стр. 95
БОР. ВОЛИН
ВАЦЛАВ ВАЦЛАВОВИЧ ВОРОВСКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ КРИТИК
Молодому поколению Коммунистической Партии, нынешним свежим активным силам Советского Союза тов. Воровский известен преимущественно как блестящий дипломат, отстаивавший на форпостах в Европе интересы рабочих и крестьян. Даже во всех многочисленных некрологах, посвященных памяти павшего на своем славном посту Вацлава Вацлавовича Воровского, главным образом затрагивались моменты чисто политической деятельности нашего покойного товарища. Но мало кто даже не только из молодых кадров нашей партии знает тов. Воровского, как публициста, обладающего острым марксистским анализом, и блестящего литературного критика.
Удивительные метаморфозы делает порой революция с людьми! Так, блестящий оратор, тонкий стилист - Троцкий, превращается ею в исключительного по своей мощи вождя вооруженных сил восставшего многомиллионного народа, а скиталец революции, сотрудник легальных и нелегальных марксистских газет и журналов, тов. Воровский, волею революции превращается в красного дипломата, на самых опасных местах мирового империализма провозглашающего великие истины октябрьской революции перед лицом внимательно слушающих его трудовых масс Европы и враждебно сгруппировавшихся темных сил европейского империализма.
стр. 96
Старой партийной гвардии тов. Воровский известен по разным псевдонимам и кличкам: П. Орловский, Ю. Адамович, Шварц, Фавн. Под этими псевдонимами он фигурировал в различных марксистских газетах и журналах: "Правда", "Просвещение", "Образование", "Звезда", в сборнике "О веяниях времени", в сборнике "Литературный распад" и т. д., а за границей - в газете "Искра".
ЧТО ИНТЕРЕСОВАЛО ВОРОВСКОГО.
Когда сейчас перечитываешь снова публицистические и литературно-критические статьи, написанные в разные годы т. Воровским, то все более убеждаешься в том, каким широким кругозором обладал этот борец, как велико было его умение по-марксистски подойти к разбираемым темам, как остра была его мысль, отточенная на марксовой диалектике.
Какого бы вопроса ни касался тов. Воровский в своих литературно-критических статьях, какого бы автора он ни затрагивал, какие бы произведения он ни разбирал, - он прежде всего и главным образом имел в виду ту аудиторию, для которой важны были анализ среды, выяснение тех социальных условий, при которых зародилось и возникло соответствующее общественное течение или литературное произведение.
Значительная часть его литературно-критических очерков датирована годами после
стр. 97
первой революции, особенно 1908-9-10 и 11 г.г. Темы его весьма широки и разнообразны. Он интересуется Базаровым и Саниным, Тургеневым и Буниным, Горьким и Куприным, Андреевым и Чеховым, Сологубом и Глебом Успенским. К каждому из этих авторов он подходит не как к голой абстракции, а как органически из определенной среды выросшему типу.
ОБ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ.
Воровского особенно занимал вопрос об истории и судьбах русской интеллигенции, ей он посвящает самые лучшие свои страницы и в нее он пускает наиболее остро отточенные стрелы. Он хорошо знает цену тому слою старого русского общества, который считал себя "солью земли" на протяжении ряда десятков лет. Он зло смеется над всеми этими Онегиными и Печориными, Бельтовыми, Рудиными и Лаврецкими, которые, "проснувшись в одно прекрасное утро, с негодованием узнали, что они все не более, как Обломовы"*1.
Воровский неоднократно возвращается к этой теме. Он посвящает ей замечательное по логике мысли и блестящее по языку исследование под заглавием "Лишние люди". На ярких примерах чеховских героев он показывает путь, пройденный русской интеллигенцией. "Чеховские герои являются эпигонами поколений, сыгравших в свое время крупную историческую роль. Их гибель - это заключительный эпизод в жизни целого общественного течения. В качестве эпигонов, в качестве представителей вымирающего, неспособного к самостоятельной жизни направления они, поскольку не переходят на точку зрения других жизненных течений, по необходимости обезличиваются, выцветают, спускаются от общественного до личного, от действенной энергии до апатии разочарования".
_______________
*1 Эта цитата, как и все остальные, заключенные в кавычки, принадлежат перу В. В. Воровского и взяты из сборника, изданного Госиздатом и "Новой Москвой" - 1923 г. В. Воровский. Литературные очерки.
стр. 98
Особенно глубокому анализу подвергаются два типа этой интеллигенции: разночинец и кающийся дворянин. Разбирая ту социальную среду, которая могла создать эти два явления русской общественности, тов. Воровский приходит к заключению, что "и разночинец, и кающийся дворянин не имели под собой той прочной классовой подпочвы, которая властно определяет и направляет развитие взглядов, вкусов, понятий данной общественной группы; оба они происходили из отживающей, неспособной к самостоятельной общественной жизни среды". Как марксист, тов. Воровский ищет те социальные основы, ту классовую подпочву, которая могла у нас взрастить эти два общественные и литературные типа. Он находит, что один и другой явились результатом разложения своей среды, что ни один, ни другой не могли быть даже в некоторой степени выразителями и идеологами тех классов, из которых они на первый взгляд вышли.
