стр. 278

     Сергей Городецкий.

     ОБЗОР ОБЛАСТНОЙ ПОЭЗИИ*1.

     I. Тверь. 1) "Зарницы". Альманах Тверск. Лит.-Худ. О-ва имени И. С. Никитина. Кн. I. 1920. 56 стр. Ц. 100 р. 2) Матвей Дудоров "Аккорды". 1920. 32 стр. 3) Н. Власов-Окский. "Рубиновое Завтра". Изд. "Коллектив". 1920. 10 стр. Ц. 30 р. 4) Н. Рогожин. "Листопад". 48 стр. Без цены.
     II. Рязань. 1) "Сегодня". Сборник стихов. Изд. Ряз. Отд. В. С. П. 34 стр. Без цены. 2) "Коралловый Корабль". Гос. Изд. 1921. 32 стр. Без цены.
     III. Вологда. Алексей Ганин: 1) "В огне и славе". 2) "Мешок алмазов". 3) "Сарай". 4) "Певучий Берег". 5) "Священный Клич". 6) "Красный Час". Литограф. изд. по 10 стр. без указания цены, года и места изд. Изд. "Глина".
     IV. Пенза. Сергей Спасский. "Рупор над миром". Центропечать. 1920. 16 стр. Без цены.
     V. Казань. 1) Арий Ланэ. "Революций, Революций". Каз. Отд. В. С. П. 1920. 24 стр. Ц. 12 р. 2) Он же. "Века в минутах". Там же. 1921. 32 стр. Ц. 125 р. 3) А. Безыменский. "Октябрьские Зори". Изд. Комсосола. 1920. 56 стр. Ц. 10 р. 4) Абдулла Тукаев. "Коза и баран". Пер. П. Радимова. Госизд. 1921. 16 стр. с иллюстр. Без цены.
     VI. Саратов. 1) Мих. Зенкевич. "Пашня танков". 1921. 32 стр. Без цены. 2) Димитрий Петровский: "Пустынная Осень". Изд. "Верблюженок". 1920. 280 стр. Без цены.
     VII. Ростов н/Д. 1) Леонид Голубев Багрянородный. "Ожерелье Плевков". Изд. "Егосамость". 1919. 16 стр. Ц. 4 р. 2) Он же. "Слезы восковые". Там же. 1919. 16 стр. Ц. 5 р. 3) От Рюрика Рока. Чтения. 1921. Без цены. 16 стр. 4) "Вот". Сборник стихов: Рост. Отд. В. С. П. 64 стр. Без цены. 5) Георгий Шторм. "Карма иога". Рост. Отд. В. С. П. 32 стр. Без цены. 6) Константин Рославлев. "Полиелей". Рост. Отд. В. С. П. 16 стр. Без цены. 7) Евдоксия Никитина. "Росы расцветные". Изд. "Культура и Жизнь". 48 стр. 1919. Ц. 40 р.
     VIII. Харьков. 1) Илья Березарк. "Изощренная Ида". 1921. 8 стр. Без цены.
     IX. Одесса. Владимир Нарбут. "Плоть". 1920. 32 стр. Ц. 60 р.
     X. Баку. 1) Михаил Данилов. "Серый Слоник". 1921. 2) Он же. "Полымя". 1921.
     XI. Ханская Ставка. Илья Шехтман. "Корабли". 1920.

     ---------------

     Без руля и ветрил плывет поэзия по городам и селам. Поэтов народилось нескончаемое число. Талантливые и бездарные, самобытники и шарлатаны, они растут после бури - одни, как цветы, другие - как бурьян. Оторванность от центра замыкает их в узкие круги, борьба, идущая в центрах между пролеткультом и эстетами, доходит до них глухими отголосками. Даже невозможно собрать в Москве все книги, вышедшие в областях. Но все же, когда прочтешь груду книг и книжек, которые оказалось возможным собрать, получаешь впечатление свежего горного ветра, прорывающегося сквозь
_______________
     *1 В обзор не включены Закавказье, Туркестан и Сибирь и многие области, из которых не поступило материала. Просьба ко всем организациям поэтов всех республик и областей федерации прислать весь вышедший материал в редакцию "Красной Нови" на имя автора обзора.

