стр. 276
М. Рейснер.
СТАРОЕ И НОВОЕ.
(Из писем о культуре).
I.
Завтра, казалось, придут новые небеса и новая земля...
Движение было так всеобъемлюще и громадно. Оно захватывало такие веками на дне лежащие глубины. Так радикален и страшен был его убийственный удар, направленный с научной меткостью в живые центры буржуазной системы - сомнений больше не могло быть.
Завтра, именно завтра новый человек, одушевленный не корыстью, а братской солидарностью, согреет похолодевший горн, выбьет искру из стали, опустит как перышко тысячепудовую громаду на огненное тело болванки и выкует стропила дворца, созданного из тепла, воздуха и света.
Пойдут, зашагают железные слоны по полям без конца и края и причешут черную землю стальным гребнем механических плугов. Живоносные проволоки, напоенные электричеством, разнесут вплоть до мертвых захолустий потоки прирученной молнии. И расцветет земля...
Богачом станет нищий. Разожмет труженик закорузлую руку, выпрямит стан свой согбенный и впервые не как раб, а как царь обнимет взор небесные пучины. Золотые моря хлеба, наукой и техникой освобожденный труд, - наконец то настоящая подлинная культура, где артистом станет каждый труженик, а предметом искусства сама жизнь.
Мечты революции. Ее безумная творящая романтика...
Две стихии слились в русской революции: пролетарская и крестьянская, мелко-буржуазная. И если первая мыслит, то вторая мечтает и верит. Не настало время еще, чтобы провести границу между ними. Но отрицать силу и значение второй уже никто не сможет.
Одни и те же слова звучали по-разному для разных классовых групп. То, что было для одних понятием, для других становилось мистическим символом. И где видел один технически построенную целесообразность, другой великолепное чудо, которое должен выполнить истинный пророк, почему-то названный товарищем Лениным*1...
_______________
*1 Так в одной из восточных окраин никейский символ веры был заменен новым, где партия была одета мистическим сиянием церкви, а Ильич превращен в самого подлинного мессию, от марксизма исходяща, раненна и воскресша во спасение трудящихся...
стр. 277
У нас медленный рост производительных сил. И силы эти слагаются из напряженного движения горячих рук, из нервных разрядов творящей мысли, из точных ударов металла, из взрыва замкнутой и освобожденной стихии. Их надо как звуки в симфонии слить в одно творящее солнце, которое бесконечно умножает жизнь и дает победу.
У них - веселое, беззаботное чудо. Капризное, оно некогда ушло от человека и выбросило его из райской перины на камни бесплодной земли и черной могилы. Ибо человек пожелал стать мудрым и нравственным, и в этом был его смертный грех. Бог мудрости не любит. Но он простит, но он придет, и свершится обетование.
Без знаний, без труда, без веков стремления и борьбы, так, играючи, само собой. И у этого чуда одно желание и один план: поделить богатства и уравнять всех. А нужное - все само собой вырастет из земли. Ангелы или бесы станут на работу и доделают остальное. По щучьему велению, по моему хотению.
Спрашивается теперь, чего было больше в русской революции: Ленина или Исайи, острого света экономики, или мерцающих огней веры? Для мелко-буржуазной стихии этот вопрос решается утвердительно во втором смысле. И не потому, чтобы наше мещанство или крестьяне были особенно начитаны в священном писании, а потому, что Исайя в том или другом виде и есть самая душа этого класса.
К несчастью, слишком многое объясняется крестьянской душой в русской революции. И ненависть к городу деревни, и пьяная месть чужой культуре, и фанатизм разрушения, и подвиг красной веры, и политический анархизм, и жажда коммунистического чудотворения.
А в конце концов сладкий отдых на золотых полатях, при чем вареники сами прыгают из одной миски в другую, золотеют в масле и белеют в сметане.
II.
В каждой революции несколько революций. Это - закон. И не только в последовательной смене ее зигзагов, но во внутренней диалектике ее течений. Общий холодный и неразличимый цвет так называемой нормальной жизни разлагается в ней как в призме и сразу отбрасывает сотни многоцветных лучей.
