стр. 24
В. Перцов
МАРКСИЗМ(Ы) В ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ*1
I. Специалисты, а не диллетанты
В развитии революционной художественной литературы мы наблюдали следующее чрезвычайно характерное явление. Политические революционеры, люди безупречно большевистской марксистской идеологии, оказывались сплошь и рядом явными и безнадежными консерваторами в области искусства.
_______________
*1 Статья В. Перцова продолжает обсуждение Лефом вопроса о положении марксистского литературоведения в СССР.
стр. 25
Художественная культурность этих товарищей (то, что мы условно называем "вкусом") делала их врагами революционного искусства.
Их художественный вкус сложился и воспитался под влиянием совершенно случайных и неравноценных образцов прошлой художественной культуры, с которыми им пришлось столкнуться в годы тюрьмы, ссылки или подполья.
Политический революционер-большевик, предвидевший крах капиталистической системы задолго до ее действительного падения, сплошь и рядом выделял искусство из общего кризиса капиталистической культуры. Часто он бывал настроен по отношению к этому старому искусству очень идиллически, он ощущал его "святость", не хуже, чем самый последний обыватель.
"Мне известен случай, - говорит в предисловии к своей "Поэзии рабочего удара" Гастев, - что один экономист, пишущий свои произведения с исключительной академической серьезностью, писал самые отчаянные лирические стихи". Мы думаем, что этот экономист-большевик переставал быть большевиком, как только пытался быть поэтом.
По этому поводу один современный исследователь-марксист замечает: "Так как политическая и эстетическая идеология даже в одной голове могут лежать в разных социальных планах, связанные с разной социальной практикой, то линия борьбы казалась чрезвычайно спутанной". (Иоффе, "Культура и стиль".)
Эта путаница, несомненно, оказала свое вредное влияние на ход развития новой литературы и оказывает еще и сейчас, потому что еще существует.
Но, как видим из предыдущей цитаты, уже многие вслед за нами, лефовцами, отдают себе в ней отчет. Поскольку эта путаница уже разъяснена, она стала менее заразительна, поскольку она будет осознана всеми, она перейдет в 3-й период и вовсе не будет заразительна.
Путаница, имеющаяся во многих головах по поводу марксистского литературоведения, находится еще в первом, т. е. наиболее опасном периоде.
Марксистом-литературоведом считается тот, кто является марксистом вообще, т. е. согласен с сочинениями Маркса и Ленина.
Этот марксизм, который мы условно обозначим как марксизм обществоведа, считается необходимым и достаточным для того, чтобы в литературоведении называть себя марксистом.
Но точно так же, как политический революционер может обладать реакционным художественным вкусом, так и марксист обществоведческого типа, владея наиболее передовым и революционным методом, может делать, не умея применить его к литературе, реакционное дело.
Самые крайние, древние представители этого типа, своего рода марксистские ископаемые, на наших глазах отмирают.
Судьба Львова-Рогачевского как нельзя лучше подтверждает это положение. Мы считаем, что на очереди и П. С. Коган. И Львов-Рогачевский
стр. 26
и Коган были в свое время, до революции, передовыми пропагандистами, пользовавшимися литературой как иллюстрацией; но они сходят со сцены сейчас именно потому, что не сумели свой марксизм обществоведческий превратить в марксизм литературоведческий.
К сожалению, многие марксисты, считающиеся у нас литературоведами, признаются таковыми по одному тому, что они пишут о литературе.
Между тем известно, что марксистский метод, будучи в совершенстве разработан в общественных и экономических науках, почти никак не разрабатывается в науке о литературе.
Марксист-обществовед еще далеко не сейчас марксист-литературовед. Специализация в применении марксистского метода имеет не меньшее значение, чем специализация в технике. Паровозный машинист и автомобильный шофер управляют движением тел в пространстве; но катастрофа неизбежна в обоих случаях, если они переменятся местами.
Все дело в том, что иной марксист обществоведческого типа дает имитацию применения метода, вводит фразеологию, широко пользуется аналогиями, а на худой конец, когда и этого сделать не в силах, то делает просто марксистские заставки и концовки и вместо анализа литературного факта дает какую-то чрезвычайно приблизительную отсебятину.
Приведу в качестве примера цитату из статьи Когана, в которой он возражает против формального разбора стихотворения Пушкина "Брожу ли я вдоль улиц шумных". По мнению П. С. Когана, "социологическая" сущность этого стихотворения в содержании слова "брожу". Он говорит нам, что речь идет не о городе наших дней, а о городе пушкинской или хотя бы тургеневской эпохи, что "бродит" и размышляет человек, располагающий досугом, человек, которого так трудно обрести в наши дни..."