Тов. Воровский так определяет разночинца: "Разночинец, как это видно из самого названия, явился продуктом разложения, отбросом разных социальных групп. Происходил ли он из разлагающегося, как сословие, крестьянства, или из недоразвившейся в России до самостоятельной роли мелкой буржуазии, или-же из неустойчивых групп, как духовенство и мелкое чиновничество, - всегда в основе его психологии лежал разрыв с родной средой. Являясь по отношению к этой среде как-бы избыточным населением, колонистом, ищущим счастья вне родных условий, он отрицает и экономические условия ее жизни, и ее социальную роль, и ее типичную психологию".
Иначе Воровский определяет социальную природу кающегося дворянина. Он так же, как и в разночинце, видит в нем продукт разложения. Это - не здоровый отпрыск развивающегося класса, это - не гордый идеолог оформившейся социальной группы. "Происходя из тех слоев землевладельческого дворянства, которые в силу экономического и социального характера своего быта не могли приспособиться к новым буржуазно-капиталистическим методам хозяйства и мышления, это
стр. 99
течение явилось таким образом продуктом оскудевающей, обреченной на гибель общественной группы. Из родной среды оно вынесло отрицание этой среды, отрицание ее греховного прошлого и в то же время враждебное отношение к новому нарождавшемуся буржуазному порядку".
Как видим, революционный марксист, активный боец в стане пролетариата, резко критически относился к так называемым ценностям, представляемым интеллигенцией, и умел глубоко видеть те социальные основы, ту классовую подпочву, откуда она вырастала и которой она кормилась. Свой очерк "Лишние люди", напечатанный в журнале "Правда" в 1905 г., т.-е. в самый разгар первого революционного движения рабочего класса, тов. Воровский заканчивает такими пророческими бодрыми словами: "Да, время пришло. Новое, молодое, здоровое время с новыми великими задачами, с новыми гигантскими запросами. И этому времени нужны новые люди. Не жалкий, разбитый, лишенный веры в себя и в жизнь, ноющий раб - человек, а сильное, гордое, могучее своей верой поколение совершит великую задачу обновления жизни. Новому времени нужны новые люди. И они придут, они вырастут из земли".
Так и чувствуется в этих гордых словах веяние того поколения новых людей в "кожаных куртках", которое действительно через 12 лет пришло, которое повело за собой миллионы только что проснувшихся к новой творческой жизни трудовых масс, поколение, которое сумело бороться и сумело победить. Вся нынешняя политическая эмигрантщина, все эти кадеты, меньшевики и эсеры, - разве это не те же "лишние люди", про которых сказал Воровский в самом конце этой своей замечательной статьи: "Общественная волна безжалостно будет сметать их, поскольку они не сумеют во время, ожить к новой жизни, и, уносимые бурным потоком, они будут, конечно, цепляться за жизнь, за прошлую животную жизнь - их единственное сокровище. Но все эти "дяди Вани", все эти "сестры с их кругом, все эти владельцы "вишневых садов" осуждены судьбой на гибель. Все они с их мелочными желаниями, с их бесстрастными
стр. 100
порывами, с их наивными мыслишками, с их жалкими страданиями не вызовут жалости или сочувствия в людях, поставивших своим девизом: "вперед и выше".
Можно сказать определенно, что во всей нашей марксистской критической литературе мы никогда не читали таких блестящих строк. Мы никогда не испытывали эстетического наслаждения от такого точного марксистского анализа. Мы никогда не испытывали такой здоровой бодрости, как при чтении фрагментов, посвященных анализу существа русской интеллигенции, выяснению ее роли в русской общественности и определению тех путей, по которым ей суждено было пройти.
В очерке Воровского "Лишние люди", можно сказать, голая публицистика. Там еще нет подлинной литературной критики, в буквальном смысле слова. Ибо не таков Воровский, чтобы целиком и полностью посвятить себя литературе, как таковой. Для него каждый литературный тип - определенная социальная величина. Он его берет, как отправную точку для выяснения тех экономических групп и тех социальных столкновений, которые кроются и иногда, помимо воли самого автора, вскрываются в данном литературном произведении.
О БАЗАРОВЩИНЕ И САНИНСТВЕ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ.
Но наряду с публицистикой т. Воровский дает и меткие характеристики отдельных литературных типов, ставших классическими в русской литературе. В своей большой работе "Базаров и Санин" ("Два нигилизма") он проводит чрезвычайно остроумную параллель между Базаровым и Саниным. Он на протяжении всей русской литературы и истории русской интеллигенции вообще усматривает одно и то же явление: русский нигилизм от Базарова до Санина, с рядом переходных моментов.