Это же зрелище наблюдаем мы и в нашем перевороте. Особенно в нашем. Ибо у нас не доделан не только пятый год, но было не докончено даже религиозное освобождение. И не только можно различать линии социального, политического, национального и культурного спектров, но не менее революции буржуазной и пролетарской.
Последние две революции сплелись самой причудливой тканью. Державная личность буржуазии и пролетарский коммунизм, социализм крестьянского захвата и анархия нищеты, экспроприация могучей системы производства и мелкий грабеж предметов потребления, наконец оргия спекуляции на-ряду с социалистическим единым хозяйством - это ли не сумасшедшая трагедия, поставленная на мировой сцене по строгим законам истории?
Попробуем разъять этот закономерный хаос на его отдельные нити. Вот пролетарский коммунизм. Здесь все ясно и последовательно. С колоссальной машины общественного производства сдирается кровесосная банка биржи, наполненная друг друга пожирающими пауками. Творцу возвращается его творение. На место прыгающих в смертельной конкуренции хозяев становится целый объединенный, организованный
стр. 278
класс, который именем общества берет на себя управление общественным достоянием.
Производство... А следовательно, - не кучи сырья, не груды лома, не каучук ремней, не куски угля или поленницы дров, а целокупная связь техники и труда, глубоко целесообразный и необычайно тонкий аппарат, где именно в данной пропорции и соотношении, именно в строго продуманном порядке и гармонии, работают поршни и нервы, рычаги и мускулы, пар и человек.
Пролетарский социализм есть производственный социализм. И уже на основе обобществленного производства распределяется все, что оно дает: бесконечные змеи рельс, целые реки миткаля, водопады гвоздей, паутину проволоки, горы консервов, табуны паровозов и стаи механических зверей, которые летают, пашут, штампуют, ткут, куют, точат и режут и т. д. без конца.
В деревне этот социализм не меняет своего лица. Он также широк и расчетлив, могуч и технически совершенен. Громадная экономия, где кормят землю досыта, а берут у нее чудеса, где как в театре сегодня голубой или желтый лупин, а завтра бобрик озимой пшеницы, нынче белорозовый клевер, а там, глядишь, трезвая сахарная свекла. Пролетарское царство в селе, это - та же громадная механика, с ее монометрами и проводами, только впившаяся в землю, бросающая в нее жизнь, работающая вместе с Ярилой и дождливым Стрибогом. И конечно - единая строгая коллективная организация... Коммуния!
И такой же механизм крови. Братство умных, расчетливых рыцарей, полных размеренного огненного героизма. Сердце, охваченное идеей, рука, послушная дальномеру тяжелого орудия. Железная дисциплина - своя над собой - и сладкое слово "товарищ", рожденное в расплавленной лаве завода и здесь, на поле революционной войны, закаленной жертвой и смертью.
Есть незабвенные картины. Две из них горят в моей памяти, пока она жива. Первая. Рыбница с косыми парусами понизовой Волги. Под килем груз - мина Уайтхеда, приготовленная для наших врагов. В одежде ловцов добровольцы - наши моряки Балтийского флота. Идут на смерть: "Да здравствует Республика, обреченные тебя приветствуют!" Были узнаны и погибли.
Другая. Волга верховая. Под Нижним. В морозную стужу при свете дуговых фонарей сормовские рабочие вырубают бревна из трехаршинного льда, чтобы накормить печи и дать республике лишний маршрутный паровоз. Работают сверхурочно. Несут бревно. От усталости и голода падают вместе с ним. Поднимаются и падают снова. И опять несут. "Да здравствует Революция"...
Пролетарская революция. Выросшая из нежной стали машин. Вскормленная трудом и гением. Тончайшее произведение западной культуры, немыслимое без Фультона и Эдиссона, Гельмгольца и Маркса. Дитя пролетариата, который воспитан машиной и классовой борьбой, цивилизацией и героизмом. Величайшее творение XX века.
И рядом век XV, XIV, даже XIII. Более того - IV до нашего летосчисления. До жути яркая картина мужицкого гнева и крестьянских войн страшного суда за вековую неправду и бессильного прыжка из царства хищного капитала в царство свободного пахаря.
