Возбуждаемый мною вопрос о систематическом преподавании научно-технической терминологии не нов, но несправедливо забыт в последнее время. Нужно ли систематическое преподавание научно-технической, т. е. главным образом латинской и греческой¹ терминологии в советской школе? И место ли ему на уроках русского языка?

Вопросы эти имеют значимость, по-моему, для всех видов советской школы; в национальном партпросвещении они приобретают, однако, сугубый интерес, ввиду того, что русский язык здесь изучается именно как язык советской культуры, а потому терминологические навыки из круга культурных понятий оказываются одной из насущнейших задач обучения. Здесь же имеют место и некоторые специфические особенности: ясно, например, что здесь преимущественное внимание должно уделяться научно-политической терминологии. Поэтому в последующем изложении я буду иметь в виду именно условия национальных комвузов и совпартшкол, считая, однако, что мои выводы приложимы и к ряду других (по задачам и по составу) школ.

Обычным возражением против систематических занятий «иностранными словами», или латино-греческой частью русской научно-политической терминологии является указание на то, что по мере надобности учащийся так или иначе усвоит нужные ему иностранные слова.

Допустим, что действительно «нужные ему слова» будут «так или иначе усвоены». В известной мере это правда, ибо тем-то и обеспечивает человек свое место в борьбе за существование, что усваивает нужные для борьбы за существование навыки, опыт и сведения.

Но, во-первых, в результате метода «так или иначе» будут усвоены далеко не все нужные слова, а лишь минимум необходимых терминов. Во-вторых, можно сказать, что кому надо писать, тот «так или иначе» и писать научится и даже орфографию усвоит. Но это вовсе не делает бесполезным систематическое обучение письму и методику этого обучения, в результате которых цель (т. е. уменье писать) достигается вернее, быстрее и с меньшей затратой энергии. А главное — методом «так или иначе» научные термины будут не так усвоены, как при систематическом обучении. Значение термина (в громадном большинстве случаев) будет понято не целиком, а лишь частично: «барометр» рискует быть понятым как «штука для предсказания погоды»2 и т. д., внимание, в большинстве случае, будет обращено лишь на функциональную сторону значения, анализ же его будет отсутствовать, а это значит, что большинство наших «иностранных» слов, именно сложные по своему составу слова (composita), будут поняты заведомо неверно.

Итак, обучать научной терминологии, обучать, конечно, систематически, надо; это для меня аксиома.

Но на уроках ли русского языка? Не распределить ли это дело по урокам разных специальностей, чтобы в комплексном ознакомлении учащегося с предметом участвовало и ознакомление с термином? Последнее более или менее напоминает то фактическое положение, которое занимает наша школа по отношению к научно-политической терминологии.

Но оно-то и является, как показывают факты, неудовлетворительным.

Наконец почему-то преподавателю русского языка, особенно в национальной аудитории, можно заниматься чем угодно — и логикой, и орфоэпией, и орфографией, и этимологией (т. е. происхождением) слов русского (или, вернее, обычно мниморусскогоsup>3 генезиса, но не иностранными словами.

Ведь никто не будет отрицать, что сейчас в словаре нашего литературного языка — языка советской культуры — эти иностранные слова (вроде географии, пролетариата, конституции, экономики, базиса, импорта, культуры, аборта, проституции и ренегатства) занимают вполне законное место. А с другой стороны, именно эта-то часть современного русского словаря и нуждается больше всего в комментировании и не потому только, что благодаря специфичности основ (латинских и греческих по преимуществу) обычный языковой анализ (которым производится деление на морфологические части «чисто русского» слова) здесь оказывается невозможным или затруднительным, но и потому, что область значений, присущих данным «иностранным словам», — область специфическая, возвышающаяся, в общем, над кругом примитивных и повседневных представлении элементарного быта, — это область культурных понятий по преимуществу.

Так тем более она заслуживает изучения — напрашивается вывод. Заслуживает изучения именно как часть современного общерусского литературного языка, и преимущественного изучения как наиболее ценностная с образовательной точки зрения — как отображение культуры4 в нашем словаре.

Правда, я вполне соглашусь с теми, кто мне укажет, что «культурная часть» русского словаря, а тем более специальная область научно-политических терминов не исчерпывается латино-греческой терминологией. Сюда войдут и ново-европейские (немецкие, английские, французские) заимствования и наконец специфически русское творчество (как в области культуры, так и в словарном отображении культуры).

К последнему должно быть отнесено, напр., такое, интернациональное уже по своей географии, слово, как совет в его современном, советском значении. Это понятие — действительно русский вклад в интернациональную культуру, в связи с чем его термин — вклад в интернациональный словарь культурных, в частности политических понятий.

Наконец аббревиатуры последнего времени (совнарком, ЦИК и т. д.) — разве это не есть технический словарь советской культуры? Эти слова новы (т. е. родились недавно) потому, что и сами данные понятия вполне новы. А грандиозный рост новых понятий в эпоху революции, неспособный удовлетвориться обычными средствами словопроизводства (заимствованиям из других языков не могло быть места, ибо сами данные значения были специфически русскими), повел и к созданию нового приема словотворчества (в виде основных типов аббревиатур).5

Что же? Я полагаю, что и ново-европейского происхождения культурные слова (вроде лидер — английское leader — вождь) и главнейшие по своей значимости аббревиатуры также должны найти место в школьном обучении как часть современного русского словаря.

Но чтобы не распыляться, я останавливаюсь здесь лишь на статистически преобладающем элементе — терминах латино-греческого происхождения.

