SovLit - СовЛит: Горбачев Г. О путях пролетарской литературы: (К постановке вопроса)

стр. 177

     ГЕОРГИЙ ГОРБАЧЕВ

     О ПУТЯХ ПРОЛЕТАРСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

     (К постановке вопроса)*1

     "Гамбургский счет" пролетарской литературе

     Шкловский поставил недавно вопрос о необходимости устроить для нашей литературы "Гамбургский счет". Мы должны принять это предложение, как вызов на то, чтобы по-настоящему, не считаясь ни с установившимися репутациями, ни с внутригрупповым патриотизмом и чинопочитанием, ни с "маститостью", ни с "мнением авторитетов", ни главное - с ленью и боязнью почина, пересмотреть ходячие мнения о наших писателях, подвергнуть обсуждению установившиеся репутации "чемпионов" и произвести "экзамен" давно выросшим молодым. Мы обязаны принять вызов лефовского теоретика и вождя разлагающегося формализма именно потому, что мы подойдем к этому вопросу иначе, чем подошел бы Шкловский. Это необходимо для внесения ясности в нашу литературную обстановку и для освежения критической атмосферы. Нас, конечно, интересует не субъективно устанавливаемый чисто эстетический удельный вес писателя, но его общественное значение. В последнее входит, понятно, как важнейший обусловливающий момент, художественная сила писателя, равно как и его "чисто-эстетическое", воспитывающее литературный вкус влияние на читателя.
     В оценках общественного значения писателей мы, марксисты, разойдемся не только со Шкловским, но и между собой.
_______________
     *1 Статья эта написана в декабре 1928 года. Только в корректуре удалось вставить примечания, откликающиеся на литературную жизнь начала нынешнего года.

стр. 178

Но в условиях зрелости (хотя и очень относительной), которой достигла наша литература, и временного застоя нашей критики, слишком часто в последнее время успокоенной и самодовольной, хорошая драка на новых позициях лучше, чем привычное взаимопрезрение и "шаблонированная" ругань на старых. Жизнь ставит нынче людей на новые позиции в основных вопросах нашей внутренней борьбы и споров, не говоря уже о новых отношениях нашего класса с враждебными и промежуточными социальными группами. Необходим и пересмотр литературных отношений и прежде всего проверка, "чистка", переквалификация собственных рядов.
     Ленин говорил, что при невиданной смелости в области крупнейших социальных переворотов, мы часто не решаемся нарушить порядка канцелярского делопроизводства. В области науки и искусства мы тоже, при всей громадной решимости в принципиальнейших вопросах, часто склонны к фетишизму как старых имен и "ценностей", так и собственных, однажды составленных ложных мнений и репутаций. Я не собираюсь говорить здесь об области литературоведения и искусствоведения, где у нас до сих пор весьма ценятся (за довоенное, часто сомнительное, "качество") многие "брады", увы способные не только "быть уставленными", но и укрывать за своими сединами многочисленную "живность", вредную и чужую нам и самим "брадоносцам". Да и оставив в покое "маститых", стоит вспомнить, как долго всерьез принимался "в лучших домах" нашей журналистики и издательств Фатов, как до сих пор не разоблачен в достаточной степени "труд" Войтоловского по истории русской литературы, как понадобилось, кажется, дело Альтшулера, чтобы немножко "прихлопнуть" Мирецкого, как еще гордо носит в некоторых литературных "местах" и не только в явно "неудобоназываемых" свою голову Беккер... Впрочем, вернемся к самой литературе.
     Надо признать, что здесь, по крайней мере, до последнего времени, мы не очень страдали от непризнания новых талантов. В этом мы были достаточно в общем снисходительны и часто торопливы, хотя "новый" Тихонов (как поэт) до сих пор мало "признан" в Москве, и находятся "герои", которые в "Правде" решаются без всяких оговорок просто ставить свое "возмущенное"

стр. 179

восклицание (!), говоря о напечатании одного из наиболее мастерских литературных произведений современности - "Смерти Вазир-Мухтара".
     Но гораздо больше грешим мы в области обращения в мощи, не подлежащие ни критике, ни настоящему истолкованию, старых и прославленных писателей. Мы объявили Серафимовича за "Железный поток" крупнейшим пролетарским писателем, кто-то угодливо подсказал, что и в прошлом не менее "великого" почтенного беллетриста замолчала буржуазная критика (которая не смогла, однако, замолчать Горького). И никто не задумался о сложном взаимодействии революционной идеологии, материала и старых писательских навыков, приведшем этого второстепенного демократического беллетриста к такой вершине, как "Железный поток", и потом обрекшем его на молчание. Серафимовича сажают в передний угол, его именем спекулируют в литературных лавочках, но исследование его творчества оставляют Вешневым и Фатовым. Ни минуты не сомневаясь в том, что среди современных пролетарских поэтов один Демьян Бедный по своему литературному и общественному значению уже несомненно стоит в уровень с классическими именами русской литературы, мы видим однако, что клясться именем его клянутся, а о нем, как о поэте, о его художественной манере писали еще совсем недавно преимущественно Войтоловские, Фатовы да Медведевы. Также чаще Фурманову и Неверову, как "иже во святых, отцам нашим поклоняются", нежели исследуют важнейший вопрос о мемуарах и художественной "выдумке", или о путях интеллигента - народника и анархиста - к пролетарскому творчеству.
     Но еще чаще мы не умеем расстаться с раз сделанными скороспелыми оценками, особенно положительными. Легко приклеилось к Уткину определение лучшего пролетарского лирика, а с каким трудом оно отдирается от этого пошлого мещанина и безграмотного виршеслагателя! Даже Малашкин "уничтожается" нелегко, вопреки стараниям немногочисленных ревнителей общественной и литературной санитарии. Объявили Евдокимова за "Колокола" чуть ли не пролетарским писателем и стыдливо почти помалкиваем о его новейшем "творчестве". Всерьез предупредить Леонова о том... что многие бесславно

стр. 180

окончили в старости жизнь свою, долго перед тем "подавая блестящие надежды" и отыскивая свой путь в... эпигонстве, как-то не решаются.
     Еще, конечно, хуже грубая реклама "своих", по мотивам в лучшем случае "литературно-организационным", и доходящая до терроризма крикливость в их защите. В "На литпосту" рекламируют Чумандрина и пишут о нем диссертации "друзья", вроде Камегулова, или "спецы", как Берковский, и доводят растерявшегося Полонского до помещения об этом, так скверно начинающем беллетристе в "Новом мире" статьи с портретом, в которой Машбиц-Веров расшаркивается перед - увы, бывшим - знал ли это Машбиц? - чиновным положением Чумандрина в ЛАППе. Замечательно поняли Машбицы "самокритику". Машбиц разговаривает с Чумандриным по существу так: "Товарищ, вождь ЛАППа, извините, что я вас для вашей же пользы, а также для примера, легонько покритикую по части ваших приватных занятий художественной литературой". Далеко мы так уедем! Караваеву и Жарова зачисляют в первые ряды пролетарской литературы! Все это мешает основному познанию, - где друг, где враг, где образец для подражания молодежи, где предостерегающий пример. Кончается это печально. Так каялось С.-З. бюро ЛАППа в защите "Кадров" и Берзина. Не плохо, что каялось, а плохо, что каялось поневоле и не поняв всерьез глубины "греха".
     "А сами"? У нас любят, должно быть еще со времен Московского царства, на всякий упрек отвечать не по существу, а остроумным "изречением": "Сам - дурак и скотина". Мы свои грехи знаем. Тверяка мало били за его многочисленные промахи и ошибки, с Карповым забежали вперед. Жарова защищали, Доронина захвалили, с Безыменским "перецеремонились", не одернув за ошибки, Грабаря недостаточно предостерегли от все более угрожавшей ему легкости в языке и отчасти в мыслях...
     И здесь, конечно, "наша великая вина". Мы хотим как раз в вопросах критической оценки и исследовательской работы над писателями стать выше групповых "злоб дня". Промахи Авербаха и Полонского, "Революции и культуры" и "Красной нови" так же здесь печалят нас, как промахи старого "На посту" или книг наших единомышленников в прошлом и в настоящем.

стр. 181

     С лицеприятием в оценках писателей и призываем мы бороться коммунистическую критику, оставив здесь, в вопросах оценки творчества, групповые счета.
     Но одна из самых серьезных задач, стоящих перед нами, - это вопрос о классовой диференциации в современной пролетарской литературе. Это особенно важно при пестроте социального состава нашего, особенно пореволюционного пролетариата; при распространении гегемонии пролетариата на идеологию близких промежуточных слоев; при обрастании господствующей партии, идеологии, поощряемой пролетарской литературы субъективно искренними и явно шкурническими чуждыми элементами; при не всегда критическом отношении к "молодым талантам", желающим объявить себя пролетарскими; при влиянии на оценки организационных и литературно-политических соображений. В составе того, что принято называть пролетарской литературой, не могут не обнаруживаться различные социально-идеологические тенденции и напластавания различных групп, плохо ассимилированных или совсем не ассимилированны пролетариатом.
     В условиях борьбы внутри партии с разными уклонами, вызванными давлением чуждых социальных слоев и колебаниями в рядах самого пролетариата, задача познания подлинной социальной природы различных пролетарских писателей и произведений пролетарской литературы приобретает характер неотложнейшего политического дела*1.

ЕЩЕ РАЗ О ТОМ, ЧТО ТАКОЕ "ПРОЛЕТАРСКАЯ ЛИТЕРАТУРА"

     Но раньше чем наметить уклоны в пролетарской литературе, обнаружить чужеродные классовые прослойки в этой еще только создающейся и далеко не монолитной идеологической
_______________
     *1 Вот почему глубоко неправ Либединский, заявляющий в "На литпосту" (N 1, 1929 г., стр. 29), что по отношению к пролетарской литературе марксистскому искусствознанию больше не нужно заниматься "разоблачением классовой сущности" и связи произведений искусства с определенным складом общественной действительности. Как, однако, характерна эта постоянная боязнь всего "классового" у теоретически-мужественного Либединского.