Еще во Второзаконии дана та экономическая теория мелкого земледелия, которая в силу божественного откровения предвидит гибель мелкого производителя. Рок неотвратим. Пахарь должен погибнуть.
стр. 279
Хищник и угнетатель отнимет у него землю и волю. И господь ничего не может поделать против страшного закона.
Одно лишь поэтому установил бог: через каждые 50 лет юбилейное освобождение всех рабов и крепостных с землею, с инвентарем и возможностью начать с начала игру мелкого хозяйства. Пройдут новые 50 лет, и опять надо освобождать освобожденных, ибо к тому времени снова отнимет у них богач нечестивый и землю и волю. За новым освобождением - новое порабощение - словно гигантское колесо то захватывает и давит, то на-время выпускает жертву из неотвратимых зубьев.
И аграрные революции крестьянства всегда отличались одними и теми же чертами. Охваченные вдохновением бунта поднимались они, как ангелы, восставшие против бога. И огненный столп библейского пророчества вел их - язычников, евреев или христиан - все равно - от победы к победе, и над каждой господской усадьбой свивался он дымом пожарищ. Земли и воли!..
Горели ипотечные книги и ненавистный процент, под ножом падали господские стада, а торжествующие патары, Жаки, Михели, Джон Боллы и рассейские Иваны громили барскую мебель и упивались краткой минутой могущества и свободы. Поделив добычу и землю, расходились по домам, где шли в поле или, сытно покушавши, ложились спать. Земля и воля.
Пробуждение по общему правилу было ужасно. Разрозненных, распыленных, неспособных ни к какой длительной организации, их вырезывали в одиночку как баранов чудесно воскресшие господа, а уцелевшим на упругую шею налагали двойное и тройное ярмо. Ни земли, ни воли...
Только под командой революционной буржуазии могли они во Франции получить свои крохотные парцеллы, только в союзе с пролетариатом сумели они в России не только захватить, но и удержать миллионы десятин их сиятельств, степенств и благородий. Лишь благодаря пролетариату и вместе с ним удалось вечным рабам земли снять словно бритвой своих прирожденных врагов. Скатертью дорога!
Древний и страшный лик у крестьянской революции. И недаром те, кто с грязным любопытством Хама стремится опозорить нашу победу и разоблачить стыд ее, с такой настойчивостью всю сводят ее к одному голому мужицкому бунту - даже не революции - и с упоением славят разинщину да пугачевщину.
III.
Война была матерью русской революции. Империалистская война. И странно, умные проницательные люди как слепцы не видели тогда ничего. А между тем на их глазах каждый день с упрямым постоянством и механической точностью понижался уровень живых вод, все медленнее текла струя, все скорее уходила в землю. С часами в руках можно было рассчитать, когда высохнут последние капли...
Не видели и того, что с каждым днем кривился, оседал и рушился их приличный старый дом, срывались с петель окна и двери, и приходилось все крепче стягивать железом уцелевшие стены, чтобы они не рухнули совсем. Странно чужим стал он наконец, и новые жильцы появились в нем.
В одних комнатах захлебывался разгул, визжали пьяные кошки
стр. 280
и стонал распущенный зверь. Мазали горчицей Рафаеля, салом пятнали Менье. В других беспомощно, как вздох прорвавшихся мехов, хрипела агония, и жалобно пела горькая слеза. Оттуда выносили окровавленные тряпки и что-то завернутое в них.
Не замечали ничего. И, вращаясь на колесе под рукой палача, притворялись, что будто бы сами выдумали себе новое и прелестное развлечение - новые масляничные качели. И бодрились, и делали вид, и пыжились в патриотическом самодовольстве, и заражались ядом кровавой рулетки и грабежа.
А за их спиной мобилизовали миллион за миллионом, пока к концу 16-го года не подняли четырнадцатый для начинки облезлых окопов и фарша из рваной и стреляной человечины. Они не видели и того, что благодаря мировому землетрясению великие превращения легли среди старого привычного общества.
Словно трещина прошла через всю толщу народной жизни. На одной стороне под знаменем "войны до конца" образовалась колоссальная опухоль, которая сосредоточила в себе судорожно работающую машину военной промышленности и притянула все уцелевшие силы страны, а на другой все дальше и дальше раздвигала свои гнойные края грандиозная язва голода, грязи и варварства.