стр. 279

душное ущелье. Сквозь жалкое эстетство, провинциальный индивидуализм, иногда просто претенциозную бездарность можно разглядеть коренную, крепкую жилу новой русской поэзии.
     Революция раскидала поэтов по всем углам. Во многих местах это привело к зарождению литературной культуры. Под молотом событий отковались многие поэты, которых революция застигла в самом начале работы, и радостно узнавать во вчерашних юнцах - иногда почти мастеров.
     По организованности впереди всех стоит Тверь. Там работают "Никитинцы", создавшие свое лит.-худ. общество и собравшие поэтов тверичей в тесную семью. Старый, милый поэт С. И. Дрожжин стоит во главе кружка. Там работают: Н. Власов-Окский, И. Синяков, П. Раменский, Л. Мошин, К. Ковалев, В. Оранский, Я. Уховский, М. Дудоров. Последний так определяет направление "никитинцев": "Поэзия "никитинцев" прежде всего обращает внимание читателей своей скромностью и последовательным развитием поэтического дарования поэта, идущего ранее намеченным путем, не подпадая под временные веяния новых литературных течений". Поэт критик резко отграничивает свой кружок от поэзии пролеткульта, которую никитинцы упрекают в "громких словах, порой ничего не говорящих", и даже в введении в поэзию терминологии производств. И действительно, "скромности" у никитинцев очень много. Литературного консерватизма еще больше. И оттого их стихи производят впечатление старых, давно прочитанных, пыльных страниц. "Светлые грезы" и "Юные мечты" по-прежнему рифмуют у них с "цветами" и "слезами", и "печаль", конечно, с "далью". Если бы не стояло на книжках фамилий, нельзя было бы отличить стихи Дудорова от Рогожина или других. Революция никак не коснулась их своим дыханием. А слушатель и читатель изменился. И стихи никитинцев не доходят до него. Несомненно, что такой консерватизм может в корне погубить все дело никитинцев. За китайской стеной своей скромности они, поэты трудовых масс, останутся поэтами для себя. Утверждаю, что, называясь "никитинцами", они своего патрона, Ивана Саввича, не знают. Ибо сам Никитин был поэтом бурного образа, и если его стригли под майковскую гребенку в петербургских редакциях, то в черновиках и вариантах сохранилось много первобытной его красоты. Кроме того, Никитин был поэтом песни, ритма, и внимательное изучение его дает великолепные уроки вольнопесенья. От настоящего Никитина вовсе не так далеко до пролеткультовцев и даже до имажинистов, как думают тверские скромники. И хотелось бы, чтобы "никитинцы" поняли это, вылезли бы из-за своей загородки и вышли бы на большую литературную дорогу. А "с мечтами" и "грезами" они останутся в своей, быть может, уютной избушке, никому ненужные и неродные. Песня у них есть, да гармоника плоха.
     Повидимому, есть литературная организация и в Рязани. В рязанском сборнике "Коралловый Корабль" есть стихи Льва Никулина, мастерски владеющего стихом. Но общего облика, который имеют тверичи, рязанцы не имеют. Их сборник пестрый. Неприятно дает себя знать влияние московского кабачка Сопо. Иван Грузинов, докатившийся в Москве в последней своей книжке "Серафические Подвески" до чистой порнографии, уже в Рязани заявил о своих намерениях: "Невозможного последнюю грань юным экстазом сотру". Такие демонстрации ничего общего с поэзией не имеют. Увлечение рваными рифмами Сопо, кабацким урбанизмом (поэзия города), дешевым экзотизмом без достаточного знания эпохи, искание внешней