стр. 182

"породе", нужно ненадолго вернуться к достаточно обсуждавшемуся, но далеко не достаточно разработанному вопросу о том, что же такое в наше время пролетарская литература. Мы подчеркиваем здесь указание на неизбежно временный характер определения, ибо если в развитии общественной жизни и борьбы меняется самое понятие "пролетариат" и тем более "пролетарская идеология", то, несомненно, меняется и понятие пролетарской литературы. Вряд ли могли бы мы сейчас признать пролетарскими в сущности общереволюционные, хотя и с оттенком "марксизма" и "рабочей борьбы", стихи А. Богданова или Е. Тарасова, несомненно бывших в свое время первыми пролетарскими поэтами.
     В наше время, если отложить в сторону необходимый исторический подход, явно "попутническими" выглядели бы "Мать" и "Враги" Горького, которые Ленин имел, конечно, в виду, говоря о Горьком как представителе пролетарского искусства. Нынче мы бы гораздо строже отнеслись к Бессалько, чем это можно было делать в 1918 - 1920 годах.
     Бибик, который был заядлым меньшевиком, мог считаться автором пролетарских романов, ибо в "К широкой дороге" и "На черной полосе" заражал читателя не столько довольно теоретический, не легко уловимый непосредственным восприятием, меньшевизм автора, сколько общий пафос революционного настроения масс и революционной твердости передовых рабочих. Но в условиях открытого перехода меньшевиков на ту сторону баррикады, в условиях окончательного буржуазного "самоопределения" меньшевизма Бибик либо почти молчит, либо пишет явно ренегатскую, четко буржуазную, расхваливаемую белой прессой за апологию частного капитала "Новую Баварию".
     Ляшко - несомненно пролетарский писатель до 1917 года и сейчас, а в острых условиях гражданской войны, когда еще вопрос о "жестокости к врагам" стоял наиболее остро, и борьба за хлеб особо обостряла ляшковскую ненависть и недоверие к деревне, он писал вещи, которые пролетарскими назвать было никак нельзя. Меньшевик (Бибик, Ляшко) или махаевец по существу (Бессалько) или плохой большевик и марксист по собственному признанию (М. Горький) могли быть пролетарскими

стр. 183

писателями в свое время и не смогли бы быть ими в другое. Как же, однако, мог, хоть когда-либо, меньшевик быть пролетарским писателем? Дело вовсе не в вопросе о том, как может один и тот же писатель писать то пролетарские, то непролетарские произведения. Может ли быть небольшевик пролетарским писателем сейчас? Как может большевик быть не пролетарским писателем? Вот вопросы, встающие перед нами.
     Ответ на эти вопросы поможет нам уяснить и многое в самом вопросе о том, что такое пролетарская литература. Дело прежде всего в очень часто забываемой у нас истине, что художественная литература есть произведение искусства, а не явление политической идеологии. В то время как последнее, будучи логически связано с законченной и цельной системой политического мировоззрения, есть совокупность вытекающих оттуда идей или практических директив, явление рационалистического порядка, направленное на какое-то решение общественных вопросов, - литература - явление образного мышления и эмоционально-оценочных переживаний и гораздо дальше отстоит от теории и общественной практики. В литературе решающими являются не прямые теоретические высказывания автора, не его политические намерения, а те эмоции, доходящие до читателя, заражающие его, и идеи, действительно "навязываемые" читателю образной, эстетически внушающей стихией произведения.
     К тому же художественная литература имеет своей преимущественной темой эмоциональную жизнь человека и коллектива, выявляет свое отношение к общему, большею частью, на очень "частных" примерах, и берет часто в качестве своих проблем не прямо общественные, а "личные переживания", к ним апеллируя, от них отправляясь в решении общих вопросов. Поэтому в литературе не так важна отвлеченная идея, "положенная" автором в основу произведения, как общий эмоционально-образный эффект последнего, не мировоззрение, а мировосприятие автора.
     Поэтому Бибик мог делать своим героем меньшевика, но, поскольку это обстоятельство было для читателя мало "убедительно" и значимо, а по-настоящему внушаема была симпатия к революционной мощи массы и к общественной стойкости

стр. 184

героя-пролетария, романы Бибикова были по своему эффекту пролетарскими романами. С 1917 года меньшевик не мог больше ни стать героем эмоционально-революционного романа, ни быть в своих эмоциях революционером. Герои "Матери" - индивидуалисты, полубогоискатели - плохо связаны с массой и в сущности мягкотелые идеалисты, но эмоциональная суть романа была в ненависти к гнету, тяготевшему над рабочим классом, и в пафосе борьбы за "подъем", за "освящение", за "боевое крещение" красного знамени рабочего движения. Недостатки же героев, все же стойких и героических бойцов, не были еще тогда так противопоставлены широкому кругу революционных эмоций, как сейчас. А вот Тарасов-Родионов хочет в "Феврале" внушить читателю большевистское понимание и большевистское "вчувствование" в события 1917 года, а для читателя слишком все заслоняет фигура героя-обывателя, над которой Тарасов-Родионов не умеет подняться, которой он любуется. В результате роман Тарасова-Родионова ощущается не как пролетарский, а как мещанский. У Аросева в плане отвлеченной, "доказываемой" "идеи" рассказов чаще всего является торжество большевизма, но упадочные настроения полуразлагающихся или вовсе разлагающихся аросевских героев овладевает читателем слишком сильно. Большевизм этих произведений поэтому сомнителен.
     Небольшевик Ляшко выявляет в своих последних вещах такое яркое тяготение рабочей массы и культурного рабочего к социалистическому строительству и доверие их к коммунистической политике, что эти произведения являются, несомненно, пролетарскими.
     Итак, решающей является основная окраска эффекта произведения и объективное значение этой основной окраски в данный исторический момент.
     Для литературного произведения решающим является не только (и, может быть, не столько) сознательное мировоззрение автора, сколько мироощущение, присущее автору, и еще более мироощущение, внушаемое этим произведением. Не общие взгляды, "высказанные" в произведении, часто решают дело, а применение их к частным конкретным темам произведения. В отношении к "мелочам" познается и воспринимается общее

стр. 185

"настроение" произведения. Потому встает вопрос и о различном идейно-эмоциональном эффекте произведений чисто идеологически (в смысле отвлеченных идей) однородных. Так, при общем разрешении (вернее, намерении разрешить) по-большевистски поставленные проблемы, в произведении может сказываться интеллигентский, отстало-пролетарский, вполне сознательно-пролетарский, бедняцки-крестьянский, "национально"-революционный, комсомольский и т. д., подход к отдельным конкретным явлениям и соответствующий общий социальный эффект произведения. Ведь большевик-"национал", большевик-крестьянин, большевик-интеллигент, рабочий разной степени сознательности - все они по-разному чувствуют и воспринимают конкретные явления.
     Мы нарочно берем разные принципы деления (возраст, сознательность, социальное положение, отношение к национальному моменту), ибо вовсе не хотим сейчас чертить схем с правой, центром и левой в пролетарской литературе по "классовому" признаку. Важно для начала в своих рядах не схемы набросать, а изучить конкретные явления, сложные, пестрые и противоречивые. "Правое" и "ультралевое" познаются по их объективному действию и найдут себе отпор. Мы сознательно говорили о социально-психологическом эффекте произведения, а не об авторе. Эффект произведения слагается из многих слагаемых, в которых политическая и социальная общая, а не специфически творческая личность автора и его "благие намерения" далеко не решают. Декадентский жанр Гладкова может, никак не отвечая (возможной) политической выдержанности или насквозь большевистской психологии автора в частной жизни и его самым хорошим идейным заданиям в творчестве, ставить его произведения на грань пролетарской литературы. Интеллигент может быть носителем в литературе настроений отсталого рабочего, и пролетарий-большевик в жизни может быть в своих произведениях зараженным чистейшей интеллигентской рефлексией. Конечно, чаще все же творчество и личная психология стоят ближе, но этот вопрос нас здесь не касается.
     Итак, внутри пролетарской литературы мы видим произведения, внушающие систему идей и чувств различного социально-идеологического порядка. В них воспринимаются читателями

стр. 186

то система мироотношения хорошего интеллигента-коммуниста, склонного к резонерству, рефлексии, патетике, то система настроений рабочего-большевика, несколько махаевски настроенного по отношению к партийной интеллигенции, полуанархически - к проблеме бюрократического перерождения, то смесь злобы бедняка к кулаку с собственническими настроениями и общего доверия к партии с непониманием ее практической роли, то Безыменского (1922 - 1924 годов) комсомольский чрезмерный оптимизм и повышенный ригоризм и т. д.
     Но можно ли столь пестрые явления считать пролетарской литературой? Несомненно, да. Мы не можем выставить по отношению к пролетарской литературе требования абсолютного соответствия идеальной психологии рабочего, большевика, чуждого всяких уклонов и обладающего полной чистотой и ясностью марксистского мировоззрения и индустриально-пролетарского мироощущения, проникших во все поры его внутренней жизни. Нет ни такой литературы, ни таких большевиков в сколько-нибудь "массовом" масштабе.
     Но есть победоносная, подготовляющая мировую революцию и строящая социализм ленинская партия. Есть противостоящая буржуазной и мелкобуржуазной литературе, по-большевистски воспитывающая читателей пролетарская литература. Против фактов не поспоришь. Можно упрекать Ляшко за благодушие, Никифорова за переходы от скептицизма к близорукому оптимизму, Либединского за резорнерство и психологизм, Жигу за недостаток его подъема над массой, которую он описывает, Ив. Никитина за то, что он поддается деревенским настроениям, Безыменского за ригоризм, Д. Бедного за вульгарность. Можно и должно. И будем упрекать.
     Но как же спорить против того, что они либо внушают большевистские настроения (хотя бы и настроения интеллигентов-большевиков, но настоящих большевиков, или крестьян, но крестьян большевиков же), либо настроения рабочих, не ставших еще большевиками, но увлеченных размахом большевистской разрушительной и созидательной работы. Ведь от такого рабочего до большевика-пролетария один (и при этом - неизбежный) шаг. А можно ли отсечь от пролетариата действительных большевиков, хотя бы и не рабочих. Ведь партия при

