такое? - спросил он, оглядываясь. - Что же это за позорное явление! Например, очереди. Другая сама не знает, зачем целый день стоит. Надо ли ей, не надо, если дают - бери. Недавно в Пассаже - что же это такое? - одна гражданка разрешилась в очереди.
Кругом посмеялись.
- Разрешилась в очереди! - сокрушался и негодовал рассказчик. - Что же это такое, - завернула младенца и еще после того часа три стояла. Пока не заимела, чего ей нужно.
Засмеялись еще, но слабее. Женщины вовсе смолчали.
- А керосин? - потрясенно спросил хромой, тяжело напрягая морщины на лбу. - Что же это такое? Недавно на Сенной двенадцать человек выявлено! - голос его мучительно зазвенел. - Двенадцать выявлено человек! Брали керосин ведрами, ведрами - и выливали на землю. Нарочно это, чтоб советскую власть поставить втупик! Чтоб создать затруднения. Кто-то, значит, имел смысл их нанимать и деньги платить!..
- Вредители! - заговорили кругом. - Из-за границы посланы! Неймется проклятым!
- Чистая работа! - веско сказал пышноусый мужчина, не то удивляясь, не то одобряя.
И посмотрев на ухмылку его, припрятанную в усах, на эти усы щетками, Катя вдруг поняла: он одобряет, он за тех, кто вредил, он против банков, домов отдыха, он против пятилетки, он против Сени. Сердце ее задрожало от ненависти, в ушах зазвенело. "Расстрелять этих сволочей!" - вдруг подумала она не своими, непривычными словами, будто кто-то другой подумал в ней за нее, - может быть, Сеня.
- Расстрелять? - спросил хромой, расширенно глядя на нее
стр. 329
в упор. - Расстрелять их нельзя, - советский закон не подходит. А в тюрьму посадить - они там место займут, которое нужно для других.
- Как это - не подходит? - говорили кругом. - Почему это нельзя? Расстрелять, только и делов. Керосин на землю! А?! Надо же!
- Или рассмотреть чулки, - властно взял слово хромой. (Все примолкли, с готовностью ожидая новых сенсаций.) - Чулки выдают по талонам с отметкой, а между прочим другая организовалась: сотрет отметку резинкой, и еще получит, и еще! Я знаю эти случаи - получали по четыре пары! У другого шестеро детей - и на каждого по четыре пары! Ну, куда же столько? Ведь все же равно не сносить. Так лежат, про запас, а государство от этого в затруднении!
- Где ты это видел - четыре пары? - перебил вдруг женский голос, надорванный, злющий. - У кого? У женки твоей, что ли?
Женщины словно с цепи сорвались.
- Мы босиком скоро пойдем, а не то что - четыре пары!
- У него у самого, наверное, столько получено!
- Мелет не знай чего!
- Аферист какой-то!
Всякий разговор был сорван. Женщины шумели еще долго, но мало-по-малу, одна за другой умолкали, и на место сбивчивых их голосов вступали все ударнее, все мощнее, тяжкой решимости полные, раскаты колес.
Пышноусый мужчина откинул голову, надвинул пониже каракулевую шапку и стал солидно храпеть. Старушонка потряслась-потряслась, попала как-то головой в Катины колени, да так и осталась. Хромой долго, упорно не засыпал; наконец и он передумал все свои горькие и возмущенные мысли и закрыл глаза, привыкшие быть всегда настороже. Сон его продолжал и множил дневные тревоги; надвигались предательство и опасность, он боролся, предупреждал, напряженные губы его не смыкались.
Катя совсем не спала. Колеса отдавали в голову, в сердце.
стр. 330
Что-то, стуча, ворочалось под ногами, - быть может, вагон распадался.
Станции пролетали, ничего не изменив; из темноты то трубным, то плачущим отзывом доносил о себе паровоз. Тяжелое человеческое дыхание парило, плавало по вагону, садилось на липкие перегородки. Электричество, вдоволь нажелтевшись, угасло. Во тьме проступили серые пятна, одно против другого, - это наметились окна. Катя, перешагнув через сонную старушонку, дотянулась, припала к окну. Рассветало. Повсюду лежали чистые поля; пятна снега, как бельма, мелькали только в канавах. Освобожденная земля готовилась к новой работе; человеческий крепкий труд, как воздух, витал над землей, двигал, водил и строил; и омытые поля, тонко дымясь под встающим солнцем, уверенно ждали крепкого зернового дождя. За Катиными плечами жили заботы, печали и страхи, но перед лицом этой великой наступающей весны, быть может, мера их была не так уж богата.
И впервые за много дней та радость, о которой твердило письмо, - та прекрасная уверенная радость обняла, подхватила Катю. Не было ее всю эту горячечную ночь; не случилось за все те путанные, торопливые, слезами и ссорами опороченные дни; откуда же, как пришла она, - неудержимое половодье, такой чистый поток, такой океан? Оттого ли, что ночное перепутье пройдено, позади? Оттого ли, что вся земля очистилась от снегов? Оттого ли, что Сеня, милый, встретит Катю через час, через два? Оттого ли, что впереди еще столько лет и такие большие, полновесные годы?
Темнота давно растаяла, и розовым жаром объятое небо превзошло красотой все, что Кате доныне встречалось и снилось.
(Ровесники: Сборник содружества писателей революции "Перевал". М.; Л. ГИХЛ. 1932. [Кн.] 8)
