стр. 7

     Вл. Бахметьев.

     ЦВЕТЫ СТАЛИ.

     Зубило - кусок заостренной стали - рассцвело.
          Н. Ляшко.

     За наковальней "Кузницы" - больше поэтов. Но ее прозаики, от покойного Бессалько до здравствующего Ляшко, отличаются от поэтов лишь формальными моментами, лишь формою работы, а порою и она переходит в формы стиха, белого стиха, стиха без рифмы.
     Думается, что подобное явление вполне находит себе об'яснение в духе нашего времени: ударность, чрезвычайная экономия материала и напряженность самого сюжета, - все это, приближая повесть к поэме, делает прозу "Кузницы" родною дочерью эпохи. Мы имеем в виду, главным образом, работы Ляшко, являющегося, без сомнения, центром, треугольным камнем всей прозы "кузнецов": и по кровной близости к пролетариату самого писателя и по глубокой созвучности его произведений рабочей среде.
     Есть в стенах "Кузницы" еще и разночинцы.
     Неверов, Низовой, Волков, Яровой, Новиков-Прибой, Степной - все они, являясь мастерами разных тонов и сил, одинаково крепко связаны с крестьянством, много уделяют ему внимания и всего чаще рисуют быт черезполосья.
     Несколько в стороне от этой группы стоит Гладков - и по своим темам и по их захвату, всегда яркому, идеологически выдержанному.
     Названными писателями почти исчерпывается проза "Кузницы".
     Но "Кузница" ищет. Она не обходит своим братским вниманием ни одно дарование, близкое ей. Она готова вомкнуть в свой круг и попутчиков, попутчиков отнюдь не безнадежных. Отсюда - ее гостеприимство крестьянскому поэту Артамонову и другим.
     Здоровой своей мыслью "Кузница" проникает в облик современности, учитывает ее силы, значение групп и классов, борющихся на арене жизни. Крестьянин - это не плоть от плоти завода, но это - сила, которая должна итти вместе с заводами до полной их победы. Это - сила, поэты которой, как ее ариергард, найдут себе место у очага "Кузницы": пусть только не отступают от наковальни, не принимают шлака за сырой материал, не путают инструментов.