Тов. Воровский хорошо знает цену и Тургеневу и Арцыбашеву. Он понимает, что "Арцыбашев, как художник, не может итти в сравнении с Тургеневым", но все же с точки зрения истории русской общественности он находит возможным сопоставить их два типа. Вот как определяет
стр. 101
Воровский Базарова: "мы можем сказать, что Базаров был ранним представителем разночинской (мелко-буржуазной) интеллигенции того периода, когда она во всеоружии мысли и воли готова была силой знания создать новый мир из туманности народной массы". А вот что говорит Воровский о Санине: "Санин, в противоположность Базарову, появился на свет после целого ряда интеллигентских поколений, как продукт длинной истории интеллигенции, появился в момент разочарования этой интеллигенции во всей ее полувековой деятельности, в момент бегства от общественного служения в личную жизнь. В основу его настроения легло это отрицание прошлого. Его душа, способная переживать только эгоистические ощущения, съузила его отзывчивость и емкость до тесных пределов личного довольства".
Воровский, как вдумчивый критик, несмотря на то, что он считает, что автор подошел к своему типу слишком субъективно, не нападает резко на Арцыбашева за его Санина и на Санина за его "санинство". Он усматривает в этом типе глубокое социальное явление, завершение пути русской интеллигенции, начало которого теряется в шуме декабристского восстания и конец которого начался в послереволюционные дни первой русской революции 905 года и который обрывается в пропасть в 1917 году.
Воровский никуда не мог уйти от судеб русской интеллигенции и здесь, на примере Санина, он дает убийственную характеристику всей последней эпохе интеллигенции и беспощадно разоблачает всю ее мелко-буржуазную сущность. В 1909 г. в сборнике "Литературный распад", где была помещена статья "Базаров и Санин", в самую черную полосу разгула реакции, когда "санинство" и "сологубовщина" заполняли все поры тогдашней русской общественности, небольшая уцелевшая группа большевиков устами Воровского так беспощадно формулировала свой взгляд на интеллигенцию: "Когда в начале 90-х годов на общественную арену выступил новый класс - пролетариат, выдвинувший в числе своих социальных требований и требование политической свободы, он
стр. 102
встретил в среде интеллигенции самый сочувственный прием. Увлечение идеологией пролетариата - марксизмом быстро росло, побеждая старые интеллигентские кумиры, и могло казаться, что марксизм выражает интересы не рабочего класса, а как раз этой интеллигенции"... "Но пролетариат не оправдал ее надежд, он не дал ей политической свободы. Этим он потерял в ее глазах весь свой ореол. И она с негодованием и презрением отвернулась от него. И чем неудержимее было увлечение в момент подъема, тем беззастенчивее стало отречение в момент упадка. Опамятовшись после революционного угара, интеллигенция предала анафеме не только социал-демократию, не только революцию, но и политику вообще, ту самую политику, которая составляет один из существенейших ее интересов".
Уже тогда Воровский предвидел то, что в действительности случилось десять лет спустя. Он уже тогда предвидел, как интеллигенция будет саботировать рабочую революцию и станет на сторону эксплоататорских классов. Воровский доказывал и показывал, как интеллигенция окончательно уходит от трудящихся масс, с которыми она фактически и формально была связана в течение десятилетий. Он очень убедительно доказывал, что уход от трудящихся масс "неизбежно приводит в объятия классов господствующих, буржуазии". Он чувствовал, что эта его мысль может показаться парадоксальной, что ему не захотят поверить, что его могут обвинить в непримиримости и догматизме, как вообще обвиняли большевиков в те годы. И он так заканчивает эту свою блестящую статью: "Сейчас это кое-кому может показаться парадоксальным. Но пусть уляжется волнующаяся стихия переживаемого момента и сегодняшний парадокс станет очевидным для всех фактом".
Сегодня, через 14 лет после того, как это писалось, через полгода после гибели Воровского, мы видим ясно и знаем хорошо, насколько прав был наш покойный товарищ, когда, не без сожаления и не без горечи, он предрекал позорный конец кичившейся собой русской интеллигенции, как определенной общественной категории.
стр. 103
О ТОГДАШНЕМ М. ГОРЬКОМ.
Тов. Воровский очень много внимания в своих литературных статьях посвящает тогдашнего времени Максиму Горькому.
Он очень оригинально подходит к оценке его творчества и весьма тонко анализирует его сущность. Для него Горький прежде всего романтик. Он объясняет это тем, что Горький явился в эпоху, когда пролетарские массы были еще недостаточно дифференцированы и так как, согласно Марксу, "в период, когда пролетариат еще очень неразвит, а, следовательно, и сам еще представляет свое положение фантастически, - фантастическое изображение будущего общества возникает из первого, полного предчувствий, стремления пролетариата к совершенному преобразованию общества", то и сам Горький должен был выступить под флагом романтизма.