Сейчас комсомольские поэты собираются на лето "бродить" по стране, - стало быть, они будут располагать досугом и будут размышлять, стало быть, они должны стать людьми "пушкинской или хотя бы (нечего сказать, уступка в 40 лет) тургеневской эпохи", в противном случае социологический анализ П. С. Когана неверен.
Правы, конечно, комсомольцы, а не проф. Коган в своих грезах "марксистско-обществоведческого типа".
II. Проф. В. Ф. Переверзев.
В своих новейших тезисах "О методах изучения литературы" В. Ф. Переверзев ополчается против изучения литературы как иллюстрации к обществоведению. Он говорит: "Мы изучаем литературу, не изучая по ней жизни рабочих и крестьян (для этого нужны другие данные: жизненный опыт, социология, история, статистика, политэкономия), - а для того, чтобы покомумнистически понимать литературу".
Из этого тезиса мы возьмем только первую половину (до "а для того"), потому что она может существовать без второй, как вполне законченное утверждение, а вторая половина не совсем понятна.
стр. 27
Итак, по литературному произведению нельзя изучать жизни рабочих и крестьян. Совершенно ясно, что в данном случае рабочие и крестьяне не составляют какого-то исключения, что по художественному произведению нельзя изучать жизни дворян, помещиков, великих князей, царей и т. п.
"Для этого нужны другие данные".
Теперь посмотрим, как применяет этот свой тезис В. Ф. Переверзев в своих новейших исследовательских работах. Мы имеем в виду статью "Образ нигилиста у Гончарова". (Журнал "Литература и марксизм", кн. I.)
В. Ф. Переверзев доказывает в этой статье, что Марк Волохов не нигилист, а обломовец, ударившийся в нигилизм.
"Корни волоховского нигилизма лежат в Обломовке. Обломовка, обломовский быт, обломовские понятия являются предметом его критики и отрицания. Отталкиваясь от Обломовки, приходит он (Волохов) к своему нигилизму. Как другие обломовцы, разбуженные толчками капитализма, он бежит от простоты крупнобуржуазного патриархализма в поисках более сложной жизни и, не найдя дороги, погружается в пустоту нигилизма.
Весь его нигилизм сводится к отрицанию семьи и патриархального домостроительства, а не к отрицанию рабства и эксплоатации. Этот нигилизм не имеет ничего общего с тем, именем которого обозначалось радикальное движение эпохи реформ. Для того нигилизма центральным вопросом был как раз социальный вопрос, проблема благосостояния народа, его трудящихся масс. Для того нигилизма крестьянский вопрос, - вопрос о правах трудящегося народа, об обязанностях интеллигенции перед народом, - был основным вопросом, потому что творцами этого нигилизма были люди, непосредственно принимавшие участие в исторической тяжбе основных классов крепостного общества, крестьянства и помещиков".
По этому отрывку мы можем судить о методе Переверзева: по художественному произведению - роману Гончарова "Обрыв" - он изучает общественное явление (нигилизм), привлекая материалы социологии, истории и политэкономии там, где не хватает романа.
Поскольку это материалы двух принципиально различных порядков, то ясно, что, пользуясь ими вместе, не дифференцируя их, мы не изучаем ни литературного произведения, ни общественного явления.
По этому "методу" написал свою "Историю русской общественной мысли" Иванов-Разумник. Вот, например, как Иванов-Разумник характеризует "образ нигилиста у Тургенева":
"Базаров, а с ним и весь нигилизм второй половины 60 годов, несомненно, имеет наклонность в сторону индивидуализма; мы, впрочем, не будем называть Базарова и его единомышленников нигилистами, хотя он себя так называет; этот термин гораздо более подойдет к поколению конца 60-х годов. Писарев назвал Базарова (так же, как и себя) "мыслящим реалистом"; это название мы и сохраним. Хотя Базаров и бьет направо, налево, но это еще не тот типичный нигилист, который явится несколькими годами позже".
(Иванов-Разумник, 60-е годы, изд. "Революционная мысль", 1918 г.)
стр. 28
Иванов-Разумник пользуется здесь для характеристики общественного явления (нигилизм) романом Тургенева "Отцы и дети", высказываниями современника Писарева, историческими справками.
Но Иванов-Разумник пишет "Историю общественной мысли", а В. Ф. Переверзев - "Историю литературы".
На этом мы приостановим характеристику школы Переверзева, чтобы в свое время вернуться к ней в связи со следующей группировкой в марксистском литературоведении.
III. Против Переверзева, за марксистский метод в литературоведении.
Самый простой и надежный способ прослыть марксистом состоит в следующем:
Акт 1-й. Человек объявляет себя марксистом, т. е. сторонником сочинений Маркса и Ленина.
Акт 2-й. Человек объявляет себя противником формалистов в литературоведении.
Если к тому же этот человек не слишком известен, то этими двумя актами он упрочивает за собой репутацию марксиста в литературоведении.