стр. 187

всем ее пестром составе порождена пролетарским движением и ведет последнее. Всякое произведение литературы, внушающее в основном большевистские настроения и идеи или идеи и настроения рабочих (и беднейших крестьян, конечно), идущих за большевистской партией, есть в наших условиях пролетарское произведение. Но, конечно, если партии нужно руководящее и составляющее ее сердцевину и преобладающее в ней наиболее здоровое, то есть пролетарское рабочее ядро, то может быть еще более нужно оно пролетарской литературе, где такую большую роль играют эмоции, "мелочи", показ частных фактов. Слабость в нашей литературе этого ядра пока искупается гегемонией партийной идеологии над литературой. Но этой внутренней слабости пролетарской литературы соответствует тот факт, что и в нашей литературе вообще мы имеем гегемонию пролетариата (прежде всего благодаря наличию диктатуры и партии), но не имеем гегемонии пролетарской литературы.
     Не следует, конечно (имеем в виду не дураков, которым закон не писан, и не демагогов, которым всякое слово убеждения, как с гуся вода, а недостаточно внимательных читателей), понимать наши слова о рабочем ядре в пролетарской литературе так, как будто бы желаем в литературе видеть изображение только рабочей массы. Если тема рабочего массовика - одна из самых важных или самая важная для нашей литературы, ибо она - одна из важнейших в жизни, а в литературе хуже всего разработана, то это не значит, что большевистски-рабочая литература не может и не должна разрабатывать и всякий другой актуальный материал, вплоть до марксистского пересмотра истории. Мы вовсе не думаем вместе с переверзевцами, что литературные герои - всегда автопортреты писателей как представителей класса. Нельзя однако не отметить как признак слабости нашей литературы то, что наиболее легкий для выявления рабоче-большевистского субстрата творчества рабочий материал (сам подсказывающий пролетарское свое освещение), менее всего разработан. Еще нелепее было бы думать, что изображать рабочую массу и быть связанным с нею, изображая ее ли или что-нибудь другое, значит стоять на ее уровне. Большевик должен "слушать" массу, не отрываться от нее, жить ее интересами, брать у нее все здоровое в ее опыте и ее протесте,

стр. 188

но стоять должен выше ее, на всей высоте революционно-научного мировоззрения. Ленин умел услышать и учесть голос массы, рассматривавшей ход революции по качеству хлеба в Ленинграде 1917 года, но делал из этого выводы (нужные для массы и ее дела) на основе всех достижений марксистской мысли. К этому идеалу должен приближаться пролетарский писатель.
     Еще нелепее думать, что мы считаем, что лишь стоя у станка можно создать основные для пролетлитературы рабоче-большевистские по мироотношению произведения. Смешивать нас с Ал. Соколовым всегда было приемом самой дикой демагогии.
     Как видит читатель, мы склонны достаточно широко толковать термин "пролетарская литература", ни на минуту не забывая, что он должен заполняться положительным, а не отрицательным содержанием (то, что внушает специфически большевистские или специфически революционно-рабочие настроения, а не то, что только не противоречит пролетарскому мировоззрению или только может быть истолковано читателем в духе этого мировоззрения). При этом мы всегда помним, что если в произведении и есть элементы вредного, непролетарского "уклона", но преобладают моменты пролетарской психоидеологии, то - это пролетарское произведение.
     Еще "терпимее", так сказать, мы к пролетарским писателям. Мы помним, что писатель часто подвергается влияниям чуждых ему социальных групп (при том значении, которое мы придаем моментам "оформления" литературного произведения, это нам особенно ясно, ибо своих жанров пролетариат еще не выработал). Поэтому, если пролетарский писатель написал непролетарское произведение, то это вовсе не значит, что он перестал быть пролетарским писателем. Также, если он написал произведение, выражающее некий "уклон" в рабочем движении, не ставший еще на данной стадии антипролетарским и антиреволюционным, то ни он, ни его произведение не "выбыли" еще из пролетарской литературы.
     И вообще при всей нашей нетерпимости к молчановским или бибиковским ренегатствам, к уткинскому перерождению и тому подобным явлениям мы под диференциацией пролетарской литературы менее всего подразумеваем "заушение и погром". Литература не политика, хотя и играет политическую

стр. 189

роль, рассказ не прокламация и не резолюция, роман не политическое действие: лишь в большом количестве или при особой силе литературные произведения могут оказать прямое политическое действие. В литературе нужно разъяснять дело читателю, предостерегать других писателей, делать прогнозы развития литературы, судить по ней о жизни общества, но большею частью есть время терпеливо учить самого писателя, вскрывая опасные тенденции, намечающиеся в тех или других его произведениях.
     И более всего возмущает нас порою неумение учитывать давление жанровых заданий и жанровых традиций на намерения писателя. Трудно выразить отчетливое коммунистическое мировоззрение в стихотворном объяснении в любви или в пейзаже и вообще в лирике мечты, томления, полуфизиологических эмоций. А у нас за это "кроют" писателей, пробивающих здесь трудный, но необходимый путь, ибо при отсутствии такой лирики у пролетарских поэтов читатели (рабочая молодежь, например) за ней пойдут к есенинцам. А наши писатели и в такой лирике должны стать своеобразными и переключать порождающие ее настроения в нужный нам план.
     Плохо мы еще научились говорить пафосно без архаизмов и всяких "исторических" слов и образов: такова уже традиция русской литературы за два века, а у нас и тут беспощадно "кроют" писателя, не учитывая, что это больше беда, чем вина.
     Заговорив о жанрах, мы не можем не остановиться на вопросе о том, который же из "компонентов" произведения: материал или эмоции и идеи автора, более или менее сознательно вложенные им в свою трактовку материала, или жанровые ("формальные") моменты играют решающую роль в создании объективного эффекта этого произведения.
     Сам по себе материал не решает, ибо можно любой материал осветить по-разному (Вс. Иванов исковеркал революционный материал в "Гибели железной", Малашкин опошлил историю партии, Караваева сделала революционным исторический материал, Д. Бедный революционизировал в "Царе Андроне" материал кулацкой утопии). Но иногда материал может решить многое (честное и сознательное следование за материалом в "Железном потоке" подняло Серафимовича на, казалось, немыслимую

стр. 190

для него идеологическую и художественную высоту; классово слабо диференцированный, сочный в своей середняцкой патриархальности и "экзотичности" материал казачьей жизни, единственно хорошо знакомый Шолохову, сделал сомнительно-пролетарским его "Тихий Дон"). Сознательное освещение автором материала не всегда предрешает результат (Гладков в "Огненном коне", задавленный жанровой традицией, Шолохов и т. д.), но имеет, конечно, колоссальное значение тем более, чем более зрел писатель и представляемое им литературное течение и чем более талантлив писатель (Артем Веселый в лучших вещах на стихийно-революционном материале, при "разорванном" стиле под Пильняка, держится в пределах пролетарской литературы, Семенов преодолел и "обывательски-рабочий" материал и натурализм стиля в "Копейках" - оба, конечно, не без некоторого "ущерба"*1. Не решает вопроса до конца и избранная форма. Своего "жанра" пролетариат еще не создал, а уже есть пролетарская литература. Но мы уже говорили, как жанр часто "губит" материал и психоидеологию ("Огненный конь") и еще будем подробно говорить. Результат зависит от действия всех трех моментов.
     Несомненно громадное значение проблемы оформления, но мы никак не можем согласиться с теми теоретиками (Б. Арватов, например), которые считают эти моменты единственно решающими. "Нет пролетарской формы - нет пролетарской литературы". Это не верно. В основе такого взгляда лежит подход к литературе, как к чему-то только эстетически воспитывающему читателя, ломающему его вкусы, навыки, его привычки "эстетизировать" свою речь и быт, его понятие о "прекрасном". Все это очень важно, но это далеко не все, ибо мы учитываем прежде всего, что литература воздействует на более практические эмоции, имеющие непосредственное общественное значение. А так как "форма соответствует содержанию" может быть только в "классических" произведениях, а действует на общество
_______________
     *1 В конечном счете и выбор жанра и выбор материала тем или другим литературным течением или являющимся представителем определенной общественной группы самостоятельным писателем, конечно, обусловлены всей социальной психоидеологией, породившей писателя социальной среды (в психоидеологию входят органической частью и эстетические влечения группы).

стр. 191

не только "классическая литература, то может быть пролетарская литература и без пролетарской выработанной формы. Но никак нельзя согласиться и с П. С. Коганом, полагавшим, что всякая форма "сойдет", а можно и вовсе без формы. До читателя нужно дойти, эстетически, художественно воздействуя; читателя надо воспитать и эстетически, чтоб он не рисовал себе пионеров в виде херувимов, а коммунизм на манер райской рощицы с собственным самоваром. В жанре Блока и Л. Андреева и "Интернационал" и октябрьское восстание зазвучат мистически или реакционно. Поэтому пока нет пролетарской формы - пролетарская литература еще не вполне зрелая литература, и ей грозят детские болезни, ибо прежде всего "форму и содержание" можно различить лишь путем абстрагирования и различая в возникновении произведения как единства материал, идеологию и жанровые моменты*1.
_______________
     *1 Из всего содержания этой главы видно, насколько правы Горбов ("Печать и революция" N 8, 1928 г.) и аноним из "На литпосту" (N 2, 1929 г.), упрекая за "Голоса против" автора этих строк и несуществующую горбачевскую школу (попросту имеются в виду ленинградские напостовцы, пока, не расходившиеся ни в чем с прочими) в узко рационалистическом понимании литературы. Мы, оставляя за собой право считать "наивным идеализмом" учение Горбова об отношениях науки и искусства, искусства и политики, искусства и жизни, прекрасно понимаем специфическую и великую воспитывающую и познавательную роль искусства. Горбов в своей статье против "Голосов против" спорит не с нами, а с выдуманным им противником. Горбов не хочет играть с нами; он хочет играть с болваном. Что ж, каждый выбирает себе противника по силам. В "На литпосту" начинают "дразнить" нас "комплиментами" Д. Горбова. "Комплименты Горбова преимущественно морального свойства: люди-де "левые рапповцы" честные и т. д. Даже в таких "комплиментах" товарища Горбова мы нужды не испытываем, но все же их никак нельзя сравнить с объятиями Эльсберга.
     Позвольте также уверить вас, товарищи из "На литпосту", что если что-нибудь из отзывов со стороны о нашей деятельности доставило нам удовольствие за последнее время, так это беспомощно-растерянная брань Ю. Либединского и жалобы бедного Сутырина на меня и Безыменского ("На литпосту" N 1, 1929 г.). Вот действительно выдали себе люди свидетельство о бедности. Я лично, кстати, очень извиняюсь, перед Ю. Либединским в том, что на его "любезное" признание меня "человеком умным", в напечатанной в N 1 "На литпосту" речи его на съезде, никак не могу ответить аналогичным заявлением по его адресу как теоретика. Два слова о налитпостовском анониме. Во-первых, нас удивляет: кто это не хочет подписать под рецензией

стр. 192

     СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ДИФЕРЕНЦИАЦИЯ ПРОЛЕТАРСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.