стр. 280

эффектности, всех этих "певучих тайн" и архимандритовских образов, "неестественного гримма", "электрического кэк-уока", "шальных проституток", - словом, явный налет самодовольного мещанства чувствуется в обоих рязанских сборниках. Это не работа. Это могила поэзии. Никому не нужны эти жалкие маски, в которые рядятся рязанские поэты. Сопо поэзия подлежит ликвидации. На строгую работу должны немедленно перейти рязанцы, если желают участвовать в общем литературном расцвете.
     Мы не думаем, что в Харькове один только поэт, Илья Березарк и что он выражает собой харьковское направление. Но поскольку можно судить по этой одной дошедшей до Москвы книге, и Харьков близок к Рязани по своим настроениям. "Изощренная Ида" Березарка - это все та же кафэ-поэзия. "Искал изощренную Иду изломанный псевдо-безумец". Этому определению нельзя отказать в точности. Вовсе не безумцы все эти Березарки, а вполне сознательные гешефтмахеры, знающие свой мещанский рынок. Подобная "поэзия" - недурное коммерческое предприятие. Всякий "нувориш" с удовольствием почитает про "изощренную деву". Но поэзия мстит примазавшимся к ним торгашам: и у рязанцев, и у харьковца и у подобных им ростовцев часто прорывается тема собственной смерти, какое-то особенное самоуслаждение своим гниением. Кафэ-поэзия - продукт разлагающегося класса мелких и крупных мещан. И помимо воли этих франтов, их творчество бессознательно живописует их незавидный удел: "Мне лежать в этом синем сугробе, будто руки скрестив во груди" (!) (Березарк). "Белый саван - твоя весна" ("эстетично-изломанные" рязанцы). "Я лишь отдохнуть хочу. Пусть черный могильный выступ. Пусть надпись веселая: "Чушь" (Ростов).
     Сквозь этот общий налет мещанства можно разобрать отдельные голоса, ищущие прорыва в современность. Уличная девушка иногда вдруг вызовет братский звук. Картина голода призовет к порядку. Даже память борцов за свободу тревожат иногда рязанские поэты. Но общая атмосфера не дает этим робким звукам принять яркую форму. Свежее и молодое тонет в цилиндре фатовства.
     Особенно сильно эта гибель молодых сил в старом навозе чувствуется в работе ростовских (на-Дону) поэтов. Там тоже есть отделение В. С. П. Там тоже процветает щегольство цинизмом и беспринципностью. Именно там родилась школа "ничевоков", переселившаяся потом в Москву. Конечно, это вовсе не школа, как большинство современных "школ". Но тенденция "ничевочества" настолько махровая, что может служить символом для всей кафэ-поэзии! "Пророк" ничевоков - Юрий Рок, предсказывает, что каждый человек утонет в восторгах маркиза де Сад. Ему становится "яснее, яснее nihil, и его совечный закон". Ему "лежать и гнить отрада под веселой надписью: "Чушь". Картина разложения доведена до конца. Поэзия мещанства точно изображает его судьбу. Истерический поэт Л. Голубев Багрянородный, выпустивший свои книжки в Ростове раньше Ю. Рока, далеко не бездарный, тоже мечется между порнографией и каким-то мистицизмом. "Ни восторга, ни светлой мечты", - говорит он: "мне жить не хочется".
     В последнем сборнике Ростова "Вот" есть определенное стремление поэтов отразить современность. С искренностью говорит Нина Грацианская "Народ, который я моим звала с младенческой любовью, не отрекусь! Сквозь алый дым, сквозь путь твой, расцвеченный кровью, с тобой пойду, куда пойдешь". Порыв есть, песня тоже. Но осознание событий затемнено. Поэтессе мнится вторая Византия! Реальная, новая. Россия закрыта от нее, и в результате все тот же припев: "все

стр. 281

равно умереть мне". Ее сотоварищи по сборнику в таком же лесу недоумения Иннокентий Крашенинников недурно описывает красную Москву, Березарк, начавший с Иды, видит в Москве "сердца вселенной", Конст. Рославлев изображает октябрьскую схватку на Арбате, Вирганский рисует трибуна и пытается дать картину быта рабочих - почти у всех ростовских молодых поэтов есть желание увидеть революцию. Но мещанское болото, в котором они живут, мода, идущая из Москвы, застилают им глаза цветными стекляшками. И когда хочешь найти за их внешними картинами мысль - ее нет. Бисмарк, Египет, московские церкви - летят калейдоскопом. Нет почвы, нет идеи. И потихоньку вылезает все та же нигилистическая песенка: "Жил себе, жил, ни плох, ни хорош, на спину горбик нажил, скоро гробик наживешь". И дальше, все оттуда же: "А у бога есть рай, баюшки-бай, бай!" (Филов). Знание техники, хороший стих помогает прикрыть нищету идейную порфирой образов, но, если почитать до донышка, - ничего не найдешь. Брянчат громко, а музыки не слышно. "Тучи вьются, струи льются, звон стекла. Часты капли, так не так ли, жизнь прошла" - разливается Евдоксия Никитина. Мещанство на-лицо.
     На той же стадии понимания - вернее, непонимания - революции находится пензенский поэт Сергей Спасский. Поэтический глаз его, пожалуй, зорче, чем у ростовцев. Может быть, он даже участвовал в революции. "И кто-то пулю высек из дула, и кто-то грудью бежал поймать ее" - такие крепкие образы рождаются из жизни. Напряженность боевой схватки чувствуется в иных его строках. Но все эти верные картины головою упираются в детское неведение смысла происходящего. "Что мы? Разве знать нам, маленьким, простым? Только стихов кружевные томы, только слов ускользающий дым". Это, по крайней мере, искренне, и потому, симпатичней ростовской бутафории. Поэт не боится до конца признаться в своей бедности: "И вот усталые, слабые, молим: Господи, да будет воля твоя". И все революционные картины гаснут в старом рабстве небесам.
     Судя по казанским изданиям, любовь к книге и поэзии назрела и в Казани. Своими средствами, с трехцветными гравюрами на линолеуме там издали татарскую сказку. Из стихов дошли до нас "Стихосекунды" Ария Ланэ. Зараженный модернизмом, поэт признается: "Мне так хочется взобрать (!) смысл революции". И "взбирает". "Революция прет пятнами солнца". "К чорту бессмертие". Предлагает свою руку рабочему на помощь в борьбе". Все это так беспомощно-слабо, что нельзя поверить поэту в его уверениях: "В воздухе буря. Когда она пронесется, я полечу". Не полетит. Повторить два раза в заглавии книжки слово "революция" - это не значит ее изобразить. Нужно отказаться поскорей от крика, изучить современность и упорно работать над своим талантом. В Казани есть у кого можно поучиться работать. Это - А. Безыменский. Дар поэта и сердце революционера в нем очевидны. Некоторые недостатки его поэзии вполне исправимы. Главные из них - это обилие лозунгов в стихах и злоупотребление языком передовых статей. Но Безыменский умеет быть и настоящим поэтом:

