стр. 20
Н. Асеев.
ВОЙНА С КРЫСАМИ
Карандашу тов. Гросса.
I. Черная лестница.
Мой этаж девятый. Это - ничтожная высота для под'ема аэроплана, но для легких, осаждаемых туберкулезом, она гораздо величественнее Альп. Лифт на черной лестнице не действует, а так как дверь комнаты именно с черного хода, - есть время поразмыслить, пока совершается восхождение. Именно за это время мной и был обмозгован двухтомный труд о новой классификации перепончатокрылых, согласно с последними открытиями геологии. Кроме того, на седьмом этаже, я, обыкновенно, заканчивал очередной обзор в энтомологический журнал, подводил итог месячным расходам и разрешал шахматный этюд, прочитанный утром в газете. Шахматы я люблю именно за их способность помогать некоторому исправлению дурного, дурно затрачиваемого, времени. Так, однажды ожидая весной выводка махаона под кустом шиповника, я очень точно, по десятому ходу предугадал окончание партии N 4 между Ласкером и Капа-Бланка в знаменитом турнире. Однако шахматы вовсе не моя страсть и если я говорю о них, то исключительно из желания представить возможно живо перед читателем сложность и запутанность ходов по той лестнице, под'ем по которой в темноте я должен каждый раз комбинировать заново. При жалобном огоньке спички - электричество на черной безмолствует - натыкаешься иногда на совершенно неожиданные встречи. Как осмыслить, например, одну из продранных, вязанных перчаток, брошенных кем-то из жильцов навстречу весне; одну из них, с протертыми, растопыренными пальцами, обморочно распростертую на шестой ступеньке третьего этажа. Как осмыслить ее, бессильно простертую еще утром на сером цементе, при сером скудном свете, чуть одолевающем грязные слезы неумытых окон. Лежавшую еще сегодня, когда вы сходили с лестницы, бессознательно оттиснувшуюся в памяти своим
стр. 21
желто грязным цветом и безнадежным видом: чуть согнутыми пальцами в угол затканный пыльной паутиной. И вдруг при нищем свете спички, ставшую на дыбы, крабом поползшую к вашим ногам. Или; - внезапный грохот жестянок и ведер в темноте и тишине ночного дома, нестерпимо взрывающийся рядом с вами, уже и так задохнувшимся, уже и так удерживающем рукой-морским чертом прыгающее - сердце. Это они, серо желтые, юркие враги, ползущие по трубам отопления, сверлящие стены, проплывающие призрачными силуэтами в быстро гаснущем спичечном румянце. Их грохот - громче топота слонов - разрывает тонкую пленку сна, они прыгают с окон отважными кино-артистами, грузно шлепаясь о пол жирными слепыми телами.
Они отвратительны потому, что напоминают о клоаках, отбросах, хлюпающей желтой жиже, о смраде и хаосе разложения. Они напоминают еще о скорой потере нами нашей формы, о зачатках гибели окружающих нас, о тленьи и распаде, о смерти свободно и безнаказанно - по трубам отопления - взбирающейся к нам на девятый етаж и бешено топочущей у кружимой сном постели. Это - рыжие, наглые могильщики, идущие на штурм самых высоких существований, окружающие нас серыми тенями безликости и мародерства. И острая брезгливость к ним и отвращение у большинства людей, об'ясняется именно таким подсознательным чувством страха и протеста против холодной и юркой наглости смерти. Мой девятый этаж не останавливает их. Если люди научатся постройкам в девятьсот этажей - и туда за ними вскарабкаются они и кряхтя, позвизгивая, кашляя войдут паразиты с акульими пастями, с хитрыми, благочестивыми мордами, чьи холодные лапки пробуют крепость стен твоего жилья. Черная лестница не их привилегия. Дайте им осмелеть и они пойдут толпами через улицы по парадным, в сознании своего косного права занимать все, что построено и сделано, все что поддается их зубам потомственных грызунов, все что позволяет проникнуть, проскользнуть их скользким, жирным, теневым телам. Но черная лестница темна; на ней постоянны забытые отбросы, на ней - ржавые ведра и ящики с углем. В них можно скользить, извиваться, шнырять; из за них так удобно раз'едать и сверлить дерево и известку, слух и настороженное внимание идущего вверх. Черная лестница винтовой каменной петлей кружит взбирающегося, а за ним - зыбкие отряды грязносерых лазутчиков, гремящих марш наступления на ржавых жестянках, пыльных пустых бутылях, и обломках мебели, сваленной в кучу на площадке шестого этажа. Черная лестница - путь отступления перед сомкнувшимися в темноте колоннами врагов, шуршащими как тихий морской прилив, подмывающий ступени, под колена бьющий
стр. 22
ощущением мертвого ужаса. Перед серой, безмолвной волной ощеренных морд, рокочущих лап упрямо-выгнутых спин, подкатывающих клубком к горлу девятиэтажного каменного неврастеника.