Революция остановила тяжелую болезнь. Но кое-в-чем сама стала ее наследием и жертвой.
Не революция, а война первая измерила тонкость кожи, ограждающей пульс алой жизни и беспомощность в черепе раскрытого мозга. Война первая изобрела игру, где вместе с людьми гасли целые миры, а великое будущее становилось жалким, раздавленным, прошедшим. На ее полях совершилось освобождение человека от человека и... человечности.
Истинное завершение буржуазного освобождения личности. Индивидуум, дозревший до злодеяния. Сверхчеловек, перешедший от легального удушения на рынке к не менее легальному и почетному убийству на войне. Даже не голый человек на голой земле, а прямо механический истребитель нежелательного конкурента.
Наша зарубежная печать надрывается над "зверствами и свирепостью большевиков". Странно. Почему она не оглянется немного назад - на тыл и фронт империалистической войны? Там она нашла бы достаточное объяснение последующего огрубения нравов.
Заграничные святоши не менее сокрушаются о нашем неуважении и к вечным принципам справедливости и права. В особенности рыдают они над могилой частной собственности. Но и здесь приходится указать на училище правоведения, пройденное нами с отличием на войне.
Разве там не было произведено некоторых блистательных экспериментов, которые весьма убедительно выявили истинную природу права?
Штык был первым учителем, голод - вторым. Характерно, что незадолго перед войной у нас зачитывались Джеком Лондоном. В теплой комнате после сытого обеда так остро щекотали нервы его рассказы о пустынях Клондайка, где голодный человек превращался в один разъяренный желудок с дрожащими членами и оскаленным ртом. Разве то был человек? - В борьбе, которая решалась крепостью кулака и меткостью железа! Нас очень забавляла та легкость, с которой спадала как скорлупа вся пресловутая цивилизация с человека, раз только он оказывался среди вечных снегов.
И голод пришел к нам. Не только в промозглую конуру рабочего.
стр. 281
Он притаился за портьерой адвоката, в книгах ученого, под калькой инженера. Его роковую близость поняли те, кто считали себя так надежно и плотно укрытыми. Рушились высокие подмостки, и внезапно ощущали падавшие холодное прикосновение пропасти.
Карабкались и рвались к жизни. Кто как умел и мог. Один спасался как мешечник, скрюченный на тормозах. Другой продавался в шпионы или палачи. Третий обдирал нужду и из ее лохмотьев мастерил капитал, четвертый грабил официально как власть. Пятый обкрадывал трупы. От экономически организованного, политически осознанного, морально сдержанного общества не осталось почти ничего.
С каждым днем гасли наши производительные силы. Капитал, который некогда служил производству и в труде рабочих находил вечный источник своего обновления, теперь завертелся в спекуляции, ушел в дело массового, систематического, последовательного разрушения всего, что он раньше создал, стал костенеть в громадных мертвых запасах, бросился в дикое ростовщичество, где кредитором явились ряды еще нерожденных душ.
И на смену падающему XX веку капиталистического производства постепенно стали вставать на историческом кладбище старые знакомые: поезда, превратившиеся в дилижансы, фабрики, работающие как древняя мануфактура, земледелие на липовой сохе и капитал, питающийся ростовщичеством и разбоем, спрятанный под кроватью в глиняном горшке.
Революция отдала все лучшие свои силы, чтобы остановить это сползание назад, в давно пройденные болота и обвалы прошлого. Из XX века - ко временам нищеты, лености и неравенства. Но блокада и гражданская война оказались сильнее. Пришлось шаг за шагом отступать с горы, обагряя кровью каждую отданную ступень. Советы спасли, но многое отдали.
В своих горных крепостях - на фабриках и заводах - удержался пролетариат. Но снизу из долин поднялись как встарь древние люди. Своими назвали они покинутые замки. А насыпи, бетон, дренажные канавы распахали под свое замкнутое, натуральное хозяйство. Явились новые классы, а с ними новая мораль.
IV.