          Огнем нас цепи жгли на стуже
          В промерзлой, каторжной степи.
          Просили снять. И вышло хуже.
          Эх, вспомнишь, сердце заскрипит!
          К рукам примерзла цепь. И что же?
          Мы ждали - руки отдохнут.
          Но сняли цепь - и сняли... с кожей...

стр. 282

Вот это поэзия революции. Безыменский умеет сказать и сильнее:

          Мертвая улица. Темные змеи
          Мрака ночного украли весь свет.

Радость октября хорошо знакома поэту:

          Мы достанем с неба солнце,
          Чтобы выткать одеянье
          Миру скорби и страданья,
          Мы сорвем его лучи
          Мы грядущего ткачи.

     Его "Странник", "Кузница Коммунизма", "Железный ветер", "Былое", "Порыв" - полны юного огня и силы. Это - песни, вырвавшиеся извнутри. В них есть ритм борьбы и подлинная красота духа. Это - песни коллектива. Это - то, что стоит писать. При некотором углублении не столько в технику, сколько в природу поэзии, Безыменский может выработаться в крупного поэта. Он видит и слышит, а остальное приложится. Вся революционная поэзия страдает некоторой "литературностью". Это неизбежный результат наплыва идей в поэзию, до революции пребывавшую в чистой музыке. Известно, что эстеты определяют технику поэзии формулой "не что, а как", т.-е. важно не содержание, а форма. Революция вбросила в поэзию мысль. Мысль несколько торчит во всей революционной поэзии. Спокойная работа гармонизует вскоре союз мысли с образом. Для нового поэта важно и "что" и "как". Тверичи, например, совсем не думают о втором. Ростовцы ищут синтеза. На путях искания его возможно много ошибок.
     Сплошной ошибкой в этом смысле является рыхлая, сырая книга Димитрия Петровского "Пустынная Осень", вышедшая, если не ошибаемся, в Саратове. Испещренная цитатами, захватывающая все эпохи, занимающая 208 страниц, она целиком может итти в печку. При некотором даровании, уме и чувстве формы, автор все же тонет в бездне болтливости. На одну счастливую строку у него сотни негодных. Это - типичная работа в келье, без коллективной проверки, - и кроме того, на поводу у дешевой мистики.
     В том же Саратове вышла другая книга, направления противоположного всякой болтливости и растрепанности в поэзии. Мы говорим о "Пашне танков" Мих. Зенкевича. Автор вышел из первой группы акмеистов, вместе с Ахматовой, Нарбутом (см. ниже) и Мандельштамом. Уход в провинцию спас его, как и Нарбута, от вырождения в салонное пустозвонство, которое претерпел акмеизм в последней своей стадии (Г. Иванов, Адамович и дальнейшие). Зенкевич и Нарбут сохранили заветы первой школы акмеизма, требовавшего вначале на ряду с полной воплощенностью образа и его глубинной связи с содержанием. "Пашня танков" - крепкая книга. Душа машины, танка, дредноута, аэроплана, пропеллера слышится в тяжелых стихах Зенкевича. Он умеет изобразить свой предмет и честно выполняет одну из задач современной поэзии. Но достаточно сравнить его с Гастевым, чтобы увидеть недостаток содержания: у Гастева - восторг рабочего, овладевшего машиной, - великое социальное чувство нашей эпохи. Зенкевич же боится машины, хотя и рисует ее хорошо. Его авиатор разбивается. Его машины - орудие власти и уничтожения. "Месиво человеческого мяса, меся, разметывая туловищ ошметки, размызгивая мозги, солнцем разрыва целую цель, ложился в бархатное