     Попробуем теперь наметить социально-психологическую диференциацию пролетарской литературы, пользуясь в качестве иллюстраций примерной характеристикой творчества отдельных пролетарских писателей. Мы говорим о примерной характеристике, ибо, конечно, для более или менее окончательного определения характера ныне достигнутого этапа творчества отдельных писателей нужно в каждом случае новое специальное исследование, чем и пора бы заняться нашей критике. Здесь мы лишь пробуем наметить общие пути таких исследований и более или менее убедительные, хотя и подлежащие проверке гипотезы. Частично эти "гипотезы" основаны на более подробных этюдах, посвященных творчеству упоминаемых писателей: моя статья о Либединском, статья Зонина и моя о Ляшко, статьи Штейнмана и Бека о Бахметьеве, статьи Родова и Бека о Чумандрине, книга Лелевича и статья Штейнмана о Фурманове, Майзеля и мои статьи о Гладкове и Малашкине, Друзина, моя и других товарищей статьи об Уткине, множество статей о Фадееве, отзывы в "Правде" и "Революции и культуре" о Тарасове-Родионове, статья Полонского об Арт. Веселом, рассуждение о Д. Бедном в статье Ефимова в "Голосах против" и т. д.
     Итак, прежде всего можно установить несколько имен безусловно и для всех несомненно пролетарских писателей, внушающих большевистский и революционно-рабочий (то есть рабочий, подчиняющийся гегемонии пролетарской партии) подход к миру. Однако эти писатели имеют разный социально-психологический субстрат в своем творчестве. Эти писатели (мы берем их здесь, не касаясь вопроса о силе и зрелости их
_______________
своей фамилии в "На литпосту", где даже дважды разоблаченный (Асеевым и Владиславлевым) Эльсберг подписывается под своими мыслями, а Ермилов подписывается даже и под чужими, не сославшись на автора (статья: "О творческом лице пролетарской литературы" N 1 "На литпосту" за 1929 г.). Но дело не в этом. Аноним повторяет Горбова, и прав только в одном: в понимании, что между нами и переверзевцами - пропасть и коренное противоречие. Аноним не понял сути этого противоречия. Но делает ему честь, что он хоть заметил его.

стр. 193

художественного дарования): Либединский, Безыменский, Фадеев, Серафимович (как автор "Железного потока"), Д. Бедный, М. Карпов, Жига, С. Семенов, Гладков (как автор "Цемента" и "Головоногого человека"), Ляшко, Г. Никифоров и целый ряд более молодых, написавших большею частью пока по одному произведению. Из всех этих писателей, несомненно, Либединский и Безыменский представляют собою в своем творчестве большевиков-интеллигентов, очень выдержанных, но отправляющихся от интеллигентского морально-теоретического пафоса рабочей революции, а не от ее непосредственного жизненно-практического ощущения, как необходимости, свойственного пролетарию. При этом для Либединского характерны моральная расценка явлений и самоанализ, для Безыменского - более широкое политически-общественное теоретическое осознание явлений в их практическом, внешнедейственном значении. Революционный интеллигент-комсомолец говорит на страницах "По ту сторону" молодого писателя В. Кина. Интеллигенты Фадеев и Серафимович осветили пока с большевистской точки зрения более узкие и специфические углы революции, чем Либединский и Безыменский, причем Фадеев выявил свой большевизм в изображении партийного руководителя партизан, мало показав (может быть, в силу своего материала) классовые корни самого движения; Серафимович (тоже, может быть, следуя материалу), наоборот, оставил совсем в тени партию и передал зато пафос бедняцкой революции против кулачества. Д. Бедный в происхождении и частично в образной, стилевой окраске творчества, а часто и в исходной точке подхода к революции - бедняцко-крестьянский поэт, выросший в крупнейшего большевистского поэта, умеющего хорошо "слушать" рабочую массу. Бывают у него рецидивы крестьянских настроений. М. Карпов, а также И. Никитин и Панферов - крестьяне-большевики, хорошо понимающие и классовый переплет в деревне и задачи партии в ней, то есть - партийные идеологи бедняцкого крестьянства. Жига - типичный рабочий большевик, к сожалению, не часто подымающийся над теоретической узостью и некоторой близорукостью описываемой им средней по развитию рабочей массы и ее низового актива. Семенов, тоже тесно связанный с рабочими (но больше с активом,

стр. 194

при всем понимании им и массовика), теоретически глядит шире и дальше Жиги, но иногда не замечает бюрократических уклонов своих активистов. Гладков в "Цементе" выразил психологию рабочих и передовых и средних, но внес в роман надломленную психопатологическую декадентскую импрессионистичность и полумистическую "философичность" и эстетизм интеллигента десятых годов нашего столетия. Ляшко, переломив себя после шатаний 1918 - 1921 годов, стал типичным писателем рабочей интеллигенции и сознательной части заводской массы, безусловно идущей за большевиками, но не настолько вжившейся в партийную историю и современность, чтобы ориентироваться во внутренних прошлых и настоящих оттенках политической жизни авангарда пролетариата. Г. Никифоров - писатель несколько аристократически настроенной революционной части индустриального пролетариата, это - писатель склонный "пошутить" то с полуанархизмом, то с романтикой военного коммунизма в противовес нэпу, то с махаевщиной, то слишком разблагодушествоваться ("У фонаря"), то впасть в крайний скептицизм ("Или - или").
     Как видим, собственно рабоче-большевистское, к тому же органически-связанное с массой, ядро пролетарской нашей литературы совсем не так сильно количественно и качественно. Конечно нам могут сказать, что большая роль интеллигенции на начальной стадии накопления различных пролетарских идеологических и организационных ценностей всегда, по необходимости, велика. Роль крестьян-большевиков в нашей стране понятна. И что можно возразить против таких интеллигентов, как Либединский, Безыменский, Фадеев, таких "крестьян", как Д. Бедный? Ничего, конечно. Хорошо бы таких да побольше! Но дело в том, что сейчас консолидация и усиление рабочего ядра партии, вовлечение рабочих широких масс в активную общественную жизнь, укрепление интеллигентских и руководящих кадров страны людьми жизненно связанными с индустриально-пролетарской массой, все это стало первоочередной задачей. Задача эта стоит и перед литературой, но от разрешения ее мы далеки, а наши "теоретики" (из "На литпосту") готовы считать ересью самый вопрос о ней.

стр. 195

     Но вопрос еще более осложняется, если мы учтем, что каждое из "крыльев" несомненного устойчивого центра пролетарской литературы упирается в писателей, уклоны которых становятся уже столь сильными, что ставят пролетарский характер их творчества под вопрос. Схематически здесь можно наметить: интеллигентски-индивидуалистический уклон, крестьянский уклон (собственнически-хозяйственный и анархический), рабоче-бюрократический и рабоче-меньшевистский (тред-юнионистский) уклоны и общий всем крыльям мещански-обывательский уклон.
     Психологизм и рефлексия героев Либединского у Бахметьева уже переходят ("Преступление Мартына"), с одной стороны, в изображательство необыкновенных героев, индивидуалистов с гипертрофированными переживаниями самооценки и самопереоценки, а с другой - в удовлетворенность интеллигентски-бюрократическим пафосом чиновничьих разговоров и бумажных дел (конец романа). Гипертрофия интеллигентской рефлексии ставит Аросева уже чаще вне, чем внутри пролетарской литературы.
     У Коробова иногда (в повести "Катя Долга") преобладали настроения ненависти бедняка к кулаку и доверия к партии (бедняк как ближайший союзник пролетариата такими настроениями и идеями по существу входит уже в рамки пролетарской идеологии); но у Коробова бывало заметно и смягчение классовой непримиримости ("Петушиное слово") и в сущности середняцкая позиция ("Земляная порода"). Тверяк, отразив в "Наотшибе" полуанархические настроения бедноты, в городских частях "Передела" опошлил партийную среду (директор, с самодовольством принимающий уют кабинета, машины, квартиры - до чего-де я, мужицкий сын, дошел, благополучные свадьбы в конце), сам не заметив этого. Тверяк же в романе "У лесного озера" и особенно в рассказе "Галочка" впал в апологию одинокого человека перед лицом природы и индивидуального семейно-хозяйственного "счастья". Это - уже не пролетарские произведения.
     Склонна к середняцким настроениям Караваева, пролетарский характер творчества которой вообще мало подкреплен чем-либо положительным. Шолохов так сочно и ярко, с таким

стр. 196

невольным любованием изобразил недиференцированный довоенный казачий быт, боль от "порухи" его войной, и так схематично, слабо изобразил большевистскую революцию, что трудно доказать чем-либо, кроме не решающих дела добрых намерений автора, пролетарский характер "Тихого Дона". Выправляя все более по-большевистски свое отношение к роли стихии и сознательности в революции, подчиняя этой задаче свой стиль и материал, несомненно пролетарским писателем является Артем Веселый.
     Пошлость, мещанство, обывательщина так владеют Уткиным и Малашкиным, что, конечно, с пролетарской литературой их объединял лишь недосмотр критики. Но в те же "уклоны" шлепнулся на самое дно Васильченко своей последней книгой, и не так уж далеко от него ушел Тарасов-Родионов в "Феврале", благодаря "выбору героя", и М. Алексеев - благодаря своей манере бульварного романиста. Грабарь - сложное соединение обывательского интереса к "клубничке" ("Коммуна восьми"), интеллигентской бесплодной рефлексии ("Журавли и картечь"), "легкости в мыслях" бульварного романиста ("Жемчуга от тэт-а-тэта") с глубоким пониманием партийных болезней ("Записки примазавшегося"), бюрократических уродств ("На кирпичах") и с конечной верой в пролетарскую революцию и ее силы (лучшие главы "Семейной хроники", испорченной в целом поверхностью зарисовок и легкостью "тона").
     Уклон в "истерику" и "достоевщину" губит последние вещи Гладкова (более всего "Кровью сердца", менее всего "Головоногого человека"). Тот же интеллигентский уклон в абстрактность и отчасти в самодовлеющий эстетизм вредит, несомненно все же пролетарскому, поэту Саянову. Бибик, кажется, окончательно ренегировал из рабочего стана в буржуазный.
     Далеко ушло от пролетариата в интеллигентщину, индивидуализм, мистику большинство старших пролетарских поэтов. Как идеолог самодовольной в своей убогой культуре, в своем презрении к массе, в ненависти к деревне, узкой в своем деляческом кругозоре рабочей бюрократии выступает Чумандрин. Но как эта скороспелая "бюрократия", очень еще недалекая от станка, может быть вылечена хорошей дозой самокритики и рабочей демократии, так и Чумандрин, конечно, еще пролетарский

стр. 197

(хотя лишь начинающий) писатель. Полубогемный, полулюмпенский уклон характерен для стихов тесно связанного с рабочей окраиной Е. Панфилова.
     Интересна судьба ряда комсомольских поэтов. Уткин оказался в комсомольской поэзии переряженным мещанином. Светлов и Голодный все время колеблются между мотивами положительно интеллигентски-комсомольскими (ненависть к пошлости старого мира, гордость подчеркнутой классовостью диктатуры, отталкивание от "предков") и отрицательными мотивами того же порядка (скепсис, неприятие нэпа, тоска о прошлом гражданской войны). Сильно здесь влияет их лирико-иронический жанр, и это всегда заставляет быть особо осторожным в оценке их социальных тенденций.
     Понимание этой пестроты тенденций в растущей пролетарской литературе - необходимый залог сознательного коллективного регулирования ее роста (поскольку последнее вообще возможно) и необходимой концентрации внимания критики и литературных организаций на судьбах ее рабочего и подлинно большевистского ядра.