Если бы проф. Сакулин был менее известен, то он смог бы прослыть марксистом.
Группировка Ленинградского комуниверситета, сложившаяся в связи с необязательным для слушателей курсом социологии искусств, который вел И. Иоффе, возникла в последние 3 - 5 лет. Если нужны какие-нибудь косвенные признаки, которые позволяют признать эту группировку марксистской, кроме ее научных работ, то мы сошлемся на следующий факт.
В передовой статье книги 1-й журнала "Литература и марксизм" работа Иоффе цитируется наравне с работами Бухарина, Плеханова и Переверзева. Этим самым признается равноправие этой группировки со всеми другими исследовательскими позициями, складывающимися под знаком марксизма.
Автор книги решительно отказывается от того самого простого способа прослыть марксистом, который мы охарактеризовали выше. В частности, говоря о формалистах, он рассматривает эту школу в науке о литературе, проводя параллель со школой физиолога Павлова.
"В науках о человеке рефлексология вытесняет психологию и в искусствоведении формальный метод вытесняет эстетико-психологический".
"... Рефлексология, отрицающая самодовлеющий психологический индивид, устанавливающая неотрывную и непосредственную связь человека со средой, близко стоит к марксизму".
"Формализм - рефлексология в искусстве".
Отсюда следует, что автор книги устанавливает не только не враждебность, но даже какую-то близость, под определенным углом
стр. 29
зрения, какую-то нужность формального исследования для марксистского литературоведения. Дальше автор, правда, указывает, что исследователь-формалист упускает "социальное назначение конструкции", в то время как "только социальное потребление определяет спрос на форму, конструкцию и форма соответствует социальному назначению".
Это положение совершенно правильно намечает задачу марксистского исследования: установить связь формы и социальной функции литературной вещи.
Для В. Ф. Переверзева единственным вопросом истории литературы является - определить социальный генезис литературного произведения, а не его социальную функцию, действие.
Ленинградская школа по этому поводу говорит:
"Не историческая обусловленность, а социальная действенность произведения - проблема марксистского критика. Но эта же проблема стоит и перед социологом. Марксистская критика искусства и социология искусства - одно и то же. И та и другая оперируют научным методом, объектом которого является произведение в его практической среде". ("Культура и стиль", стр. 71.)
Полемизируя с Переверзевым на конференции преподавателей русского языка и литературы в январе 1928 г., я указывал:
"Поступая так, как советует т. Переверзев, мы превратимся в меланхоликов, в скучных историко-литературных фаталистов, которые все свои силы тратят на то, чтобы доказать более или менее ловко, что литературное произведение явилось последним звеном экономически-производственного ряда, что так было и иначе быть не могло. Когда строится новый завод, мы знаем не только почему неминуемо его возникновение, но и для чего он строится, какую работу он будет выполнять. Такие же вопросы нужно ставить и в отношении литературы". ("Новый леф", N 2, 1928 г.)
На диспуте в Комакадемии 18 апреля 1928 г. о проблемах марксистской критики я был вынужден полнее раскрыть смысл моего выступления на конференции педагогов. Я указывал, что Переверзев игнорирует социальную функцию литературного произведения и в этом смысле является литературным фаталистом. Приведу часть моего выступления по стенограмме:
"Он, Переверзев, помоему, не оттенил того, что можно было бы назвать биографией литературного произведения. Я совершенно солидарен с тем тезисом, который т. Переверзев выдвинул, что нам не нужно изучать биографию писателя, а нужно изучать биографию литературного произведения, в смысле изучения тех социальных функций, которые оно выполняло. Мы знаем, что даже и слово имеет свою биографию. Возьмите такое слово, как "Домострой". У одного нашего комсомольца спросили:
- Что такое Домострой?
Он ответил:
- Жилищно-строительное товарищество.
Это показывает изменение ассоциаций, это показывает биографию слова. Так же можно рассматривать и жизнь литературного произведения и изменение его социальных функций. Чтобы покончить с этим вопросом, я приведу такой выразительный пример, как жизнь известного литературного произведения "Путешествия Гулливера". Это произведение было издано
стр. 30
200 лет назад и оно представляло собой жесточайший памфлет. Каждое слово этого памфлета было точно адресовано, современники, читая это произведение, раскрывали - кто имеется в виду под этими словами, и это было замечательно приятное занятие для них. Но "Путешествия Гулливера" было понятно современникам и больше никому. Возьмите нынешнее издание, и вы увидите, что его без комментариев невозможно читать, причем самые добросовестные комментаторы складывают оружие и говорят: при жизни Свифта это произведение доставляло неизъяснимое удовольствие, но мы его понять не можем, потому что не можем раскрыть всех фигур, которые изображены здесь. И вы знаете, что это теперь сказка для детей. Я привел этот факт, как очень выразительный, для того чтобы увидеть, какая колоссальная биография у этого произведения".