II. Другой дом.
Дом, в котором я бываю чаще других, приземист, угрюм, низколоб. Он стоит на углу, как застигнутый во время переодевания преступник, натянув лишь на одну половину туловища беспорядочную пестрядь вывесок и витрин. Другая, выходящая в переулок, его сторона, обнажена как желтое, немытое тело, с чернеющим кровоподтеком дверей. Он тоскливо и злобно оглядывает исподлобья улицу тусклым взглядом узких окон. Загримированный убийца, он в упор остановлен электрическим лучом весны. Его крыша дешевым париком топорщится на голове, а живые волосы дыма выпрастываются из под ее ржавой нашлепки. В этом доме люди слипились, как холодные макароны, раздутые кипятком, когда то обварившим их клокочущей кипенью. Изредка события вилкой пронизывают их сплошную массу и вытягивают за поверхность кастрюли. Здесь любят больше других серые костюмы. Но и глухие сюртуки, застегнутые наглухо, пользуются уважением. Звонок - и вас встречает жирный, с обрюзглыми брыльями щек - хозяин. Подушечки его пальцев источают жир, щетина бороды трепещет гранеными подвесками хрусталя и хрустальный же голос бренчит приветствие. Ожидаешь рыхлого, рокочущего баса. Но нет. Звонкость и сухая отчеканенность его говорит о прозрачном янтарном сале под кожей шести-пудового борова, визжащего пронзительно резко от пинка сапогом. Жена его с вертикальными линиями рта и бровей, длинную и без того шею, удлиняет чернотой шелка натянутого на роговые пластинки. Лорнет и высокая черепаха в волосах еще более подчеркивают масштабом узость ее плечь и бедер. Она - линия зачеркивающая ширину своего мужа. Гости: иные из них длинны, - под нее, сухи - под обстановку и разговоры. Иногда они похожи на выписавшихся из больницы англичан, но есть и толстые, как мешки с кукурузой. Странная особенность, сближающая почти всех, это - вздернутая верхняя губа и два длинных передних зуба, и у тонких и у толстых создающие впечатление всегдашней усмешки. В стаканы скатывается с чайного носика янтарь, печенье и марципаны ощупываются верхней губой, и разговор прыгает с окон на карнизы, с чайного столика на прическу хозяйки, мягко шлепаясь иногда о пол жирным аккордом, взятым на Бехштейне длинной выхоленной рукой. Я бываю здесь как энтомолог. С давних пор меня занимает вопрос о том внезапном сходстве выражений, которое встречается
стр. 23
у людских лиц с лицами насекомых. Конечно, насекомых здесь не найти, в этом доме, блещущем чопорностью и чином. Но лицевые сокращения мускулов создают часто до странности непонятную связь с некоторыми видами трупного червя и гусеницы обыкновенной капустницы. Несколько вечеров подряд я наблюдал увеличенный фас таракана, повествовавшего мне о славных временах помещичьяго житья. Его неподвижные глаза, стрельчатые усы и сплющенные лоб и подбородок, почти убедили меня в существовании у него головогруди. Однако с некоторого времени мне стало казаться иное.
Бесшумное кружение ложечек в стаканах уже подходило к концу, когда, обернувшись, я увидел, как хозяин встал на четвереньки и убежал под рояль. Я протер глаза, чтобы проверить впечатление, когда оттуда вновь показалась его голова с приподнятой верхней губой и резкий голос оповестил, что стекло из правого глазка лорнета им все таки найдено. Иначе хозяйке грозила трех недельная, по крайней мере, слепота: таких стекол не достать у местных оптиков; их нужно выписывать по специальному заказу. Однако сомнительность неожиданного впечатления занозила подсознание. Разговор зашел о нищенстве детей, во множестве скитающихся по улицам, висящих на подножках трамваев, клянчащих, а иногда и вытаскивающих из слишком плотно застегнутых карманов, подаяние.