стр. 283

черное ложе за десятидюймовым снарядом снаряд". Явная недохватка понимания событий не позволяет отнести книгу Зенкевича к революционной поэзии, хотя все формальные данные для этого имеются.
     Несколько ближе к ней стоит Владимир Нарбут в своей книге "Плоть". Великолепно умеет он изображать жирный быт хутора, иногда едкой иронией освещая человеческие и звериные туши. Он спрашивает свою "плоть", кому она поет славу. "Не матери-земле-ль, чтоб из навоза создать земной, а не небесный рай?" Конечно, от этой догадки далеко еще до новой идеологии. Но все же презрение к разлагающемуся старому миру, в котором Нарбут так хорошо ухватил все признаки тления, есть для него начало дороги. Если он со своим языком, со своим уменьем видеть и показывать предмет, пойдет дальше по этой дороге, он может дать подлинные песни революции. Если же он не овладеет мировоззрением новой эпохи, он останется образцовым могильщиком эпохи уходящей.
     Ведь вот, на тех же тропах поэзии, Илья Шехтман (Кремлев) в своей книге "Корабли", и особенно в стихах, помещенных в N 1 бакинского "Искусства", такими же методами рисуя охоту на кабанов, уют охотничьей хижины, умеет дать всечеловеческую радость, побеждающую природу нового человека.
     "Встаньте, живые, из тесных гробов!" - зовет вологодский поэт Алексей Ганин: "Гряди, гряди! Да не смутится боем, кто верит в свет" - "Под черепом моим пространства, боги, бури". "Кто будет выбивать лабазникам медали и строить палачам для завтра мавзолей? Отныне алтарей, всех библий и скрижалей священней во сто крат упругая мозоль" - в этих призывах уже явственно слышится голос нового владыки мира - Труда. Правда, поэзия Ганина слишком еще подвластна Есенину раннего периода. Запах мессианства, религиозные образы, как у Клюева, можно найти в его стихах. Но важно отметить, что поэт нащупывает коренную жилу трудовой поэзии. Пафос победителей мира ему не чужд. Ветхи его мехи, но вино бродит в них уже новое.
     Необозрима гамма чувств у нового человека. Он - владыка машин. Он - коллектив. Он - творец. И он весь в язвах борьбы. Еще нет поэта, который охватил бы весь этот портрет. Но вот уже у бакинского поэта, Михаила Данилова, есть смелый и прямой подход к теме. Вот что пишет он про мышцы рабочего, - певец не разлагающейся плоти, как Нарбут, а полной энергии:

          Мы - сильные мышцы, мы тверды как камень.
          Мы - жизни творимой рычаг.
          Нам любо, сплетясь в шевелящийся узел,
          Упругие взмахи бросать!
          Нам любо железо, тяжелые грузы,
          Люба трудовая роса.
          Мы - силы сознанья, мы - радость здоровья,
          Мы - счастие вечной борьбы.
          Мы - сильные мышцы, налитые кровью,
          Рабочего мяса горбы.

     Победой звучит его голос:

          Пламя в горне пляшет весело.
          Хрустко щелкнуло плечо.
          Первый взмах рука отвесила
          И - еще.

стр. 284

          Кровь огнем метнулась в голову,
          Мышцы зноем оросив.
          Погляди на полуголого:
          Ведь, красив?
          Полоса гудит, как колокол,
          В сердце - радостная дрожь:
          Отойди, бродящий около:
          Не поймешь!

     Это - подлинный родник рабочей поэзии. Незаметно со всех сторон, подземными путями пробивается он, и скоро загремит повелительно. Такое же досадливое "отойди!" - скажет поэзия труда всем эстетам, кафэ-поэтам, шарлатанам и крикунам, устроившим сейчас на рабочем празднике свой сорочий базар. Выделятся сильные, к ним подтянутся слабые из талантливых, а все "ничевочество", как мусор, отметется в сторону. Областная поэзия говорит то же самое, что и поэзия Москвы, где "Кузница" работает рядом с Сопо: мы переживаем канун великого расцвета поэзии труда. И чтоб скорее он наступил, нужно организовать здоровые силы, смести очаги разложения, и объединить голоса тех, кто слышит новую песню.

     (Окончание следует).

home