Мы теперь хорошо знаем, что такое революция. Ее механика до крайности проста. Пример? Взрыв любого парового котла. Безмерное нарастание сил, не находящих выхода. В результате колоссальное давление. И... взрыв, который разносит вдребезги негодную машину и расточает в пространство полезные рабочие силы.
Революция сама не творит ничего. Она дает выход и расчищает путь. А то, что творит в ней - это под спудом лежавшие классы, до революции накопленные силы, та сдавленная под страшным гнетом энергия, которая несет в себе не только семена, но полураскрывшиеся почки, полузадушенные ростки. Легко размывает весенний ливень кочку, поднятую прорастающим стволом.
Нужен, однако, исключительный по силе удар и даже несколько следующих один за другим толчков для того, чтобы разможжить уже расшатанную машину государства с невидимым аппаратом интересов и привычек, эмоций и рутины, идей и кумиров. Поэтому всякая революция
стр. 282
есть прежде всего и больше всего страсть, жаждущая обладания. Лишь она может так разрушать.
Отсюда мистика и романтика революции, ибо нет и не может быть точных понятий, которые могли бы вместить в себя бури и вихри эмоционального циклона. Отсюда ее жгучая нетерпимость, так как этого требует закон сосредоточения сил. Отсюда, наконец, ее несравненный материализм, так как лишь акт обладания дает новую жизнь.
Страшна внешняя война. Однако в известном смысле страшнее гражданская. Революция победила... Восставшие в стане врагов. И здесь жестоко мстит за себя то отчуждение, которое легло между народом господ и народом рабов, между культурой, выросшей там, наверху и варварским бытом загнанных туда, вниз. Самые великие ценности первых мертвы для вторых, а для многих превращаются в злые символы, ибо подсчитываются капли пота, из которого созданы золотые ножки стула, и взвешивается кровь, запекшаяся в драгоценном чепце. Узнают свою украденную жизнь и разбивают фиалы об пол.
Но многие влекут к себе, в свои постылые логова нежные и ядовитые цветы, вырощенные на горячем кровавом навозе в оранжереях господ, и пробуют пересадить в песок и пепел своих жилищ. С удивлением наблюдают их смерть и черные трупы выбрасывают вон. Другие умнее. Те прямо грабят на вес, на золото, а награбленное зарывают в землю.
Среди нового встает старое. Накопленный годами гной вздувает пузыри. Горячечное тело, впервые открытое солнцу и ветру, мешает загар революции с упорною сыпью тюремной ямы.
Мещанство - вот проклятие нашего прошлого, которое бьется под знаменем контр-революции, вплетается в гимн революции и проникает своими спорами весь наш быт. Тупое и злобное, жадное и косное, оно свило себе теплое гнездо во всех складках и углах нашей старой жизни. Медленно тянулась эта жизнь, порой застаивалась и загнивала, порой заполняла бездонные трясины. И как черви роились в ней мещане.
Революция выплеснула их на берег, прошла водоворотами по застывшим омутам, вырвала с корнем заросшие плотины. Но как по Волге в половодье несутся жирные пятна глины и грязи, так и на лоне революции много старого гноя прошло, а порою и засохло.
НЭП. Быт экономический. Азарт добычника и прибыльщика. Бросаются друг на друга и не разбирают больше, пролетарий перед ними или спекулянты, общественное учреждение или шкура шакала. Государственный трест старается сорвать с такого же треста. Ради прибыли заводят шикарные кафэ-шантаны. Почему бы не старую добрую винополию, тотошку и... дома свиданий?
Вылезли окаянные из всех щелей и трещин. Долго выжидали в подполье: когда же? Только и утешения было, что собирались как заговорщики и на тайной бирже играли в мертвые акции и нарисованные бумажки. А теперь появились на свет - все лисьи, хорьковые и волчьи морды. Засветились стеклами торжища, завертели колесо. Проедают ходы в советском фундаменте.
А вчерашний день - национализация... Разве не они, слепые и алчные, тупицы революции, превращали в несчастие и трагедию самые великие ее благодеяния? За луковицу тащили бабу в чрезвычайку, а мимо носа пропускали крупного грабителя, разрушали дома, чтобы вытащить один кирпич, по винтику растаскивали фабрику и "по неосторожности" сжигали остальное.