     ЕЩЕ РАЗ О БОРЬБЕ С БЕЗГРАМОТНОСТЬЮ

     Наряду с идеологическим точным анализом творчества пролетарских писателей нам необходимо и более строгое отношение к своим несомненным достижениям, о которых мы много кричали, но в которых плохо разбираемся, - достижениям в смысле художественного совершенства нашей литературы и ее действительного интереса для читателей. Раньше чем перейти к вопросу о тематических недочетах нашей литературы, обусловливающих ее малую актуальность в нашей общественной жизни, и о реакционных жанровых тенденциях в ней, необходимо сказать несколько слов об элементарной технической беспомощности и простой безграмотности столь частых в пролетарской литературе, о недостатках самого общего художественного порядка, ослабляющих или искажающих эффект произведений наших писателей, часто признанных уже за мастеров.
     У нас еще недавно казалось неслыханной дерзостью сказать правду об Уткине, то есть констатировать, что он не прекрасный

стр. 198

пролетарский поэт, а безграмотный пошляк, не знающий языка, на котором он пишет, способный к невероятнейшим бесвкусицам в своем "поэтическом стиле", этой фальшиво настроенной и как бы спьяна перебираемой провинциальнейшей гитаре. До сих пор Уткина еще защищают как поэта, печатают в серьезных журналах его строчки о том, как от песен становится "светлей на груди". Не так давно в "Комсомольской правде" печатались преимущественно подражатели (!) Уткина (!!!). Если бы Молчанов написал стихотворение менее открыто-ренегатское, то можно быть уверенным, что жуткая по пошлости фраза "и стягивает грудь тугую жакет изысканный на ней", сошла бы ему безнаказанно. По жаровской балалайке, издающей последнее время либо ура - казенные шаблонные оптимистические (по принципу - "шапками закидаем") звуки, либо развязно-богемную пошлятину "Магдалины" и стихов об Анапе, до сих пор всерьез не ударили в вапповской критике.
     Безыменский, конечно, небрежностью в строении фраз, выборе слов, образов, растянутостью рассуждений в своих стихах, во много сам облегчил травлю, поднятую против него нынче весной по совершенно специфическим соображениям. Е. Панфилов продолжает писать, не задумываясь ни над словарем, ни над синтаксисом, разбавляя смелые образы неуклюжими прозаизмами.
     О малой высоте нашей поэтической культуры свидетельствуют то, что талантливый ученик акмеистов и Асеева, весь еще "ищущий себя" Саянов представляется чуть ли не недосягаемой вершиной мастерства официозной критике, не понимающей его поэтической кухни, в сущности нехитрой, хотя и очень интересной.
     С прозой дело обстоит не лучше. Не так давно новоявленный теоретик налитпостовства Селивановский с немного кислой улыбкой, но все же приветствовал в "Молодой гвардии" появление "Двух войн и двух миров", - книги, выпуск которой уже из-за одной ее безграмотности и стилистической пошлости являлся преступлением Главлита. О Малашкине вообще еще совсем недавно говорили всерьез как о писателе, да еще пролетарском, вместо того, чтобы говорить о тяжелой форме графомании, до чего, кажется, редко решаются договориться

стр. 199

и посейчас. Кстати, крайне показательно, что наибольшее мещанское искажение и опошление революционных настроений сопровождается и наибольшей стилистической пошлостью и литературной беспомощностью (Малашкин, Уткин, Молчанов, сюда во всех отношениях примыкает и "Не той стороной" Васильченки).
     Но оставим Малашкина... В "На литпосту" и даже в "Новом мире" всерьез рассуждают о "Фабрике Рабле" Чумандрина, как о художественном произведении, не видя, что это - шаг назад по сравнению даже с типично "юношеской", сырой, серой, схематичной и скучноватой "Родней"; не видя, что помимо указанных частично и Машбиц-Веровым стилистических и просто грамматических небрежностей и погрешностей, в романе Чумандрина совершенно не увязаны социальная и любовная интриги (последняя вообще вклеена чисто внешне); совсем неубедительны многие главные фигуры, а долженствующий быть хитрым буржуа Рабле хитрит так, что обмануть может только дураков.
     Конечно и большинство рассказов Тверяка и городские части его "Передела" художественно ни в какой мере не убедительны, а все его вещи переполнены пошлыми фразами и растянуты сверх всяких границ. Сыр, тяжеловесен, часто безграмотен роман Ив. Никитина "Озорники". Нестерпимые срывы есть в растянутой "Пятой любви" Карпова. В недостаточно резкой критике промахов последних трех пролетарских писателей повинен, конечно, и пишущий эти строки. Но в этом отражалась общая в пролетарской литературе недооценка своей художественной отсталости.
     В защиту своей литературной безграмотности часто писатели ссылаются на то, что "рабочие читают, рабочие хвалят, книга расходится". Возмутительное презрение к рабочим, которых литература должна вести вперед в их эстетическом развитии и языковой грамотности! Читают-то ведь и Гумилевского и Калашникова и с большим непосредственным интересом, чем наших "хвостистов". Но какая близорукость! Читают и хвалят отсталые, но уже сейчас плюются хоть немного литературно "натаскавшиеся" рабкоры и почитавшие классиков и попутчиков развившиеся массовики. Держаться на отсталости

стр. 200

нашего рабочего класса, да еще в эпоху культурной революции, по меньшей мере, крайне легкомысленно.
     У нас снисходительно "покрывают" в их грехах Чумандриных, Жаровых, Тверяков как начинающих, хотя они уже в том возрасте, когда пора отвечать за свои ошибки и уже смешно умиляться на них: "такой маленький, а разговаривает", а пора требовать чистого произношения. Но еще меньше решаются трогать "маститых".
     Не решаются сказать, что никак нельзя поверить на время чтения в "самделишность" нестерпимо фальшивых дневников "У фонаря" Никифорова, что скучно было читать "Комиссаров" и еще скучнее грозит стать "Поворот", если каждый герой и дальше будет подвергаться детальному "психоанализу".
     Не признаются, что нагоняет сон схематический "Лесозовод" Караваевой и неудачное "Юность на Грязной". Гладков нестерпим своей истеричностью в последних вещах, из которых "Старую секретную" можно прочесть только по обязанности, а "Кровью сердца", лишь - все время сдерживая отвращение к пошлятине всерьез данного героя рассказа "великого пролетарского писателя", распоясавшегося за чайком с "почитателями рабочими" и с податливой Малашей, влюбившейся в "знаменитость". Сероват и скучноват язык одного из лучших пролетарских писателей Семенова, еще и в "Наталье Тарповой", не говоря уже о более ранних вещах.
     Наши писатели еще недостаточно понимают, что они мастера слова, а слово требует к себе внимательнейшего отношения, что они мастера "деталей" и уменья видеть недоступное обычному взгляду, что они должны уметь заставить читателя "верить" в своих героев и интересоваться ими, "внушать" читателю свои идеи и эмоции против его воли. Расчитывать на то, что читатель "съест", или что читатель "по-свойски" "спустит", или что оценит за хорошие идеи, нельзя в условиях борьбы на основе свободной конкуренции с иноклассовой литературой, борьбы за пролетариат, за нашу молодежь, за промежуточные слои населения.
     Все это не значит, что мы в какой бы то ни было степени разделяем не случайную оговорку Фадеева о примате "формальной"

стр. 201

учебы на данном этапе развития пролетарской литературы. Во-первых, мы не разделяем убеждения об идеологическом благополучии в последней, служившего предпосылкой этой формулы. Во-вторых, мы считаем, что задача стать искусным пролетарским писателем никак не может быть противопоставлена задаче остаться или сделаться выдержанным пролетарским писателем. В-третьих, лишь ясное политическое сознание, твердое мировоззрение, понимание с пролетарской точки зрения всего общего хода жизни и всех деталей своего материала обеспечивает творческую самостоятельность пролетарского писателя, иначе обреченного (как авторы "Кадров") стать эпигоном случайных, модных, чуждых стилей, эпигоном ненужным и вредным. В-четвертых, мы понимаем, что именно от недостатка смелой постановки актуальных общественных тем более всего теряет сейчас пролетарская литература в интересе и оценке со стороны советской общественности и в читательских симпатиях.

     О ТЕМАТИКЕ ПРОЛЕТАРСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

     Мы не разбираем здесь подробно вопроса об идеологических уклонах в пролетарской литературе. О нем достаточно много писалось и говорилось за последнее время, особенно в статьях напостовцев (Майзель в "Резце", в номере, посвященном юбилею "Стройки", Г. Ефимов в сборнике "Голоса против", отчасти Безыменский и Родов в "Комсомольской правде" и в выступлениях меньшинства на съезде ВАППа). Мы хотим здесь говорить о другой беде - об ослабевающем интересе к пролетарской литературе, ее тематическом кризисе. Года два тому назад мы видели ряд фактов, дающих основание утверждать победу пролетарской литературы над попутчиками в области тематики. В то время попутчики почти не выходили за пределы тематики эпохи гражданской войны или, избегая острых тем современности, уходили в глубины переживаний боковых для нашей эпохи людей или занимались репортажем и туризмом и преимущественно по странам заграничным, экзотическим или лишенным всякой "общественности", например по Северному океану.