"Их нужно разрезать на четыре части!" - Вынырнул визгливый голос из группы троих у стола. Я снова вздрогнул, обернулся и услышал, что речь шла о гранатах предложенных серым костюмом рыхлой оголенной спине в синеватом пуху. Только что я сосредоточил внимание на гранатах, как из другого угла крикнули с присвистом:
"Они растут в тюрьмах. И это дает свои плоды".
Я обратился туда и мне изложили вкратце оконченный спор о безпризорных детях. Двоить и троить внимание очевидно было невозможно. К тому же к руке хозяйки уже приложилось большинство вздернутых губ.
III. Отопление и его лабиринты.
Аптекарь предложил мне патентованный "Морин". Они его ели впродолжении шести дней и с сухим сдобным хлебом и с корками сыра и с мясными консервами. Ели, не удивляясь и не особенно рассуждая, должно быть, над щедростью нежданного угощения. Вряд ли у них была способность к особенной тонкости вкуса. Но пристрастие к гурманству - несомненно было. Так, они не трогали картофельной шелухи, если было разбросано тесто, замешанное на сале или несколько корок цукатов. Тоже было и с крысиным тифом.
стр. 24
Если даже они и не имели понятия о прививке против него, то природный иммунитет был на лицо, по крайней мере, в армии, ведшей осаду моей комнаты. Больше того. Приученные к ежевечернему ужину, они стали требовательны и к завтраку по утрам. На глазах у меня они взбирались на стол, если только я сидел неподвижно. Они должно быть принимали меня за покоренного данника и вопрос о репарациях был ими милостиво замят, лишь в виду моего добровольного подчинения и их нежелания изучать язык побежденного. Впрочем некоторые условия, из которых первыми были бессонные ночи продиктовались ими мне без снисхождения. Я решил обороняться до конца. Но все средства до сих пор оказывались недействительными. Тогда, испробовав все возможности, я остановился на гильотине. Это немудренный механизм: пружина, отгибаемая четырехугольником прочной проволоки, в свою очередь удерживаемым ложным стержнем, легко соскальзывающим с крючка приманки. Я расставил их по всем углам, потушил свет, стал ждать.
Легкое позванивание в чугунных батареях парового отопления известило меня о выходе неприятельского авангарда. Противный визг нестесняющихся хулиганов загремел в тишине полуночных часов. Я ждал стука и топота, убегающих от мертвого сородича, теней. Но колесики их лап рокотали по темной комнате, шлепки о пол были мягки, взвизги пронзительны, а - мщение медлило. Я зажег свет - осмотрел приманку: она была слегка прикушена, но и только. Хитрость ответных дум встала стеною между моим гневом и их неуязвимостью.
Три ночи прошло в безплодных исхищрениях. Я бодрствовал до рассвета, и все же - корзина с припасами была разнесена ими чуть ли не по пруту, а механизм ловушек ослабевал в бесплодном напряжении. Четвертая ночь застала меня лежащим ниц у входа в нору. Я сжался в комок, я мысленно с'ежился, войдя в их шкуру, я закрыл глаза и медленно ощупью вполз в этот узкий ход, - сперва между осыпавшимися камнями, затем по желтевшему ржавчиной железу, ноздреватому и позванивавшему от легких прикосновений. Я прополз до железной гармоники и батарее. Острый, резкий запах ватой заложил мне ноздри. Голова кружилась от едкой, терпой тлени, но стиснув челюсти, я полз и полз вперед, пока не добрался до серых гнезд, до корок заплесневевших и окаменевших, до горящих в темноте глаза, сверкавших раздражением и испугом. Острые клинья зубов ощерились и звякнули, как выбрасываемая из ножен сталь. Седые усы приподнялись воинственно; пятясь задом, отступая, они все же преграждали мне дальнейшее движение. Обомшелое железо осыпало мельчайшую ржавую
стр. 25
пыль, похожую на ту, что пушится на тычинках лютиков: гневное пыхтение слышалось передо мной; из отопления я все же оттеснил их в пролом стены. Дальше двигаться было нельзя: сплошная масса желто-зеленых искристых глаз загорелась передо мной, словно огни вокзала. Их спины вз'ерошились, шерсть стала дыбом, ощеренные губы были похожи на волчьи. Пацюки прижались к стене, готовясь перейти в наступление. Едкий запах их испарины стал нестерпимым. В голове все покачнулось, исказилось, сломало углы. Я потерял сознание.