Но Воровский не любит голых утверждений и необоснованных мыслей: он каждое свое положение углубляет, развивает и иллюстрирует соответствующим образом. Чтобы его ложно не поняли, т. Воровский дает определение того, что такое романтик. "Поэт-романтик не просто воспринимает в художественных образах окружающий его мир, а воспринимает его в преувеличенных линиях, в сгущенных красках, в потенцированных формах и воспроизводит он эти эстетические образы и эмоции не так, как воспринял их, а в свою очередь фантастически преувеличенно. Таким образом, творческая работа романтика сопровождается двукратным потенцированием линий, форм, красок, светотеней, перспективы. Отсюда образы романтической литературы необычно выпуклы, ярки, красочны, легко подкупают своей несбыточностью, вызывают более сильные эмоции, чем реалистические образы, хотя последние сопровождаются более спокойными и глубокими переживаниями".
Вот в это определение поэта-романтика он и включает первоначального Горького целиком. Он считает, что Горький вступил в литературу и принес с собою "золотой сон", вместо грубой реалистической правды. От этого золотого сна у интеллигенции, как водится, голова закружилась.
стр. 104
Воровский разбивает литературную деятельность Горького на три периода. Первый период - так называемых босяцких рассказов, второй период посвящен интеллигенции и, наконец, третий период в значительной своей части посвящен рабочему классу.
Надо помнить, что статьи о Горьком писались в 1910 году, тринадцать лет тому назад, в момент, когда литературная деятельность Горького завершалась его романами "Мать" и "Исповедь".
Шаг за шагом разбирает Воровский наиболее значительные произведения Горького. Он неизменно в них находит отличительные черты самого автора и всюду и везде он констатирует наличие резкого индивидуализма автора, который сказывается на построении почти всех его произведений.
Нас особенно занимает оценка Воровским одного из наиболее значительных произведений тогдашнего послереволюционного времени, создавших, можно сказать, эпоху в литературе, - повести Горького - "Мать".
Он находит что "Мать" - Ниловна не существующий в действительности тип. Воровский не считает возможным его существования, как массовое явление. Он находит что Горький задался целью нарисовать образ идеальной матери и потому он вынужден был отбросить все то, что было так естественно для настоящей реальной Ниловны.
Воровский, как идеолог рабочего класса, как марксист, недаром усматривал во всем развертывании этой повести отсутствие у Горького настоящего пролетарского подхода к описываемому. Он упрекает Горького в том, что "психологическим двигателем в развитии повести является не активно борющаяся воля рабочих, а материнская любовь матери одного из них, побуждающая ее действовать заодно с ним. Со средины повести главнейшие действующие лица - Власов, хохол, Весовщиков, а потом и Рыбин - надолго сходят со сцены и героем повести всецело делается мать. Благодаря этому, повесть в значительной мере перестает быть повестью о помыслах, чувствах и делах
стр. 105
пробуждающегося к сознанию рабочего и превращается в повесть материнского сердца. Общественный элемент подчиняется личному.
Но все-таки в общем и целом Воровский считает, что хотя Горький в повести "Мать" несколько идеологически и отстал, но все же стоит на социал-демократической почве. Этого он ни в коем случае не мог сказать о другой повести, появившейся вслед за "Матерью", об "Исповеди".
Здесь он констатирует определенное "удаление Горького с идейной позиции рабочего класса".
Горький чрезвычайно занимает Воровского. Он глубоко его ценит, он знает ему цену. Не надо думать, что Воровский при оценке разбираемых им писателей все свое внимание уделял общественной стороне произведения, его содержанию. В своих очерках о Горьком, как и о других писателях, он высказывает свой взгляд на манеры, композицию и письмо автора.
Вот, что, по мнению Воровского, с этой точки зрения представляет Горький:
"В первых же рассказах М. Горький дал образец своего характерного стиля - сочного, красочного, всегда с любовью вырисованным фоном природы, всегда с выпуклыми яркими характерными фигурами. Природа, действующие лица и самый язык изложения всегда гармонируют у Горького и всегда настроены в тоне происходящего действия. Индивидуалист и субъективист Горький подчиняет все эти элементы своему основному настроению. Неудивительно, что при том романтическом настроении, которым был охвачен он в период своих первых рассказов, картины природы получались у него весьма далекими от реализма. Самая манера описания у М. Горького несколько импрессионистская: она вся построена на передаче, непосредственно переживаемых в данный момент, живых впечатлений, без размышления о том, соответствуют ли эти образы объективной действительности. В картинах природы М. Горького тянет к морю, к воздуху, солнцу, простору"...
