Настоящее исследование имеет длинную историю,¹ будучи задумано еще в 1907 г., когда И. А. Бодуэн-де-Куртенэ в письмах предлагал мне заняться изучением влияния одного языка на другой и указывал между прочим на лужицкие наречия как на подходящие для этого объекты.

Желая попутно что-либо сделать для лужицкой диалектологии, я обратился к проф. Muka, который и сообщил мне, что, по его мнению, более всего нуждается в обработке мужаковский говор. Так как на первом плане у меня всегда были общелингвистические интересы, то я решил изучить данный говор без всякой предварительной подготовки, чтобы застраховать себя от каких-либо предвзятых мыслей и чтобы не навязывать изучаемому языку никаких категорий, которые бы не были ему в действительности свойственны.

Своей цели я в значительной мере достиг, так как вполне усвоил мужаковский говор, не зная ни полслова на других диалектах и почти не умея читать по-лужицки. Таким образом, сделанное мною описание базируется исключительно на непосредственных наблюдениях над живым языком, причем надо отметить еще и то обстоятельство, что носители этого языка неграмотны по-лужицки.

В первый мой приезд (летом 1907 г.) я провел в окрестностях Мужакова (Muskau) около двух месяцев. Хотя я и выучился за это время свободно говорить по-мужаковски, однако, как потом оказалось, мои записи были в высшей степени неудовлетворительны. Объясняется это отчасти недостаточной опытностью, а отчасти неблагоприятной обстановкой, в которую я попал: я был вынужден жить в немецкой семье и вначале лишь с трудом находил себе подходящее общество и учителей. Понемногу, однако, я сблизился с некоторыми крестьянскими семействами, помогая им при уборке картофеля (за что получал иногда мзду натурой) и вообще стараясь войти в их будничную жизнь. Ко времени отъезда у меня уже было много друзей, искренне желавших мне помочь в моем деле.

Благодаря этому на следующее лето я мог поселиться в самом выгодном для наблюдения месте — в лужицкой семье местного (см. § 13) лавочника и портного — T. Mertingk. Целые дни проводил я или в мастерской с хозяином и его сыном, или в лавке с дочерьми, или на кухне со старушкой — матерью. Все эти лица и явились моими постоянными учителями и объектами. Кроме того, по вечерам, после работы собиралось несколько человек из моих друзей, местных крестьян, в возрасте лет около 30, с которыми я еще раз проверял все собранное за день, обсуждал разные тонкие вопросы2 и т.п. Чаще всего принимали участие в этих вечерних занятиях, кроме хозяев, G. Batschon, A. Straus и H. Buder с женой. Кроме того, по воскресеньям и по понедельникам со стариком хозяином, а иногда и в большей компании, мы предпринимали велосипедные прогулки по соседним деревням. Это сопровождение имело огромное значение, так как предупреждало неприятные недоразумения, которые все-таки всегда возникали, когда я бывал один (особенно в германизованных деревнях).

Всем упомянутым, а также многим неупомянутым здесь лицам приношу мою искреннюю благодарность. Только пользуясь их помощью и только благодаря исключительным дружеским отношениям с ними, я мог в 6 недель (во второй приезд) вполне закончить собирание материалов, а главное, проникнуть в психологию языка, без чего самые точные фонетические записи оказываются в значительной степени иероглифами без ключа.

За обработку этих материалов я принялся тогда же, зимой 1908–9 г.г. Однако по разным обстоятельствам дело задержалось, и лишь четыре года спустя мне удалось вернуться к моим лужицким записям. Благодаря командировке, данной Историко-филологическим факультетом Петроградского Университета, я мог освежить летом 1913 г. свои непосредственные впечатления в течение 10 дневного пребывания среди моих мужаковских друзей, а также посетить и другие местности Лузации.

При дальнейшей разработке материала задачи исследования несколько расширились сами собой, и я вынужден был коснуться сравнительной характеристики разных лужицких наречий и некоторых вопросов их классификации. Может быть, от этого книга несколько потеряла свое единство. Во всяком случае считаю нужным определить точнее, с каких точек зрения можно ею пользоваться.

Во-первых и прежде всего, она претендует на общелингвистический интерес, так как является попыткой всестороннего, по возможности, психологического описания точно локализованного (см. ниже, § 13) говора. Описание это основывается исключительно на наблюдении живого произносимого языка, без привнесения каких-либо чуждых категорий, не имеющих оснований в психике говорящих, а следовательно, оно не имеет никакой исторической перспективы в обычном смысле этого слова.3 Поэтому пусть не перевертывается сердце слависта, когда я исторически разные явления отношу в одну рубрику и разделяю то, что он привык видеть вместе: в описательной части мне нет дела до истории; меня интересует лишь то, как чувствуют и думают говорящие. В обнаружении этого и заключалась вся моя работа.

Теперь, закончив работу, я вижу, что чтение ее будет несколько утомительным даже для лингвистов-теоретиков, так как, боясь обвесить книгу всевозможными экскурсами, я был довольно скуп на объяснения и расчитывал, что изложение материала будет говорить само за себя. Впрочем, я предполагаю развить некоторые введенные мною понятия, как например «значение» и «употребление», «ыражение ассоциативной связи» и т.п., в отдельных статьях, расчитанных на более широкий круг читателей.

Во-вторых, книга моя имеет значение для лужицкой диалектологии как закрепляющая говор, который вероятно исчезнет в недалеком будущем.

В-третьих, она может быть будет не без интереса для славистов как дающая живое представление об одном из лужицких говоров - представления, которого нельзя получить из книжного языка, являющегося во многом черезчур искусственным. При этом, впрочем, надо иметь в виду, что мужаковский говор едва ли еще не самый архаичный изо всех лужицких говоров, как это подметил уже Wjelan. В верхнелужицких словах действительно зачастую трудно даже узнать славянские соответствия: кто подумает, что "bru" ("u" открытое u) соответствует русским берег или брег, или что "wus" соответствует русским голос или глас или даже польскому glos?

В-четвертых, моя книга, может быть, что-либо даст для выяснения взаимоотношений лужицких наречий, даже если высказанные в ней гипотезы и не подтвердятся. Интересующиеся этими вопросами могут прочитать только введение и часть V, но должны иметь в виду, что я подразумеваю у читателя основательное знакомство с монументальным трудом проф. Mukа, который я не хотел повторять, дабы не увеличивать и без того разросшейся книги.

В-пятых, я надеюсь, что кое-что для себя интересное могут найти и лица, занимающиеся теорией смешанных языков. Они могут обратиться прямо к заключительной главе V части.

В заключение приношу благодарность Историко-филологическому факультету Петроградского Университета за напечатание моей работы в Записках факультета, И. А. Бодуэну-де-Куртенэ — за прочтение одной корректуры всей книги (кроме Приложения), а типографии Коллинса, в лице ее управляющего А. Ф. Снядоха и метранпажа С. М. Дмитриева, — за тщательное выполнение довольно трудного набора.

Л. Щерба. Сентябрь 1915.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Позволяю себе изложить здесь эту историю, так как ею объясняются некоторые несовершенства моего труда.
Назад

² Некоторые из моих учителей оказались очень тонкими наблюдателями-лингвистами.
Назад

³ Делаю эту оговорку, так как на самом деле хорошее психологическое описание данного языка в данный момент времени само по себе дает понятие о ближайшем его прошлом и возможном будущем. Насколько удалось мне дать именно такое описание, представляю судить читателям.
Назад