ФОРМИРОВАНИЕ ЛИТЕРАТУРНОГО КАНОНА
В КНИГЕ АРИАДНЫ ТЫРКОВОЙ-ВИЛЬЯМС
"ЖИЗНЬ ПУШКИНА"*

АЛЕКСАНДРА СМИТ

Творчество Ариадны Тырковой-Вильямс (1869-1962) остается малоизученным, несмотря на то, что она является автором замечательных мемуаров "То, чего больше не будет" и "На путях к свободе", книги о русском фольклоре (опубликованной только в журнальном варианте в "Возрождении") и автором двухтомной биографии Пушкина. Кроме того, Тыркова-Вильямс и ее муж Гарольд Витмоор Вильямс (1876-1928) были страстными пропагандистами русской литературы в Великобритании, Франции, США, а также близкими друзьями многих знаменитых критиков и авторов - таких как, например, М. Волошин, А. Ремизов, Д. Мережковский, З. Гиппиус, В. Розанов, И. Бунин, Б. Зайцев, А. Ахматова, П. Струве, М. Кузмин, А. Белый. Помимо политической деятельности в качестве активного члена кадетской партии, Тыркова-Вильямс работала редактором во многих известных в начале века в России журналах и газетах, в том числе в таких журналах, как "Нива", "Русская Мысль" и "Вестник Европы". В дореволюционное время Тыркова-Вильямс издала два романа ("Жизненный путь" и "Добыча"), сборник рассказов и книгу "Анна Павловна Философова и ее время". К этому списку можно также добавить и сборник очерков о Турции "Старая Турция и младотурки", написанный в тот период, когда муж Тырковой работал в Константинополе в качестве корреспондента лондонской газеты "Морнинг пост". После 1918 года Тыркова-Вильямс, живя в Англии, опубликовала ряд статей и книг на английском языке. Давая характеристику Тырковой-Вильямс в некрологе в январе 1962 года, известный эмигрантский критик и писатель Борис Филиппов сказал о ней следующим образом: "<...> умная, очень умная старая русская барыня <...> вот такими строилась наша жизнь и наша культура. Вот такие хранили ее традиции, ее устойчивость, ее цветение"¹. Более того, Филиппов считал Ариадну Тыркову представительницей либерально-консервативной части русской интеллигенции, "того по-европейски уравновешенного и спокойно-прогрессивного начала, которое должно в каждом обществе закреплять достигнутое в поисках и охранять и сохранять ценнейшее в прошлом"². Таким образом, в глазах своих современников Ариадна Тыркова была хранительницей русской культуры, защищающей в условиях эмиграции некий литературный канон.

Вышеприведенное высказывание Бориса Филиппова несомненно имеет в виду европейскую традицию русской литературы. В рамках западноевропейского литературного канона Пушкин, Достоевский, Толстой и Чехов являются представителями русского литературного канона. Их имена внесены в список 26 авторов, которых обсуждает в своей книге Гарольд Блюм "Западный канон: книги и школа всех времен", которая вышла впервые в 1994 году в издательстве "Харкаут Брейс", а затем была дважды переиздана³.

Несмотря на то, что Филиппов сравнивает Тыркову с Пушкиным, утверждая, что она продолжила в русской культуре либерально-консервативное направление, сама Тыркова подобных сопоставлений не делала. Нарисованный ею литературный портрет Пушкина скорее совпадает с определением канонического автора, на которое опирается Блюм в своей книге (этот вопрос будет рассмотрен ниже). Задачей данной статьи является анализ биографии Пушкина, написанной Тырковой, именно с точки зрения литературной эволюции. На мой взгляд, работа Тырковой как биографа Пушкина уникальна, так как она во многом идет вразрез с более известными биографиями поэта, созданными Анненковым, Лернером, Вересаевым и Щеголевым, хотя налицо факты, свидетельствующие о том, что Тыркова воспользовалась работами данных исследователей для своей книги. При сопоставлении "Жизни Пушкина" Тырковой с романом Ю. Тынянова "Пушкин" также намечаются как интересные точки соприкосновения, так и существенные различия (об этом пойдет речь ниже). Самым важным кажется то, что сама Тыркова в отличие от многих своих современников (в том числе и Тынянова, и Цветаевой), писавших о Пушкине, не пыталась подойти к поэту с точки зрения существовавшего в начале XX века так называемого "пушкинского мифа"⁴. Конечно, интерес Тырковой к Пушкину мог быть объяснен связью с культурным сознанием авторов Серебряного века, которое формировалось под влиянием идей символизма о жизнетворчестве⁵. Как ни странно, Тыркова не пыталась выискивать аналогии между своим творчеством и творчеством Пушкина.