Анализируя далее манеру письма Горького, Воровский находит, что в дальнейших своих произведениях Горький несколько
стр. 106
изменил свой стиль, он, как выражается Воровский, становится более сосредоточенным, язык и композиции становятся как-бы искателями правды. Прежняя жизнерадостность и обманная игра света заменяются сосредоточенностью, вдумчивостью и исканиями.
Воровский тогда, тринадцать лет тому назад, не мог предвидеть той эволюции, которую совершит этот замечательный писатель. Тогда Воровский охарактеризовал его, как человека, который преисполнен неизменной преданностью ко всем угнетенным и непримиримой ненавистью ко всем угнетателям. Сегодня мы знаем, что Горький нашел возможным поставить знак равенства между двумя, не на жизнь, а на смерть, борящимися классами. Когда Воровский счел необходимым подчеркнуть в Горьком именно эту черту неизменной преданности всем угнетенным, он добавил, что именно поэтому то художественный облик Горького становится близким и родным самым широким кругам. Мы не сомневаемся в том, что Воровский бы сумел по достоинству оценить ту позицию, которую Горький, к сожалению для всех его друзей, занял в советской революции.
О КУПРИНЕ И БУНИНЕ.
Несомненно, что Воровский умел тонко чувствовать красоту художественного произведения, это особенно сказывается на его оценке таких писателей, как Куприн и Бунин.
Как известно, оба они теперь целиком ушли от нас, от трудовых масс, и сочли возможным эмигрировать и занять самую враждебную позицию к новой Советской России. Но тогда они занимали другое положение и как художники они вызвали в Воровском ряд эмоций, которые даже несколько кажутся неожиданными в таком трезвом критике, каким являлся покойный наш товарищ.
Особенно высоко он ценит творчество Куприна. Он считает, что Куприн является творцом красоты. Он ценит в Куприне его любовь к природе, его понимание психологии животных, его восторженный гимн красивой, изящной молодой лошади
стр. 107
в "Изумруде", его гимн женской красоте и молодости в "Суламифи". Он цитирует купринский тост и, в особенности, те места где оратор восхваляет молодость и красоту. Он констатирует, что Куприн, как и Чехов, аполитичны.
"Куприн, говорит Воровский, ходит по периферии жизни. Он обводит только ее контуры. Правда, он сочувствует реальной борьбе и борющимся, но эта борьба затрагивает в нем только человека, а не художника".
Что думал Вацлав Вацлавович, когда он в Европе перечитывая эти свои мысли, слушая и наблюдая за тем, с какой ненавистью и с какой звериной злобой Куприн относится к борющемуся рабочему классу.
Бунина Воровский ценит как талантливого писателя, он находит его тонким наблюдателем и большим знатоком деревни, но все же он считает, что Бунин дал только одну сторону деревни, что он выявил ее самую неприглядную часть, что он прошел мимо деревни, взволнованной и взбаламученной революционными пожарами 1905 года.
Он не удивляется этому. Он знает, что художник есть продукт своей среды, он говорит: "как цветное стекло пропускает только лучи определенной окраски, так и авторская психика пропускает только соответствующие понятия и образы", а так как "Бунин принадлежит к типу вырождающейся барской интеллигенции", то понятно, что более заметить в деревне чем то, что он заметил, ему не дано.
ОБ АНДРЕЕВЕ.
Не менее внимания уделяет Воровский Андрееву. Мы дальше раскажем как отнесся наш критик к появлению андреевской "Тьмы". Как он резко и заслуженно реагировал на мародерство, проявленное Андреевым. Вот писатель, которого наш критик раскусил с самого начала и которому он дал оценку, которая актуальна и поныне!
По Воровскому, Андреев унаследовал от предшествовавших поколений русских художников и интеллигентов две противоречивые наклонности - болезненное
стр. 108
тяготение к общественности и безнадежный пессимизм в оценке ее. Он считает, что почти нет ни одного произведения у Андреева, которое в той или иной форме не затрагивало бы общественных вопросов и, вместе с тем, также нет ни одного произведения, где не сквозил бы безнадежный пессимизм и где зло не побеждало бы добро.
Здесь Воровский снова возвращается к вопросу о русской интеллигенции и в Андрееве, как в художнике, с его взглядами, с его мрачным пессимизмом, с его неверием в будущее, с его апологией смерти и тьмы, он находит типичные черты русской интеллигенции, "заполнившей своими мечтами и стремлениями более полувека русской общественности и литературы, а ныне окончательно вырождающейся".
Мы уже знаем, что собою представляет русская интеллигенция. Она не уверена, не устойчива, противоречива в собственных взглядах, поспешно и легко реагирует на злободневные темы. Все эти черты Воровский целиком и полностью находит в Андрееве.