стр. 202

     Пролетарская же литература в то время оборачивалась лицом к острым темам классовой борьбы и социалистического строительства в городе и деревне, партийной жизни и частично рабочего быта ("Цемент", "Доменная печь", "Пятая любовь", "Уклон", "Или-или", "Катя Долга", "На отшибе", "Записки примазавшегося", "На кирпичах", начало "Гуты", "Шпана" и т. д.). Однако победа оказалась неполной и сменилась сейчас отступлением с уже занятых позиций, - позиций наибольшего для читателя тематического интереса. Пролетарская литература не удержала занятых ею позиций не только вследствие слабой художественной разработки или разработки в неудачной формальной, жанровой манере своих тем ("Пятая любовь", "На отшибе", "Уклон", "Шпана", отчасти "Цемент", "Или-или", "Катя Долга", "Записки примазавшегося"), но и по причинам, более связанным с самой тематикой.
     Оказалось, что мало подойти вплотную к общественно-актуальным темам, - нужно поставить их так, через такие их моменты, чтобы они непосредственно затрагивали интересы читателя. При этом если тема ставится в произведении типа "выдуманной", сюжетно повести, то она должна отвечать тем интересам, которые читатель привык удовлетворять чтением художественной литературы, интересам, менее других затрагиваемым в газетах, в научных книгах, политических брошюрах и т. д. "Попутчики" (вернее непопутчики, полупопутчики, а также совсем и не писатели, а литературные спекулянты) обошли нас с тылу, начав ставить в своих произведениях ряд волнующих читателя тем, которые, следовательно, мы обязаны были поставить и по-своему разрешить и развить. Разрешение этих тем нашими литературными противниками создает у читателя, если он поддается влиянию их произведений, "специфическое" отношение к гораздо более общим и широким вопросам нашего общественного бытия, чем непосредственно поставленные в читаемых произведениях.
     Так "половая" тема, - тема отношений полов и любви в современных бытовых и общественных условиях, естественно вставшая в связи с некоторой стабилизацией быта и заставляющая нашу молодежь бегать на всевозможные диспуты

стр. 203

и лекции на эти темы, - совершенно почти не поставлена в пролетарской литературе. У Грабаря она чаще всего лишь "украшение" (очень неудачное) его более основных линий сюжета и проблематики, или же, наоборот, гипертрофирована и не связана с бытовой и идейной жизнью героев. У Никифорова, Тверяка, она близка в разработке к "клубничке", к порнографическим "вставкам" в основной текст. Правда, у Карпова она тесно связана основной деревенской темой, темой работы коммуниста на селе, но вполне серьезно поставлена эта тема лишь в "Наталье Тарповой" С. Семенова, что в значительной мере и обусловило громадный успех этого вообще чрезвычайно интересного романа. Попытки Гладкова поставить половую проблему уперлись в высокую патетику, лжеромантизм и психопатологический уклон его жанра и потому не дошли до читателя ("Пьяное солнце"). Пытается ставить эти проблемы и Чумандрин, но так нехудожественно и схематически, что этого можно не принимать во внимание.
     Естественно, что "Преступление Кирика Руденко" Н. Никитина, "Белая ночь", "Мария Веневцева" Лидина, а тем более рассказы П. Романова имели гораздо более широкий отклик и увели значительную часть читателя, интересующегося этой темой, от пролетарской литературы. Но совершенно сногсшибательный успех имела и такая явно уже всячески недоброкачественная продукция, как пресловутые "Собачий переулок" и "Луна с правой стороны".
     Некоторые чрезмерно ригористически настроенные читатели (а главным образом "добродетельные" критики, преимущественно из "услужающих") возмутятся моим "предложением" заняться конкуренцией с Малашкиным и Гумилевским по части "вопроса пола". Однако эти вопросы мы можем и должны осветить по-своему в их корнях и в пролетарском решении их; именно от этого, якобы максимально "личного", мы должны суметь повести читателя к общественному, к решению вопроса в связи с делом и интересами класса. Обо всем этом, впрочем, прекрасно писал товарищ Штейнман в своей статье в "Голосах против".
     Но нашей литературой вовсе не затронута и другая важная и актуальная тема, часто соединяемая с "половой", это -

стр. 204

тема быта и настроений нашей учащейся молодежи - одного из важнейших участников классовой борьбы в нашей стране, одной из главных и наиболее впечатлительных групп читателей художественной литературы и предмета живейшего интереса всей советской общественности. И эту-то важнейшую для литературы тему мы почти целиком отдали Малашкиным и Гумилевским, которые свели ее к изображению сплошной половой распущенности и к лицемерной проповеди сомнительной добродетели. П. Романов тоже толкует тему молодежи почти исключительно сексуально. Уголовно-мещанская трактовка темы молодежи в "Отступнике" Лидина и раньше в "Коммуне Мар-Мила" Григорьева требует отпора. И еще хорошо, что наших писателей здесь отчасти заменили такие близкие попутчики, как Сейфуллина ("Налет") и Огнев ("Дневник Кости Рябцева"). Правда, Сейфуллина - слишком обще, а Огнев - не очень удачно во второй части романа.
     Совершенно уступили мы попутчикам (вернее, опять-таки непопутчикам) такую надолго еще актуальную для нашей страны тему, как уездный и вообще провинциальный город и в частности переживания молодого работника, попавшего туда из столицы. Здесь мы ничего не можем противопоставить за последнее время тому же "Кирику Руденко" и "Обоянским повестям" Н. Никитина, "Наровчатской хронике" Федина, "Провинциальной истории" Леонова и т. п. Вообще плохо освещена (и "попутчиками" тоже) новая советская интеллигенция (молодые врачи, инженеры, учителя, краскомы, партийцы, кончившие комвузы и т. д.). Мы уступили М. Козакову тему антисемитизма, острую и важную бытовую и социальную тему. Мы, как уже указал Г. Ефимов, совсем отдали "попутчикам" историю, вызывающую самый большой интерес у читателя. Наконец "попутчики" сосредоточили огромное внимание и энергию на теме, которая привлекает сейчас большое внимание и решение которой является одним из острых моментов классовой борьбы в идеологической области. Эта тема - тема "лишнего человека в современности". Этой теме целиком или в значительной части посвящены: "Вор" Леонова, "В Проточном переулке" Эренбурга, "Василий Сучков" А. Толстого, "Мещанин Адамейко" М. Казакова, "Средний

стр. 205

проспект" Слонимского, "Отступник" Лидина, "Каин-Кабак" Сейфуллиной и т. д. Очевидно лишних, неприспособленных по различнейшим причинам к современности людей у нас немало, а еще больше тех, кто временами переживает настроения лишнего человека. Ряд газетных и журнальных сообщений и статей подтверждает это, равно как видна и зараженность подобными настроениями часто вовсе не чужой нам молодежи и людей, способных в прошлом на большие революционные подвиги и работу, и т. д.
     В таких условиях мы обязаны в своей литературе указывать выход для тех, кто почувствовал себя лишним, бороться с упадочными настроениями, выяснять их корни, показывать общее торжество жизни и активности в нашей стране наряду с частичными победами безволия и бессилия; мы не имеем права уступать буржуазным и мелкобуржуазным писателям этой темы, из которой они делают выводы о неизбежности участи лишних людей для самой чуткой части молодежи, для наиболее революционно-настроенных коммунистов и т. д.
     Нам могут указать, что мы говорим преимущественно о "боковых" темах нашей общественной жизни или о том, что волнует и затрагивает промежуточные слои населения или колеблющиеся группы революционных классов. Но, во-первых, очевидно, через эти "боковые" темы лежит для читателя путь к темам "главным и общим"; во-вторых, учащаяся молодежь, в части своей - один из основных отрядов рабочего класса (равно как и вышедшая из его среды молодая, особенно партийная "интеллигенция"), в-третьих, борьба за колеблющиеся и промежуточные группы должна обязательно дополнять воспитание основных пролетарских кадров и освещение их потребностей и настроений; в-четвертых, мы говорим о тех темах, по линии которых нас "обходит" буржуазная и мелкобуржуазная литература.
     Надо заметить, что, как уже не раз отмечалось, пролетарская литература так слаба в изображении переживаний широкой рабочей массы, что не будет ничего удивительного, если и здесь нас опередят "попутчики". Что же касается злободневных боевых тем нашей социальной и политической жизни, то приходится констатировать, что наша литература

стр. 206

совершенно не сумела предвосхитить и предуказать, как естественно было бы ожидать от литературы передового класса таких явлений, которые выявились нынче в Шахтинском деле (предательство части специалистов и бюрократизация профсоюзов; о последнем, впрочем, писал Грабарь в "На кирпичах"), в Смоленском деле (разложение и перерождение партийной верхушки; сигнализировал, впрочем, все тот же травимый "На литпосту" Грабарь), в Лудорвайском деле (засилье кулаков; писал об этом, впрочем, столь же травимый Тверяк); не отмечено и таких явлений, как злостный бюрократизм и вылощенный, полированный "коммунизм", с которыми надо расправляться "яростью масс" (об этом, впрочем, написаны "Миниатюры" Безыменского, предвосхитившие партийную кампанию, но зато вызвавшие нынче весной и летом травлю Безыменского в журналах и газетах от "На литпосту" и "Вечерней Москвы" до "Печати и революции"). Но "зато" сигнализировал полное благополучие среди своих бюрократов благословенный с налитпостовских Олимпов и Парнасов Чумандрин.
     Об антисемитизме в партийной среде мы тоже узнали не из пролетарской литературы, равно как и о возможности партийной, комсомольской, интеллигентской чубаровщины (Панфилов писал о чубаровщине полурабочей, полулюмпенской, то есть той, которая и вскрылась после его поэмы в настоящем чубаровском деле). О правом уклоне в партии, как социально-психологическом явлении мы ничего не имели и не имеем в пролетарской литературе, ибо нельзя же считать разоблачением этого уклона спекуляцию Малашкина на толстых задах хозяйственников, недовольных апрельским пленумом ЦК 1928 года, и их родственников, выведенных в романе в 800, кажется, страниц, вышедшим в июле того же года ("Записки Евлампия Завалишина"). Вообще же несомненно, что на призыв партии к самокритике скорее и энергичнее всех других моментов рабочей общественности должна была отозваться пролетарская литература, если она действительно здорова и существует. Уже по одному тому, что всякая литература подымающегося класса особенно чувствительна к явлениям пошлости, низости, извращения идеалов в повседневной действительности.