стр. 283
Как крупный песок, попавший в машину, рвали они тело революции в ее самом ценном - социалистическом хозяйстве. Рвали и питались. И если бы не громадный избыток энергии и подвига у рабочих станка и плуга, давно бы задушили и дорвались.
А быт политический? Кто и здесь сумел сохранить преемственность управы благочиния с ее промозглым духом взятки и холодной? Все они же - российские мещане из вчерашних благородий и писарей, умных мужичков и целовальников, разжалованных господ и фабричных с землицей и домиком. Кого только ни встретишь в рядах этих почек и бутончиков новой русской буржуазии. Бывший князь рядом с бывшим пролетарием.
Они жаждут порядка в государственном масштабе. С выпушками и кокардами. В свое время мне по должности политического работника пришлось снять со стен одного флотского учреждения ни больше и ни меньше, как громадную медную доску в память открытия хлебопекарни в присутствии нашего... и прочая и прочая, товарища Имярека, который обладал не только сокровищницей с мандатами необычайной длины, но и целым погребом с благодарственными адресами, альбомами и подобными сувенирами. Лишь при последней чистке, как слышно, он вылетел наконец из партии.
В чисто мещанском стиле у нас кое-где начинают складываться даже зачатки казенной метафизики, своего рода музея деревянных фигур. Зародыши новой сословности. Обращение классовых понятий в какие-то особые звания и чины. Так недавно в один из подмосковных советов поступило прошение одного обывателя о снятии с него звания буржуя и пожаловании пролетарским чином. Совет постановил просьбу "отклонить"...
Хорошо еще, что пока дело ограничивается пустяками. Скверно будет, если мещанство заползет к нам в наш строй советов и там попробует перекрасить, подремонтировать на испытанный фасон.
За государством следует церковь. Уже не Исайя, а просто поп. Всех цветов, обрядов и исповеданий. Ибо мещанин не может без бога высасывать брата своего во бозе, без небесного рая творить ад на земле, без чудесного очищения хранить мир занавоженной совести.
И чем дальше отходит гроза, глуше раскаты и слабее зарницы, тем слышнее голос колокольной меди и быстрее бьют поклоны человеческие церковные стада. О, великое чудо! Вчерашние атеисты крадутся к отреченным алтарям, холодные согреваются новым жаром, претерпевшие до конца прямо возносятся к святой Пятнице и святому отцу нашему Аллилуйе... Разочарованные в уме ищут безумия.
Но хуже другое. Мещанин и в коммунизме видит крещение, в революционном долге обряд. Из марксизма стремится соорудить Филаретов катехизис, а из партийной программы - рекрутский устав. Диктатура пролетариата для него не то папа, не то всесвятейший собор. Он желал бы все наши партшколы превратить в епархиальные зубрильни, а пролетарские университеты в семинарии для натаскивания.
Слово для него заменяет сущность, буква - жизнь. Узкий фанатик - он желает во что бы то ни стало навязать свою догму пролетарию и очень поражен, что тот зевотой отвечает на затверженные слова, граммофоном напетые речи. Но еще больше поражается такой начетчик и звонарь, когда внезапно убеждается, что и крестьяне и рабочие живые люди, а совсем не те оловянные солдатики и деревянные куклы, за которых он их считал...
стр. 284
V.
Тяжелее всего сейчас романтикам революции. Так близко от них вспыхнуло видение золотого века. Обожгло их сердца. Как струна потянулась их воля к одному сияющему центру и вот, кажется, оборвалась.
И уже ходят печальные слухи. Там застрелился, придя домой, один из героев войны. Не выдержал мелкой и гнусной придирки. Лишняя капля переполнила чашу. Как кровь лежит пролетарский орден на остывшей груди. А там говорят о преждевременной смерти молодого рабочего, члена союза молодежи. И тоже из-за пустяков.
Таких случаев не мало. Одних выпила революция как жадная любовница до последнего глотка. Другие, отдельные былинки, были сжаты бурей в крепкий сноп, а теперь развалились и не нашли в себе ни воли, ни силы. Третьи, ослепшие от восторга, взяли на себя подвиг неимоверный и не смогли поднять...