Воровский заинтересовывается вопросом, чем вызвано такое пессимистическое настроение у интеллигенции и ее выразителе Леониде Андрееве, и он объясняет это таким образом:
"На долю этой интеллигенции выпала незавидная роль. Она лишена была возможности практически влиять на общественную жизнь, так сказать, творить историю. Доступ к творческой работе был ей прегражден и оставалась только созерцательная деятельность. И вот это искусственное ограничение жизни и деятельности целого общественного слоя, при том крайне чуткого и впитавшего в себя европейскую литературу, не могло не заразить его пессимизмом. Исключительно аналитическое отношение к общественности, без практического приложения сил и знаний, только и способно породить самый мрачный пессимизм".
У разлагающейся интеллигенции нет своих особенно глубоких общественных задач. У нее нет определенной социально политической физиономии. Воровский находит, что и у Леонида Андреева также этой
стр. 109
физиономии нет. Его общественный облик расплывчат. "Вы встречаете у него те или другие симпатии, найдете у него много искренней горечи, чувств, но не найдете сколько нибудь ясного представления о его мировоззрении и его идеале". Среда, которую он представляет и поэтом которой он является, вся целиком проникнута публицистикой. "Леонид Андреев до конца ногтей публицист".
Вообще говоря, Воровский считает, что в произведениях Андреева нет художественной ценности, в них слишком много от публицистики и слишком мало от художественной красоты. "Выбор злободневных, живых, трепещущих тем, трактовка их в тревожащих, дергающих нервы, тонах, надорванное, болезненно реагирующее, перо - все эти качества свойственны скорее публицисту и, будя сейчас непомерный интерес к произведениям Л. Андреева, уменьшают их прочную, длительную и художественную ценность".
О МАРОДЕРСТВЕ.
Уже из того, что нами процитировано и сказано о критике и публицистике Воровского, читатель может уяснить себе его темперамент. Несмотря на внешний и кажущийся вид его спокойного аналитика и историка, в Воровском кипят страсти борьбы, и голос его звучит далеко не эпически спокойно. Но исключительной страстности и особенно гневных тонов достигает его голос революционера, когда он останавливается на после-революционных произведениях двоих тогдашних корифеев русской литературы - Андреева и Сологуба.
Наше (старшее) поколение помнит хорошо период, наступивший после поражения пролетариата в декабрьском восстании 1905 г. Травля и улюлюканье, насмешки и преследования, презрение и гибель, - вот что выпало на долю революционно-пролетарских масс и их идеологов и руководителей-большевиков. В эту эпоху самой черной реакции, сопровождавшейся каторгой, виселицами и расстрелами, черным пессимизмом одних и ренегатством других, на литературную арену выступили
стр. 110
с произведениями, посвященными революции, два модных тогдашних писателя - Андреев, со своей повестью "Тьма" и Сологуб со своим романом "Навьи чары". Вот как Воровский характеризует то время, когда появились эти, замечательные по своему, литературные произведения:
"Когда ночь опускает свой покров над полем битвы и разделяет борющихся, наступает момент учета итогов дня, определения потерь и завоеваний. Тогда разбитый противник спешит отступить под прикрытием темноты, а победители, не рискуя преследовать во мраке, предаются торжеству и радости. На поле битвы остаются только трупы и раненые. И вот среди них появляются темные фигуры мародеров шарящих по карманам, снимающих кольца с рук, образки с груди, ибо ночь после битвы принадлежит мародерам. Вчера еще они прятались от опасности боя по рвам и оврагам. Многие еще вчера состояли, а более числились в рядах побежденной теперь армии. Но темнота ночи сделала их храбрыми, и они спешат обобрать тех, кому вчера до хрипоты кричали ура. Ибо мародеры, суть мародеры. Их дело - воодушевляться больше всех в случае победы и обшаривать карманы павших товарищей в случае поражения. Роль таких мародеров сыграла в русской революции так-называемая интеллигенция, т.-е. средняя и мелкая буржуазия свободных профессий, либеральной и радикальной, кадетской и беспартийной, политической и беллетристической, что впрочем у нее мало различается".
Слишком отвратительно было зрелище этого мародерства, слишком чувствительно было для той группы политических борцов, к которой принадлежал наш критик, испытанное ею поражение, слишком больно было за тот урон в рабочем классе, в результате октябрьских и декабрьских боев 1905 г., чтобы стали понятны тот стиль и та революционная острота, которыми написаны эти строки.
В одной и той же книжке, в 3-м томе альманаха "Шиповник" появились беллетристические произведения Федора Сологуба и Леонида Андреева. Истинными мародерами выступили они здесь. "Оба
стр. 111
они, - пишет Воровский, - залезают мародерскими дланями в политику, в жизнь и дела революционеров, героев вчерашней битвы, и когда они уходят со страниц книги, вы видите, что на "обработанных" борцах не остается ни одного ценного предмета. Только мрачный брюнет Леонид Андреев делает это с подобающим брюнету демоническим взглядом, а жизнерадостный блондин Федор Сологуб беззаботно посвистывая и поплясывая матчиш".