стр. 207

Однако мы пока, кроме как у того же Безыменского и Гладкова ("Головоногий человек"), отчасти Грабаря, не видим ответов пролетарской литературы на призыв: вскрывать и бичевать свои недостатки, разоблачать "лакированных" коммунистов, переродившихся, взяточников, антисемитов, носителей всяких "уклонов", будить ярость масс против бюрократов. Здесь сказалось и воспитание пролетарских писателей под мудрым руководством налитпостовцев в духе неизменного оптимизма и благодушия и отставание "психологизирующей" нашей литературы от жизни в самые ответственные моменты. Но упираемся мы здесь и в проблему творческих "формальных" уклонов пролетарской литературы - в проблему жанра.

     ПРОБЛЕМЫ ЖАНРА И "УЧОБЫ" В ПРОЛЕТАРСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

     С жанровыми, с "формально-творческими" исканиями в пролетарской литературе дело обстоит чрезвычайно плохо. Плохо в смысле практики пролетарских писателей, еще хуже в смысле критического руководства и учебных указаний всякого рода "кузнечных" и налитпостовских "теоретиков" (советы последних принимаются всерьез многими из сотен начинающих пролетарских писателей). Часть вины за недостаточное внимание к формальным тенденциям пролетарской литературы ложится, впрочем, на нас - напостовцев.
     В налитпостовской критике и "теории творчества" происходит нечто смехотворное, но, к сожалению, очень грустное по существу. Проводится (в порядке выполнения лозунга "учобы, творчества и самокритики", ответа на насущный запрос с мест "как писать?" и следования литературной моде) мобилизация всех частей. Либединский и Фадеев величаво делятся "творческим опытом", утверждая наряду с истинами того порядка, что Волга впадает в Каспийское море, а Толстой был великий писатель, еще и "откровения" в духе Воронского. В полемике с не менее великим теоретиком А. Семеновым из "Революции и культуры", оба налитпостовских "поэта-лауреата" кустарно "вскрывают сущность художественного творчества" на основании своего небогатого опыта. Эльсберг

стр. 208

усиленно вульгаризует и марксизм и формализм в "исчерпывающем анализе" всевозможных явлений современной литературы.
     Привлеченный в качестве "спеца" Берковский навязывает пролетарской литературе свою всячески-сомнительную, устарело-формалистскую "премудрость". Саянов иллюстрирует свою образованность цитатами из ста книг по всевозможным вопросам (вплоть, кажется, до поваренного искусства), чтобы призвать на выучку к Гумилеву. Расторопные рецензенты из "Октября" (в дни самокритики, Лудорвайского дела и полосы попыток кулачества во всей стране объявить белый террор бедноте и сельским коммунистам) "кроют" Ив. Никитина за слишком мрачное изображение деревни в правдивых "Озорниках", как за политическую ошибку. Неунывающие Беккеры пишут руководство для рапповских литкружков, Гроссман-Рощины читают изумленной их ученостью вапповской публике о всех вещах познаваемых и многих иных. Ермилов со свечкой, зажженной от лампады у мощей Иванова-Разумника, ходит и ищет "живого человека". Жаров (и он "во пророках"!) клянет Леф и футуризм. И над всем этим восседает и изрекает "последние и страшные" истины Авербах. Но толку от всего этого мало. Всерьез выяснить значение "формальных" моментов в создании социально-эстетического эффекта художественного произведения и поставить вопрос о социальной значимости тех или других жанровых манер и уклонов в пролетарской литературе - этим занимаются у нас менее всего.
     Ходят вокруг и около Гладкова, говорят об его "упадочничестве", но лишь очень недавно собрались сказать, что его главная беда в заимствованной им от плохо переваренного Достоевского и второстепенных декадентов 1910 годов лжеромантической и "психо-паталогической" манере письма. Гладков превращает всех героев в истериков, в носителей раздвоенного сознания, все разговоры - в брань, истерические крики и споры о мировых проблемах. Все это и исключительность всех идей и свойств характера героев дается немотивированно на самом реальном и часто по существу - будничном фоне. Такая манера письма, во-первых, мешает читателю поверить Гладкову, а, во-вторых, искажает материал и идеологию писателя.

стр. 209

Так "Огненный конь" был справедливо воспринят как полумистическое кликушество при всей революционности материала и политического отношения к нему автора. Так наполовину испорчен "Цемент", в котором большевики даны, как развинченные интеллигенты и философы-импрессионисты (Чибис). Так в "Пьяном солнце" реальнейший рабочий, недовольный привилегиями "спецов" и "партчиновников", превратился нето в погромщика, нето в анархиста, при неясном отношении к нему писателя. Там же обыкновеннейший комсомолец, благодаря именно неосознанно-гротесковой, выдаваемой за реализм манере Гладкова, стал смесью "лишнего человека" и героя "Бездны" Андреева, то есть попросту получубаровца. Там же обыкновеннейший забюрократившийся коммунист-администратор превратился в явного перерожденца (бюрократизм утрирован), почему-то обожествленного автором. Словом... "шел в комнату, попал в другую"*1. Бахметьев, вздумавший подражать Гладкову, обесценил "Преступление Мартына" исключительностью и рефлексией героев, как это прекрасно показал товарищ Штейнман в своей статье в "Звезде".
     Много склоняют у нас имя Л. Толстого, но не разумеют, что остранение поступков отсутствием их мотивировки и примать подсознательного у Толстого, реакционные по своей функции у него же, в наши дни являются истоком реакционнейшей манеры Вс. Иванова ("Тайное тайных" "Гибель железной") и Леонова ("Необыкновенные истории о мужиках").
     Обрадовались "психологизму", но не поняли, что раскрытие душевных переживаний - это один из полезных методов привлечения симпатии читателя к герою и утверждения правдоподобия этого героя. Но такой реализм совсем не то же самое, что сосредоточение внимания на душевной жизни героев, как на материале (последнее - тоже одна из задач нашей литературы). Во всяком случае и тот и другой психологизм далеко не покрывают собой ни изобразительных средств, ни тем нашей литературы, - литературы эпохи великих социальных сдвигов,
_______________
     *1 См. об этом подробнее статью М. Майзеля в VI "Стройке".

стр. 210

политических переворотов и широчайших общественных и технических перспектив. Не говоря об общем вреде увлечения психологизмом (тяга к героям - рефлектирующим интеллигентам, уход от массы и широких социальных явлений и событий политического значения в личную психологию), любопытен один пример извращенного понимания психологизма. Либединский, играющий в "На литпосту" роль "святого простеца", вроде царя Федора Иоанновича, всерьез поверил в мудрость Фадеевско-Сутыринской болтовни о психологизме. Поэтому Либединский последовательно решил психологизировать всех героев "Поворота" - и симпатичных ему и враждебных - по ложному не только для политика, но и для художника принципу "все живые люди, у всех душа", словом - "всякая блоха не плоха, все черненькие, все прыгают".
     В результате, помимо скуки обязательных и с ужасом ожидаемых после появления каждого героя страниц психологических биографий и характеристик, Либединскому пришлось тенденцию в изображении героев дать примитивнейшими средствами (так как все оказались "в душе хорошие и ни в чем не виноватые"): троцкист обязательно должен был бросить жену с ребенком и жить "барином" за границей, а рабочий-меньшевик оказаться сыном попа. Либединский тоже "шел в комнату, попал в другую" в смысле художественного эффекта.
     Чего только не писали у нас про "деревенских пролетарских писателей" - Тверяка, Карпова, Ив. Никитина. Но главное, что им нужно сказать (помимо настойчивого совета учиться литературной грамотности), это то что их манера облекать свои идеи и наблюдения в формы толстого романа с обязательной любовной интригой, с полупорнографическими картинами "для оживления" и с обязательными длинными описаниями, как именно "в нашей деревне" варят самогон или кобылу запрягают, - имеет мало общего с жанровыми задачами пролетарской литературы*1. Последняя ведь должна быть гибкой, быстро откликающейся на злобу дня, острой и притягательной для занятого читателя.
_______________
     *1 То же в еще большей степени относится к Чумандрину.

стр. 211

     Зато Грабарю надо было поставить в упрек чрезмерную легкость его скольжения по героям и темам, напускную развязность его "разговоров с читателем", что опошляет и лишает должного эффекта его по существу серьезнейшие темы. Об этом, впрочем, я частично писал в одной из статей о Грабаре.
     Итак, в жанровых устремлениях самой пролетарской литературы пока разброд, блуждание по ложным путям, отсутствие и намека на выработку собственного стиля. В области критических указаний и формулировки творческих заданий - либо разнобой, либо ложные директивы. Новый лозунг "материалистического художественного метода" пока не заполнен никаким содержанием.
     Но опаснее всего то крайнее выражение общей тенденции налитпостовского жанрового устремления, которое выявилось в нападках печально-известного Селивановского на Безыменского в N 21 - 22 "На литпосту" за 1928 г. Селивановский проговорился за себя и за своих единомышленников, вскрыв истинную сущность психологизма, "учобы у классиков", поисков "живого человека", тяги Либединского к МХАТу, ненависти Жарова к Лефу, фактической защиты Уткина как "мастера" и т. д.
     В травле, поднятой нынче весною против Безыменского и столь пришедшейся по вкусу эстетам и оппортунистам всех сортов, что и тишайший Машбиц-Веров попробовал кусаться и Поступальский стал на защиту пролетарской идеологии, движущими пружинами были, конечно, различные мотивы. Менее всего мы склонны отрицать собственную вину Безыменского, часто забывающего основное правило для поэта - "чтобы словам было тесно, мыслям просторно", небрежно обращающегося с синтаксисом, образами и словами, бравшего последние, как правильно отмечено товарищем Е. Мустанговой, из близлежащих рядов, а не отыскивая упорным трудом наиболее точные или эффективные.
     Но в травле, поднятой против Безыменского, менее всего, конечно, играли роль "отвлеченные" и "чистые" заботы о повышении "качества продукции" пролетарской поэзии. Здесь играли крупную роль мотивы "политические" и политикантские. Как же! Поэт развернул в стихах настоящую большевистскую