     * * *

     Н. Ляшко - писатель, вытолкнутый из самой утробы рабочего класса, прошедший огонь, воды и медные трубы заводской жизни со всеми ее перепитиями - от будней труда до стачек и восстаний.
     Писатель, в руках которого рассцвело зубило - клок заостренной стали.
     Сталь распустилась цветами.
     Суровые, моментами - загадочные цветы, но всегда горячие от крови питающего их сердца.
     Художник слова, идущий, как правильно отметил один из рецензентов "Красной Нови", по прямому и трудному пути настоящего писателя.
     Его нельзя разглядеть сверху, с кондачка, на ходу, по шустрому обычаю мещанских судей.
     С его страницами надо сжиться (труд легкий и радостный!), вслушаться по настоящему в их родниковые ключи, и - тогда придет понимание.
     Это ни в какой мере не означает, что Ляшко сложен той, напр., сложностью, которой щеголяют всякие "-исты" наших дней. В этом смысле писатель прост и доступен самым широким трудовым кругам, с которыми, кстати сказать, у него много общих (и чудесных!) тайн языка.
     Мы говорим о другом - о самом писательском облике, о тех чаяниях, муках и радостях, которые дышат на страницах Ляшко.
     Прежде всего - о бодрости.
     Стало обычаем ждать от пролетарского искусства, так называемых, бодрых настроений, утверждения жизни, призыва к неутомимости и т. д., и т. п.
     Если под всем этим понимать крики "ура", как одобрение; гимны медных труб - как утверждение; ничего не говорящее, неведомо куда зовущее "Вперед!", как клич к неутомимой борьбе, - если так, то Н. Ляшко должен отойти за спины модернизованных крикунов, тяжелоступых плакатчиков, угодливых и юрких петухов поэзии.
     Лицо Ляшко - писателя сурово. Уста горячи, но - огнем особой, колючей ласки. Складки, борозды боли идут через все страницы его произведений.
     Он - равный среди равных, и ему незачем доказывать свою верность революции трескотнею дешевой осанны, ему незачем льстить рабочей семье, членом которой он сам является.
     Он бодр внутреной верой в могучие силы класса, но победу рабочего писатель утверждает не пустым песнопением и не зовами к фантастике, подменяющей действительность в ущерб успехам самой борьбы.
     Он знает, что путь в новое царство лежит через тяжелый труд, среди развалин капитализма, под старым небом нашей родины, экономически отсталой, дикой и неумытой.
     Он знает, что будущее рабочего класса зависит, прежде всего, от того, удержит ли он в своих руках производство, овладеет или нет им до конца.
     И - неподкупным стражем стоит он у своих заводов.
     Крестьянство, с его тягой к собственности, эгоизму и анархии, вызывает в сердце писателя острую тревогу.
     Он идет в деревни, проверяет, нащупывает. Он видит, что там ему рады, но эта радость "умрет, если он не будет помогать селу прятать хлеб, отписываться, лгать" ("Льдинка на солнце"). И он не скрывает от крестьянства, что лгать не может и не будет, что не для того "носил кандалы, чтобы изменять".
     Изменять - заводам.
     К ним, в моменты разгула полевой стихии, поднимается набатом его голос:
     "Заводы, эй, заводы! Слышите запах волосатой руки?.. Она дрожит над вами, сдавит вас, унизит, зальет машины тишиной, и они будут стоять, окровавленные ржавчиной".
     Самое страшное для писателя - это заводы, залитые тишиной.
     Рассказ "Железная тишина" пропитан такою скорбью, такой тревогой и любовью, что, если бы автор более ничего не написал, то и этого рассказа оказалось бы достаточно, чтобы никогда не забыть горячего рабочего сердца писателя.
     Автор "Железной тишины" беспощаден не только к "полям, наступающим на заводы". Он не щадит и те элементы в рабочей семье, которые окисают, разгильдяйничают, вызывают своим поведением страх за участь целого.
     Вот почему так мил писателю его неуклюжий старик в "Голубином дыхании": знает, старый, секрет, как "взять в снопы" рабочих людей.
     И вот почему так горек голос одного из ребят в "Крепнущих крыльях":
     - "Нас кольями надо по головам глушить"...
     И еще:
     - "Для дела люди нужны, а их нет. Одна бумага".
     Ляшко не зовет читателя к чуду. От рабочего не требует подвигов Геркулеса. Но - настойчив и неумолим он всюду, где надо блюсти нормы, свою рабочую мораль. Это - потому, что писатель знает: там, где попинается классовая совесть, встает угроза всему классу.
     Ляшко - за непреклонную борьбу во имя будущего, но для него не секрет, что в борьбе этой нельзя скакать стоверстными шагами. Великая вещь - пролетарская культура, с ее невиданной красотой, но пусть пролетарии научатся сначала (все, как есть!) таким простым вещам, как честность, аккуратность и т. д.
     И писатель остро болеет, когда крестьяне рвут на части барский дом и гонят прочь учителя, а сторожа завода растаскивают части от машин ("Железная тишина"), рабочие пьют ("Крепнущие крылья") и с тоскою думают о том, что же такое свобода, если надо "вдвое, втрое больше работать, думать, болеть" ("Голубиное дыхание").
     В дни передыха от образов и чувств, связанных с картинами борьбы, Н. Ляшко рисует (и рисует мастерски!) лирические этюды, переносится мыслью к "давнему", к детской поре, к детской пасхальной "свечке", с которой можно итти "во тьму"; его воображение накидывает вороха пахучих стенных красок с патриархальною фигурою деда, умирающего вместе со старым укладом жизни ("Весть о кончине"); пытливо заглядывает он в одичавшую душу бывшего офицера, который скрывается от людей, живет впроголодь и топит свою печурку афишами, воруемыми на улицах; писатель понимает этого человека, но для него нет иных слов, кроме как: "Срывайте, дрожите, искупайте свое". ("Вечер срывающего афиши").
     У нас нет работ писателя за старые годы, кроме одного, помеченного 1914 годом. Мы говорим об "Орленке". Вот миниатюра, которая вместе с другою, под названием "Воры" (обе вещи - в книжке "Желез. тишина"), поистине может считаться образцами художественной словесности наряду с подобными этюдами Чехова.
     Но писателю, прошедшему через бураны последних пяти лет, не до эпоса и лирики. Его глаза устремляются к иным берегам.
     Возвращение к картинам борьбы сопровождается у Ляшко порою, правда, редко (под впечатлением тугого, косного размаха жизни) чувством внезапного одиночества.
     - "Одиночество поющего о железе! Что тягостнее тебя на земле?" ("Солнце, плечи и груз").
     Но такие остановки сердца тотчас же сменяются бурным приливом гнева, веры в "своих", чувством мятежной отрешенности.
     - "Принимайте, узкие плечи, тягчайший груз! Я звоню во все колокола, зажигаю все маяки". (Там же).
     И в другом месте:
     - "Мы - бут, мы - щебень, первые камни фундамента. Пласт на пласт, поколение на поколение ляжем... И выше, в синеву, все выше"...
     Не важно, - говорит он читателям, - что порою мы ошибаемся, спотыкаемся, падаем. Важно, что, не смотря на все это, мы растем:
     - "Главное в том, что растем!"
     Жизнь - это рост. Победа - в росте. Надо сильнее жить, чтобы усилить рост и приблизить общую победу. Победить во что бы то ни стало, даже если бы это грозило мне или ему смертью.
     - "Главное в том, как жить, а сколько жить, это почти неважно", - говорит один из персонажей в "Крепнущих крыльях".
     Этим чувством напряжения жизни, этою идеей жертвы во имя будущего проникнут весь, поразительный по своей простоте и силе, "Рассказ о кандалах".
     Ляшко все время идет вперед. Его крылья крепнут с каждою, вновь созданною им, вещью.
     Таким своим товарищем "Кузница" вправе гордиться.

     [Фотография с подписью: "Сидят: С. Обрадович, М. Герасимов, И. Садофьев, В. Кириллов, В. Александровский, Маширов-Самобытник и Шувалов. Стоят М. Волков, А. Поморский, С. Оков."]