Со всей сокрушающей силой своего критического дарования, со всей беспощадностью привычного для него марксистского анализа обрушивается Воровский на этих двух писателей.
Леонид Андреев - типичный выразитель неустойчивых настроений оскудевающей русской интеллигенции. "В своеобразных, каких-то болезненно-изощренных формах дал он образ нашей жизни, как она преломляется в мыслях и чувствах этой интеллигенции, жизни, насквозь пропитанной беспомощностью всего светлого, доброго и неизменным торжеством мрака, тьмы, грязи и насилия". "Эта идея господства на земле тьмы, в борьбе с которой неминуемо гибнет все сильное смелое, прекрасное, звучит как похоронный звон, во всем творчестве Андреева. Но особенно сгущены краски в "Тьме". "Рассказ "Тьма" очень резко порывает с периодом надежд и увлечений. Он не только констатирует торжество тьмы, как в прежних произведениях Андреева, он идет дальше и дает апологию этой тьмы".
Тов. Воровский разоблачает андреевскую "Тьму" и самого автора. Он показывает, как Андреев становится апологетом той тьмы, которой противопоставляется правда революционера, - его "маленькая и невинненькая честность". Со всей присущей Воровскому способностью к анализу и к логике мысли, он анализирует эту исключительную по своему цинизму повесть и приходит к заключению, что революционер из "Тьмы" Андреевым нарочито выдуман, что он - плод фантазии автора, состряпанный им для специальных надобностей, что, как выразитель оскудевающей интеллигенции, пережившей разочарование в правде революционной, он только и мог
стр. 112
противопоставить торжествующей силе бунт разрушительной стихии.
Воровский находит мародерство Андреева в том, что в самый тяжелый момент для побежденного класса он осмелился поэтически изобразить "победу тьмы над революционной правдой" и превознес бунт стихии, "как высшую форму над сознательной организованной борьбой". Резким ударом бича по лицу ренегатов Воровский крикнул им: "мародеры".
Но он видит разницу между мородерством Андреева и мародерством Сологуба. "За Андреевым стоят люди, разочаровавшиеся в разумной политической борьбе", за Сологубом - "люди, для которых сама эта борьба была не более, как захватывающим спортом, и которые, свалившись с лошади, едут в публичный дом развлечься после неудачи. А потому и мародерство их различного сорта: если Леонид Андреев срывает с павших революционеров их святыню, Федор Сологуб, мало интересуясь такими ценностями, учиняет так сказать моральное труположство".
Воровский называет "Навьи чары" Сологуба порнографически-политическим романом, где порнография пропитана революционным движением, а революция просалена порнографией. Он обвиняет Сологуба в том, что он нарочно создал это литературное произведение, чтобы социал-демократия оказалась загаженной. После достаточно подробного анализа "Навьих чар", где все действующие лица - социал-демократы, Воровский так заканчивает свою характеристику Сологуба: "Сологуб, как видно, очень внимательно изучал социал-демократов и, особенно, социал-демократок, но в силу психологической неизбежности он воспринял только то, что было доступно его пониманию". Не напоминает ли вам, Андреев достаточно известного в наши дни Пильняка, у которого тоже определенные свойства видеть революцию с определенного аспекта?
И здесь, как всегда, при оценке этого литературного явления, окрещенного Воровским, как мародерство, наш критик углубляется в анализ сущности русской
стр. 113
интеллигенции и снова и снова возвращается к своей излюбленной теме о ее моральной и исторической ценности. Он заканчивает эту свою полную пафоса, энергичного протеста и возмущенного негодования статью следующей отповедью той социально-политической группировке, которую представляли тогда Андреев и Сологуб: "Как ни различны по настроению, по тону и по характеру переживаний рассказы Леонида Андреева и романы Федора Сологуба, они растут из одного корня; они - плод одного и того же настроения: это - своеобразная ликвидация революции, идущая параллельно, хотя и враждебно, официальной ликвидации. Оскудевающая интеллигенция, которая всегда не прочь была поговорить о пользе свободы, возлагала большие надежды на революцию, на ее двигателя - пролетариат, и на его руководителя - социал-демократию. Когда же ее надежды не сбылись, она стала развенчивать своих вчерашних кумиров. Пошло повальное мародерство: клеветать на революционеров вообще и социал-демократию в частности стало признаком хорошего тона среди якобы демократической интеллигенции. Последняя стала добровольным в силу своей ограниченности пособником религии. Бегство мелко-буржуазной интеллигенции от пролетариата представляет исторически-неизбежное явление. После неудачных революционных взрывов оно сказывается особенно резко на русской интеллигенции, которая это дело не смогла обставить сколько-нибудь приличней. Она делает его в наиболее унизительной форме, в форме мародерства. И, в конце концов, совершенно безразлично, что бы ни противопоставляли правде борцов вчерашнего дня: "разумную" ли уверенность "реальных политиков", анархическое ли торжество "тьмы", разгул ли обезумевшей плоти, - ибо здесь только разница темпераментов, а смысл один и тот же: бегство неустойчивых, безвольных общественных элементов от упорной, последовательной, неослабной борьбы".