стр. 212

самокритику, когда другие спали или даже не подозревали, что таковая самокритика возможна и необходима. Поэт пишет боевые классовые стихи, когда иные думают, что уже настала пора отдыха под треньканье гитары, стук ундервудов и "пенье самовара".
     Но причиной травли было и иное, более глубоко спрятанное, но тоже вполне "социально обусловленное" устремление, откровенно и выявившееся в статье Селивановского. Селивановский обвиняет Безыменского по существу в продолжении "одической линии" поэзии военного коммунизма и рядом в фельетонности образов и выражений, в рационалистическом подходе к жизни. Попутно Селивановский по привычке испугался отсутствия в поэме "Парки" "живого человека", коему в публицистической и сатирической поэме и быть не полагалось, но без которого Селивановский не мыслит себе ни одного литературного произведения. Итак: смешение стилей, высокое и низкое рядом, вместо приятного и гладкого "среднего" стиля. Знакомые обвинения! Им по крайней мере сто лет. Карамзинисты с их гладким стилем, рассчитанным на слух "приятных во всех отношениях дам" (они так и заявляли, что пишут для прекрасных читательниц) нападали за разнобой в лексике на "анархистов", к которым принадлежали сатирик Грибоедов, сатирик и автор революционных "од" и поэм Рылеев, "простонародный" баладник Катенин, прямой предшественник Некрасова. Попадало и Пушкину за то же самое.
     Мы не отрицаем, что в известные эпохи нужно "сглаживание", "уравновешивание" стиля. Но наша ли эпоха великих социальных, психологических и бытовых противоречий, эпоха социального пафоса должна итти по этому пути, ныне преимущественно есенински-уткинскому. Разве Маяковский, Сельвинский, Тихонов, Пастернак, Хлебников, вновь "открытый" и воспринятый как современный поэт, не идут по путям сочетания слов и оборотов из противоположнейших стилей, самых одических и самых бытовых и фельетонных.
     О, гимназический эстетизм, воспитанный на Бальмонте и раннем Блоке, в тайне зачитывающийся Есениным (морщась от грубых словечек) и никак не могущий понять, почему люди не восхищаются уткинской гитарой, за "певучестью" своей

стр. 213

скрывающей любую безграмотность и пошлость! О, мощи Карамзина и Жуковского! Упреки в "неровности стиля" совершенно естественно связаны у Селивановского, как они и всегда связывались, с упреками в публицистичности. Селивановский за интимную лирику. О, конечно: он за поэзию "не для большего голоса", не за газетные стихи, не за сатиру, не за пламенные гражданские стихи, потрясающие тысячную аудиторию и становящиеся песнями и лозунгами "демонстраций и митингов". Он - за трогающую сердце "живого человека" лирику для чтения в домашнем кругу, "на лоне природы", наедине с собой или "с ней", на прогулке в "час заката". Мы... мы тоже за. Интимно-лирические стихи, к счастью, пишет не один Уткин, но их пишут прекрасные поэты - Пастернак, Светлов, Саянов, порою Асеев, порою Багрицкий и временами на них настраивается ультрарационалистическая в подходе к миру поэтическая "машина" Тихонова. К счастью, говорим мы, ибо нужны еще и сейчас хорошие, бодрящие стихи для всех вышеперечисленных случаев жизни, воспитывающие и через "интимное" революционера, культурного члена советского общества и эстетически грамотного читателя.
     Но мы и за поэзию для большого голоса, бичующую и высмеивающую, дающую лозунги и воодушевляющую массы. Мы за агитки Демьяна и его сатиры, эпиграммы, раешники (увы! он их пишет все небрежней), мы за газетные стихи Маяковского (хотя видим ряд их недостатков), мы за иронию Тихонова и за научную публицистику Сельвинского. Мы за одически-фельетонные основы поэзии Безыменского, рассчитанной на большие залы и на миллионного читателя. Ибо живем мы не только дома, но в клубах, собраниях, на площадях, живем не только "любовью и природой", но и борьбой, но и коллективным действием.
     И наше второе важнее первого.
     Вот этого-то и не понимают Селивановские. Они слышат естественный заказ эпохи некоторого отдыха от прямых боев, некоторой передышки относительной стабилизации основных классовых отношений, частичного ухода революций в глубины быта и переработки сознания, заказ на интимно-лирическое, на психологизм, на изображение чувств, на проблемы самовоспитания.

стр. 214

Но они принимают этот заказ за единственный заказ эпохи продолжающейся и углубляющейся великой социальной борьбы и мощного коллективного строительства.
     Аберация зрения естественная для тех, кто вчера еще отрицал классовую борьбу в литературе или проповедывал ее все увеличивающееся... смягчение*1. Поэтому в творческих платформах Селивановский и прочие "психоложцы" в трогательном согласии с Горбовыми и Лежневыми всех оттенков ориентируются в сущности только на психологически бытовой фабульный роман и новеллу, умалчивая о романе публицистически-тенденциозном типа "Что делать", о памфлете, любимом оружии шестидесятников, о романе-утопии типа "Красной звезды" или "Железной пяты", романе чисто приключенском, но советском по тенденции и т. д.
     Наши пролетарские писатели мало участвуют в юмористических журналах, не пишут почти юмористических рассказов, мало работают в типичногазетном стиховом и беллетристическом жанре. Если же они это делают, то к этому со старомодно-эстетской точки зрения "серьезно" не относятся. У нас не разрабатывается всерьез вопрос о пролетарской литературе для детей и юношества. У нас нет пролетарской сатиры (для этого есть и более глубокие причины), и почти нет пародии. У нас - что является существенной бедой - еще не считают литературой отнюдь не "худшей", чем любая другая, очерк, фельетон, путевые заметки, обработанный рассказ о конкретном факте. У нас пролетарские поэты почти не сочиняют песен для Красной армии, для молодежи, для деревни и т. д. Результат - мы уступаем поле битвы в этих областях другим. Советские издательства переиздают Аверченку, у нас нет своего Зощенки. Менее всего в ВАППе интересуются Кольцовым, Зоричем, Заславским, как объектами изучения и усвоения их мастерства.
     Последствия от этого - печальные, особенно от стремления втиснуть все в рамки романа или повести. Молодой писатель накопил несколько важных, но еще неподдающихся обобщению,
_______________
     *1 Очень энергично это положение развивали Либединский и Зонин.

стр. 215

тем более художественному, наблюдений. Он их тискает в роман или рассказ (часто с шаблонной, любовной интригой), разжижает все психологизмом и натуралистическими описаниями, топит свои ценные сведения в воде, опаздывает с ними и, наконец, смягчает их, справедливо боясь обобщить то, что прозвучало бы вполне уместно как описание конкретного факта. Не так ли написаны "Фабрика Рабле", "Озорники" и, может быть, ряд других произведений? Пролетарская литература теряет злободневность, остроту, подвижность, она хочет играть под величавость классиков, которые стали столь величавыми после смерти, а при жизни были драчливы, тенденциозны, публицистичны, злободневны. Конечно, не всякий автор плохого романа (и даже хорошего) может написать хороший фельетон или памфлет, но нужно учиться. А кто у нас об этом думает? Опять скажут: а вы учили этому? Ну, вот и начинаем учить. Но мы никогда не строили теорий об обязательности только интимной лирики и психологического романа с "живым человеком". И, наконец, видя все ошибки и крайности лефов, мы, когда их травят с эстетской точки зрения за публицистичность и обработку фактов (а не за плохую публицистичность и не за действительное отрицание "выдумки" в прозе и лирики в стихах), мы говорили и говорим: Полонские и Тальниковы, Горбовы и Лежневы, Жаровы и Гросман-Рощины бьют лефов справа, но слева поддерживают против них лефов, критикуя за ошибки, "Комсомольская правда" и мы - напостовцы.
     С "жанровой" установкой налитпостовцев связана и их позиция в вопросе об учебе у классиков. Наши горе-теоретики все время рассуждают так, как будто бы классиками являются только писатели русской психолого-бытовой и психолого-философской школы. Это происходит, конечно, вследствие налитпостовской эстетски-пассеистической позиции. Отчасти здесь повинно и то обстоятельство, что, будучи по своей природе "первыми учениками", которым ни читать нерекомендованных книжек, ни думать о постороннем не полагается, Фадеев, Сутырин, Либединский о других классиках, в гимназии непроходившихся, и не слыхали.
     Они не знают и незнание это навязывают пролетарской литературе как высокую премудрость, что классиками с любой

стр. 216

точки зрения были и являются не только Толстой, Тургенев, Гончаров, но и Сервантес, автор романа-пародии, и Боккачио - канонизатор пародийных и "фривольных" анекдотов, и Свифт - сатирик и юморист, у коего не только нет "живых людей" но и лошади условны, и Салтыков-Щедрин - сатирик-публицист, и Глеб Успенский - публицист-фельетонист, и Чернышевский - автор тенденциозных романов, и Уэльс - автор романов-утопий и Беранже - "песенник", и Крылов - баснописец. Они не помнят, что Чехов органически вырос из Антоши Чехонте, писавшего в юмористических журналах, что Некрасов родился как поэт, не в момент писания сборника "Мечты и звуки", а из стиховых фельетонов и пародий, что "Бесы" - полупамфлет. Они забыли о громадном значении в свое время таких произведений, как юморески Минаева и Курочкина, как публицистические очерки Короленки, как "Записки врача" и "На войне" Вересаева. Трудно им втолковать, что писать так, как Дюма в "Трех мушкетерах" или как Жюль Верн, было великим и классововоспитывающим искусством, что одними из талантливейших современных художественных произведений являются мемуарно-публицистические книги Шульгина и публицистические очерки Ларисы Рейснер.
     Забыть все это в эпоху величайшего интереса к факту и величайших социально-политических боев! Упереться лбом в Толстого (автора, кстати, тенденциознейших сказок) и Тургенева (злободнейшего писателя своей поры) и увидеть там только психологизм и живого человека! Воистину надо быть либо бюрократом-доктринером, либо прирожденным "первым учеником". В сущности психоложцы навязывают ВАППу не творческую платформу для широкого пролетарского литературного движения, а теорию творчества хорошего начинающего писателя Фадеева и недурного беллетриста Либединского - двух психологов-реалистов. Но когда конструктивисты теоретически обобщают в платформу манеру письма Сельвинского, а лефы - Маяковского, то это простительно для интеллигентских, чисто стилистически объединенных групп. Но как же вместить громадное литературное движение класса-гегемона в узкое русло творчества двух прозаиков, хотя бы один из них был и очень даровит?!

стр. 217

     Каковы же выводы из всего этого? Выводов мало и они не "успокоительны". В пролетарской литературе все гораздо сложнее и труднее, чем многим кажется. Сложность, внутренняя борьба, необходимость найти новые пути, трудность задач будут расти для пролетарской литературы в ближайшее время. Только в широком, серьезном, свободном коллективном и индивидуальном осмыслении всей обстановки, без веры в чьи-либо авторитеты и дирижерские палочки, сможет пролетарская литература найти верный путь "вперед и выше".

     Декабрь 1928 г.
     Новороссийск.

(Удар за ударом. Удар второй Литературный альманах / Под редакцией А. Безыменского. М.; Л. Госиздат. 1930. )