II

В чем же можно видеть систему в преподавании терминологии? — Прежде всего в группировке материала. Слова с общим элементом (напр. фот-о-графия, фот-о-типия, фот-о-сфера и т. д.) образуют известное гнездо, ячейку, и в то же время каждое из входящих в нее слов может быть втянуто и в другую ячейку -- по второму своему элементу (фото- граф-ия, типо-граф-ия, граф-о-мания, граф-о-логия, теле-граф и т. д.). Иначе говоря, сложные слова выделяют из себя простые основы, которые и становятся отправным пунктом анализа нового слова.

Преимущества этого приема (этимологизации) над механическим заучиванием бессистемного ряда слов очевидны. Во-первых, этим просто сокращается работа: фототипия уже будет разложена, если известны фотография и типография (и может быть рядом с ними тип, типаж и т. д.); полигамия не потребует никаких объяснений, если проанализированы моно-гамия и поли-графия. Точно также: теократия — из сопоставления теология и демократия (аристократия, плутократия и т. д.)

Допустим, что в будущем данному учащемуся придется встретиться со специальным термином — пантограф (название картографического инструмента); ему легко будет осознать его поскольку уже известны, напр., пантомима и география.

Во-вторых, символическая ценность «иностранных слов» главным образом и состоит именно в их аналитичности, поскольку большинство из них сложные из двух лексических морфем слова; так что не разложив — не поймешь, а раскладывая — естественно брать за отправной пункт знакомую уже (по прежним примерам) часть слова.

Кроме самых основ нужно, разумеется, ознакомить и с принципами их композиции; но относящиеся сюда сведения из греческой или латинской морфологии никого не испугают ввиду своей минимальности: полезно (на всякий случай6) указать на несовпадение основы слова (фигурирующей в compositis) с именительным падежом (греч. phot при phos — свет) лишь в виде общего правила, конечно. Затем необходимо отметить морфему-связку -о. Наконец часто повторяющиеся суффиксы: -изм, -ист, -ика -ия, (греч.), ат (лат.) (полезно включить в качестве примера и старостат, где уже русская основа), -ация и некоторые другие. И префиксы: -а греческое (alpha privativum), латинское ин- ( 1) предлог в, 2) отрицание). Надеюсь это не назовут преподаванием латыни и греческого — ибо все это уже живые черты слов русского литературного языка. Тот же критерий (обращать внимание на то, что является фактом русского уже языка) применим и к самым основам. Ведь переводя, т. е. поясняя значение слова террор (в ряду террорист, терроризм и т. д.), мы столько же занимаемся латинским, сколько и русским языком. Но рассказывать, напр.,. этимологию данного комплекса террор или, напр., основы патрон в патрон-ат, по-моему, не потребуется: она берется как готовая и как равная русскому слову террор respective патрон.7 Того же, что заведомо не связывается с объяснением русского словаря, касаться не нужно.

Можно допустить даже, что, напр., парадокс мог бы остаться и без этимологизации, поскольку не понадобится ортодокс(альный). Иначе говоря, допускаю, что выделение основ (из composita) может ограничиваться условиями чередования данной основы в двух, по крайней мере, русских «иностранных словах».

Пускай даже школа (на уроках русского языка) научит лишь способу усвоения новых «иностранных слов». Это и будет общим введением во всякую специальную научную терминологию. Весь же запас иностранных слов, понятно, не может быть пройден, да этого и не требуется.

Нашей ближайшей задачей является, по моему мнению, нормировка минимального словаря научно-политических терминов, который и должен лечь в основу классных занятий.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Частично мы встретим здесь и смешанные слова: греко-латинские, напр. автомобиль, или латино-греческие, напр., радиограмма и т. п.
Назад

² Беру здесь, разумеется, один из наиболее грубых, но вполне правдоподобный пример.
Назад

³ Так как, конечно, большинство чисто-русских с обывательской точки зрения слов нашего литературного языка вовсе не русские по своему генезису: не говоря уже о таких древних германизмах как чадо (чад-о//kind), меч (мечь ← гот. meki), князь (*kuningas → кънязь, ср. латышск. kungs), полк (ср. нем. Volk), кнут (нем. knoten; и эстонском nuut — уже из русского) и т. д., и славянские по своей этимологии слова у нас в громадном числе случаев оказываются древне-болгарскими, а не русскими по своему первоначальному — церковно-книжному источнику: ср. время (нашим предкам столь часто приходилось слышать «во врѣмѧ оно», что эта форма окончательно вытеснила русское веремя), бремя (ср. беременный), рождество и т. д.; а грецизмы (грамота из греч. grammata; эстонск. raamat уже из pycского), туркизмы (напр. тальник, кажущийся на первый взгляд вполне русским словом: ср. тюркск. tal), монголизмы (мерин), арабизмы (харчи) и т. д. и т. д.
Назад

⁴ И вполне понятно, почему эта часть русского слопаря (совокупность специфических терминов для культурных понятий) оказывается латино-греческой с точки зрения своей этимологии: русская культура как часть европейской культуры построена на латино-греческом фундаменте. Вот почему, с другой стороны, данная часть русского словаря оказывается в известной своей части интернациональной (точнее, общеевропейской или общеевропейско-американской). В значительной мере это применимо и к социологической или научно-политической терминологии.
Назад

⁵ Типы:
1. Совнарком (подтип Химуголь и другие).
2. эс-эр (или эр-эс-эф-эс-эр = РСФСР, гэ-пэ-у = ГПУ.
3. Нэп. См. статью Е. Поливанова в журн. «Родной язык», № 1.
Назад

⁶ Допустим возможность, что одна из основ встретится когда-нибудь учащемуся в виде латинского, напр., слова в именительном падеже.
Назад

⁷ В смысле «покровитель», конечно.
Назад

Поливанов Е. Д. За марксистское языкознание. М.: Федерация, 1931. С. 67–72.