Правда, и мыслящим сейчас трудно разобраться. Так перемешались два вражеских стана, впились друг в друга, как два зубчатых колеса. Противоречия растут. Социализм, ведущий биржу, пролетарий, царствующий над буржуа. Собственник под охраной рабоче-крестьянской милиции. Где здесь свое и чужое, где враг и друг?
Война белых и красных, с ее четкостью шахматных фигур и режущей линией фронта, перешла в сплошное поле отдельных схваток, где бьются отрядами, толпами, одиночками. И оружие переменилось. Вместо шашки, пули и штыка - соперничество, везде и всюду, многообразное, настойчивое - в производстве, в обмене, в культуре, в этике, в науке.
Вот откуда у пролетария такая жажда внутреннего обогащения. Рабочие факультеты переполнены. И если бы число их сейчас увеличить в сто раз, то точно так же все они были бы до краев полны этой невиданной в наших университетах массой. Какие только мучения и мытарства готовы они переносить, лишь бы дорваться до вожделенной науки!
Правда, есть среди них тоже добычники и мещане. В старых университетах едва ли не они составляли большинство. Это карьеристы, рвущиеся к дипломной профессии. Жаждущие золотых очков и значка на обшлаг. Тысячами штамповала старая школа эти медные лбы дипломами первой и второй степени. Они и теперь гримируются пролетариями, проползают на рабфаки и назубривают что угодно на зачеты.
Но большинство сейчас принадлежит не им. Масса, наполняющая теперь высшую школу - вчерашние ее отверженцы. Как андерсоновская принцесса купила себе дар божественного танца болью пронзенных кинжалами ног, так и они учатся мыслить страданием впервые напряженного мозга. Страданием учись - так гласила надпись на древнем эллинском храме.
Но одного знания мало. Нужна культура. Где она? Говорили о культуре пролетарской. Мешали красную краску с заводскими колесами. В качестве кухмистеров позвали футуристов, кубистов и иное мистическое отрепье умирающей буржуазии.
У пролетариата до революции была одна своя культура: стачек и социализма. Лишь после революции начинает пролетариат творить свою культуру, начиная от чистоты в клозете и кончая новой этикой.
стр. 285
К сожалению, наши официальные культуртрегеры не всегда были достаточно тверды в сих предметах, а порою даже сомневались в их надобности: дескать при наличии производственного базиса нужно ли хлопотать о столь ничтожной надстройке?
В результате масса, предоставленная себе самой, прослоенная и без того крестьянской анархией и мещанской грязью, потащила в новый дом чужую рухлядь.
Поднявшийся пролетариат часто не находит себе ни воздуха, ни света. До такой степени все вокруг него загромождено не только старой культурой, но ее отбросами.
В свое время прыщавые гимназисты и юнкера бравых лошадиных училищ старались превзойти друг друга в барковщине и венерическом удальстве. Теперь на улицах районов встречаешь иногда молодежь, которая не без успеха изображает из себя по крайней мере бывших военных писарей с их вонючей галантерейностью.
А на улицах афиши с надписью: "Преступная страсть и кровосмешение", "Джек-потрошитель", "Похождения маркиза де-Сад" или вход в дешевый, общедоступный шантан, где ходит кверху ногами замученная халтурой женщина, разделывается танго сверхапашей, а какие-нибудь Бим-Бомы преподносят шуточку: изображают переехавших на новую квартиру жильцов и примеряют, что им делать с портретами Ленина и Троцкого? - Оказывается одного надо повесить, а другого к стенке поставить... Воспитательное зрелище.
К духовным кастратам часто приходится итти учиться пролетарию с победным венцом на голове, жаждущему радости и красоты, знания и мысли. Жалко смотреть, как пролетарские поэты обдирают свои крылья на крючьях изломанного изыска, шепеляво щелкают и свистят, чтобы стать похожими на "настоящих" арлекинов слова.
Культура наша! Она придет вместе с новой жизнью и ее отвердением. К несчастию, мы все заняты другим.
А, между тем, как много можно было бы сделать... Но об этом в другой раз.