В. Ф. Переверзев, который был председателем этого диспута, подводя резюмэ, ответил мне следующим образом.
"Тов. Перцов усмотрел существенное расхождение своих установок с моими, усмотрел в том, что я как будто бы превращаю изучение, науку о литературе в какую-то науку, проповедующую пассивность, пассивное отношение к литературе. Другими словами, я рассматриваю литературу как факт и совершенно не рассматриваю ее как фактор. Рассматриваю литературное произведение как нечто, произведенное определенной причиной, но не литературное произведение, производящее определенные последствия. Нужно сказать, что я, конечно, очень ясно всегда отдавал себе отчет в том, что существует литература как факт, и существует литература как фактор, но в то же время всегда полагал и сейчас полагаю, что задачей литературоведа является изучение литературы-факта, а не литературы-фактора - и по очень простой причине: потому что для генезиса литературы-факта мне нужен один метод, одни приемы, один материал и т. д., которые целиком находятся в ведении литературоведа и литератора-критика. Но совершенно иной материал потребуется для того, чтобы изучать литературу как фактор. Ведь литература становится фактором в зависимости от того, в какую общественную среду она попадает, и психология общественной группы будет играть здесь, пожалуй, в разгадке этого вопроса решающую роль. Вы будете здесь заниматься психологией читателя, психологией восприятия художественного факта. Но изучение психологии восприятия художественного факта не есть проблема литературоведения, - это есть уже совершенно другая проблема, которая будет оперировать с другим материалом и пр. Я понимаю Горнфельда, идеалиста до конца ногтей, я понимаю Горнфельда, когда он предпринимает изучение восприятия. Это мне понятно. Но если вы хотите во имя марксизма отстаивать изучение психологии восприятия, а не изучение рождения поэтического факта, этого я уже, конечно, не понимаю.
Смысл этого ответа, таким образом, сводится к тому, что проблема социальной функции литературного произведения представляет собой проблему читателя, а эта последняя не интересует историка литературы.
В. Ф. Переверзев считает, что анализ изменений социальной функции произведения - это то же самое, что в свое время выдвигал А. Горнфельд в своей статье "О толковании художественного произведения".
Лучше всего смысл позиции Горнфельда можно понять из следующего места этой статьи:
"Грибоедовского Чацкого, как устойчивого образа, как некоторого законченного содержания, нет и никогда не было. Грибоедовский Чацкий - это прекрасная, необходимая абстракция, но это абстракция, схематическое
стр. 31
представление, нуждающееся в том, чтобы чье-нибудь индивидуальное понимание заполнило его содержанием... художественное произведение существует лишь в своеобразном понимании отдельного человека".
(А. Г. Горнфельд, "Пути творчества", Петроград, 1922 г., стр. 113.)
Это положение равносильно утверждению махистов о том, что объективно существует не предмет, а наше ощущение предмета. Это положение не имеет ничего общего с тем анализом социальной функции произведения, который мы выдвигали, с анализом "произведения в его практической среде".
Для нас читатель не существует как отдельный человек. Нам не важна его биография, точно так же, как нам не нужна биография писателя.
Читатель существует для марксистского исследования как потребитель определенного литературного жанра, потребитель, имеющий определенное классовое лицо. В самом факте потребления литературного произведения осуществляется его социальная функция. Объектом марксистского метода является действие произведения в данной практической среде.
Горнфельд - буржуазный индивидуалист - вообще отрицает социальную функцию произведения и вместо нее выдвигает "понимание отдельным человеком художественного произведения как интимнейший процесс", т. е. нечто неуловимое.
Наука же о литературе должна конструировать потребителя произведения всеми доступными способами, опираясь на данные социологии, истории, статистики, политэкономии, критики и публицистики. Если Переверзев считает возможным конструировать на основании этих данных социальную среду, обусловившую собой определенное произведение, то, по сути дела, эта операция имеет то же принципиальное значение, что и конструирование потребителя-читателя как социальной категории.
В. Ф. Переверзев сводит на нет агитационное значение художественного произведения, т. е. как раз то, что находится сейчас в центре самого пристального внимания.
Нельзя противопоставлять литературное произведение как факт и как фактор. Это чистейшая схоластика.
Идеальным литературным фактом с точки зрения Переверзева является неизданная рукопись или отпечатанная, но не выпущенная в свет книга.
Но так как практическим объектом истории литературы являются продукты полиграфической промышленности, свободно обращающиеся на книжном рынке, так как даже в самом факте цензурного запрета или конфискации произведения вскрывается его социальная функция, то, конечно, совершенно немыслимо отделить изучение произведения от изучения его функции.
И, наоборот, только анализируя социальную направленность произведения, его воздействие на определенного классового потребителя мы обеспечиваем себе правильное понимание того, что составляет сущность (специфику) литературного произведения.