Как бы ни была далека та эпоха, эпоха черного мракобесия и разгулявшейся во всю реакции 1907-1908 г.г. от нашей, как ни не похоже положение Воровского
стр. 114
в 1907 г. на положение его в качестве полномочного представителя советской страны в Италии в 1923 г., - мы можем сказать с полной уверенностью (видя и зная, как реагировал Воровский в те тяжелые годы, сколько у него нашлось острых слов и резких мыслей против мародеров от литературы), что если бы Вацлав Вацлавович был жив и если бы ему партия позволила на время уйти от его дипломатического поста и заняться литературно-критической работой, он бы острие своих стрел и силу своего критического анализа направил против тех "корифеев" нашей современной литературы, которые вместо безмерного размаха столкновений социальных сил, вместо непобедимой стихии взволнованного и взбушевавшегося социального океана, увидели серенькую пошлость, порнографию, сребролюбие, а вместо ароматов революции, кружащих голову и возбуждающих миллионы на подвиги, почувствовали запахи половых органов и заметили игру мещанских страстей.
* * *
Значительная часть литературно-критических работ т. Воровского помещена в "Литературном Распаде" - сборниках, организованных и выпущенных группой большевиков-литераторов в самые черные годы царистской реакции.
Эта группа товарищей (среди них: Воровский, Каменев, Луначарский, Фриче, Войтоловский, Базаров, Шулятиков и другие) подняла свой голос против тогдашней русской литературы, в значительной части своей пером наиболее видных своих представителей исказившей лик только что завершившейся революции, оплевывавшей ее побежденных героев и отравлявшей послереволюционную атмосферу мистикой, пессимизмом, эротикой и ренегатством.
У каждого из участников сборников "Литературного Распада" нашлось достаточно критических сил и литературных средств, чтобы подвергнуть всесокрушающему анализу те антипролетарские, антиреволюционные, псевдомарксистские течения, которые обнаружились в тогдашней русской литературе.
стр. 115
Более десяти лет тому назад писались те литературно-критические статьи, которые помещены в "Литературном Распаде". Но читаются они и сегодня с неослабевающим интересом - особенно сегодня, когда на литературном фронте начинается оживление в виде рекогносцировок и первых перестрелок.
И тот, кто хочет устоять и победить в этой борьбе, должен научиться на авторах "Литературного Распада" и других тогдашних большевистских сборников и особенно на Воровском, как надо применять революционно-марксистский анализ, как не надо останавливаться перед заушением литературных врагов пролетариата, как, стоя на посту на идеологическом участке общего фронта, следует метко целить и без колебаний стрелять в противника, грозящего исходу борьбы.
Времена изменились. Разбитый в те годы пролетариат - теперь у власти и диктует свою революционную волю. Но опасности еще не преодолены и не исчезли. Из представителей разлагающейся интеллигенции значительная часть буржуазных литераторов сегодня превратилась в представителей
стр. 116
разложившейся интеллигенции. Мародерство порой заменяется "примазыванием" к революции, куда вносятся все гиблые черты мародерства. Победные предрассветные оргии таких литераторов стоят не больше, чем ночные грабежи мародеров.
Нет ни малейшего сомнения, что Вацлав Вацлавович Воровский, взявшись за перо, тряхнув стариной, огрел бы не одного из таких литераторов критическим бичем по лицу. Он бы не пожалел ни энергии, ни времени на то, чтобы воскресить и продолжить ту линию партийной литературной критики, которая так свойственна была его времени и его темпераменту и которую некоторые склонны третировать сейчас, как линию заушательную...
---------------
[Цитата:]
Мы не говорим о ремесленниках пера, для которых натурализм не более как мода; но некоторые из лучших представителей натуралистического направления еще считают возможным посвящать свои силы изображению того, что погибает, но никак не того, что нарождается; впрочем, относительно них решит будущее, будут ли они в состоянии перешагнуть ту широкую пропасть, которая отделяет пролетарский мир от капиталистического. БУРЖУАЗНОЕ ОБЩЕСТВО УЖЕ НЕ МОЖЕТ ДАТЬ И НЕ ДАСТ НОВОГО РАСЦВЕТА ЛИТЕРАТУРЫ.
Ф. Меринг, "Легенда о Лессинге".