Очнулся я от гадливой дрожи чужого, ровнодушного прикосновения. С кисти моей руки спрыгнула седая с полуаршинным хвостом. Я приподнял голову и в матовом свете предзорья увидал десятки перебегающих, шевелящихся, скользящих. Я поднялся на ноги и серые стада поскакали, вокруг меня в грохочущем хороводе. Сорвав с крюка пальто и кепку, я бросился опрометью, прыгая чуть ли не с целого пролета лестницы. Своего лица я не узнал в зеркальной витрине магазина. В раннем кафе за газетой я снял сон с мыслей, как кровоточащую перевязку. Этот день был призрачен и смутен. К половине его я вспомнил о незапертой двери комнаты, и успокоенный уже шумом полдневья, поднялся к себе наверх. Еще не доходя двух этажей, я заслышал топот спускающихся от моей двери шагов. Холодно и трезво поднял я голову. Сверху сходила вереница знакомых из угольного дома, в котором я бывал чаще других. Просаленный хозяин и роговая хозяйка шли впереди. Их сопровождало почти все ежевечернее сборище молодых серокостюмников и дам с великолепными спинными хребтами. На мой изумленный взгляд последовало разъяснение о решенной загородной прогулке, в которой мне долженствовало быть ученым руководителем, как природоведу. Я отговорился бессоницей и мой вид убедил их в необходимости сейчас же уложить меня в постель. Шум и шарканье шагов сникло к первому этажу и обрубилось тяжело и гулко захлопнувшейся дверью.
IV. Реальнейшее из всего.
Я ворочался до вечера, напрасно стараясь уложить и пригладить щетинившиеся нервы. Сон был прочно пришит где то вне меня за стеною. Галлюцинирующий слух воспринимал отдельные точки тишины, как шуршащие друг о друга горошины. К вечеру свянувшим овощом стряхнул я себя с постели. Холодная вода дала телу возможность усвоить приемы нормальных движений. Я оделся и - не в силах выносить тишины, - спустился в весенний вечер, в тихой медовой заре. Дом на углу стоял загадкой. Какое то напоминание
стр. 26
подтверждало возможность именно здесь скрепить перерванную нитку сна. Я позвонил у под'езда. Знакомая издавна прислуга не противоречила моему уверенному входу, хотя и пыталась об'яснить что то приветливым голосом. Но я слишком был сосредоточен, чтобы вслушиваться в ее слова. Пройдя полутемную прихожую и неосвещенный зал, я вошел в ту гостинную, где обычно по вечерам собирались разговаривающие о детях и о гранатах. То что я сразу сообразил и отчетливо определил, как собственное помешательство, не спасло меня от дрожи и покачнувшегося в сторону сердца. За столом, у рояли и по углам в креслах, скрестив лапки на розово-серых животах сидели круглоухие со злобными глазами, с приподнятой над резцами верхней губой шерстяные существа. Никто не поднялся при моем появлении. Кресла грузно оседали в остропахнущем затхлом воздухе. Низкий звук, затронутой в инструменте басовой струны, ныл, заглохая. Я как то сразу понял все. Ведь тиф действовал по прошествии довольно большого промежутка времени. Зараженные вымерли все и сразу. Паразиты молчали и свирепость их глаз была лишь мертвенной тусклотой остекленевших зрачков. Самовар докипал сонно и утешительно, карнизы, драпри и обои ломались неожиданными углами. Я на носках перешел комнату балансирующим лунатиком.
Ни одна из фигур не шевельнулась. Длинные хвосты свешивались с кресел знаменами побежденных.
В комнате - очевидно в моей - хлопнула, теперь бесполезно, соскочившая от нетерпения пружина гильотины. В голове сгустился отработанный пар мыслей и я, падая, поленился протянуть вперед руку.
Врачами вменен абсолютный покой. Но они напрасно так многозначительно предупреждают о гибельности малейшего волнения. Какие же волнения, когда я знаю, я уверен в полной и внезапной гибели призрачных врагов. Я знаю о гибели их гнезд, о гибели их хитрости и их наглости. Я на плечах вынес победу над ними. В том белом опрятном и тихом димд, где я теперь отдыхаю - им безусловно нечего делать. Ну, а там за стенами, я придумал для них хорошенький механизм, способный превзойти их подозрительность и хитрость. Сон мой скован из железных звеньев и ничьи зубы не перегрызут его.