Тем не менее, ее современники пытались найти некие нити родства, связывающие Тыркову и Пушкина. В качестве примера можно привести письмо Ремизова Тырковой, в котором Алексей Ремизов сообщает своей корреспондентке интересную деталь о ее дальнем родственнике Александре Тыркове, который учился в Лицее вместе с Пушкиным и Кюхельбекером. Ремизов приводит интересную выписку из дневника Кюхельбекера (опубликованного в Ленинграде в издательстве "Прибой" в 1929 году). В этой выписке приводятся, в частности, три факта, свидетельствующие о том, что по окончании Лицея у Тыркова "очень часто собирались первокурсники для празднования лицейских годовщин 19-го октября", а также о том, что любимым выражением Тыркова было выражение "моя вера" (ma foi) и что "последние годы жизни Тыркова были омрачены душевным недугом; душевно-больной он и умер"⁶. Таким образом, Ремизов включает имя Тырковой в список тех авторов двадцатого века, чьи биографии как бы органически продолжили начинания Пушкина и поэтов пушкинской поры, то есть Золотого века русской поэзии.

По словам Бориса Гаспарова, само определение пушкинского мифа/культа в XX веке довольно емко, так как оно включает в себя не только Пушкина и его друзей-поэтов, но и отсылки ко всем литературным заведениям так называемого Золотого века русской поэзии (салонам, кружкам, различным группировкам и обществам), а также и к историческим лицам пушкинской поры⁷. В отличие от мифотворческих моделей Ремизова, Борис Филиппов обратил внимание на мировоззренческую связь между либерально-консервативной Тырковой и Пушкиным. По замечанию Филиппова, "Может быть, пристрастие Ариадны Владимировны Тырковой - в умудренные годы ее жизни к Пушкину, ее многолетняя работа над капитальной биографией этого умнейшего русского гения - Жизнь Пушкина - и объясняется органическим влечением к гению русской культурно-исторической гармонии, к чуть ли не единственному нашему "либералу-консерватору" в русской литературе"⁸. Если перевести замечание Филиппова в область эстетики, то получится, что в конечном итоге внимание критика сосредоточено на представлении о Пушкине как о поэте гармонии, соединившем в своем творчестве как дионисийское, так и аполлоническое направления в искусстве. Однако в процессе анализа книги Тырковой представляется возможным предположить, что исследователь Пушкина гораздо тоньше, чем Филиппов, понимает гениальность пушкинского творчества и гораздо глубже, чем многие биографы поэта, понимает истоки пушкинского культа в России. (На приведенных ниже примерах это станет особенно очевидно.)

Говоря о биографии Пушкина, написанной Тырковой, нельзя забывать и о том, что ее автор был кровно связан с русской культурой в эмиграции, что не могло не отразиться на многих оценках и суждениях биографа. В данной работе хотелось бы остановиться на нескольких моментах, связанных с непосредственным политическим и культурологическим контекстом "Жизни Пушкина", чтобы лучше понять позицию Тырковой как писателя и хранительницы определенного литературного канона русской культуры.

Таким образом, немаловажным мне представляется тот факт, что книга писалась в эмиграции с 1923 по 1939 год. Как известно, этот период был своего рода продолжением предреволюционной культуры и начинаний русского авангарда. В частности, к достижениям культуры русской диаспоры можно отнести многие произведения Цветаевой, Гиппиус, Бунина, Ремизова, Ходасевича, Оцупа и многих других (в том числе нельзя не учитывать и творчество поэтов молодой плеяды - Поплавского и Гронского). Не останавливаясь на подробной характеристике культуры русского зарубежья, я хочу только выделить два важных, на мой взгляд, аспекта, которые отразились в творчестве Тырковой.

Во-первых, в творческой среде русской эмиграции была распространена тенденция противостояния латинизированной культурной традиции, что отчасти объяснялось и влиянием на эмигрантов некоторых попыток в славянском мире установить некое панславянское братство (в частности, эти попытки были заметны в Чехословакии и проявились, например, в публицистике Масарика), и желанием сохранить свое культурное своеобразие. Не случайно, например, и Тыркова, и Ремизов, и Цветаева, и Наталья Гончарова так интересовались в 1920-30 годы русским фольклором, славянской этнографией и славянской мифологией. Конечно же, в случае Ремизова его интерес как писателя к славянскому мифологическому мышлению проявился уже и до эмиграции, а в эмиграции лишь усиливался и обретал новые черты. Вполне возможно, что интерес к русскому фольклору возник у Тырковой под влиянием Ремизова. В подтверждение этому можно указать на тот факт, что Вильямс (муж Тырковой, журналист, литературный критик, специалист по творчеству Свифта) совместно с Мирским в феврале 1924 года опубликовал статью о незадолго перед тем вышедших в Берлине книгах Ремизова на русском языке, тем самым открывая его творчество английским читателям и обсуждая вопрос о возможности перевода прозы Ремизова на английский язык. Вильямс и Мирский уделяют особое внимание сборнику русских народных сказок, собранных или придуманных Ремизовым, и выделяют в писателе связь с мифологическим началом русской культуры, со стихией народной культуры.

Характеристика, которую дают критики Ремизову, во многом перекликается с портретом Пушкина у Тырковой, то есть с образом поэта - выразителя архетипного сознания, каким его изобразила Тыркова в "Жизни Пушкина". В подтверждение этому наблюдению можно привести несколько примеров. Так, например, Мирский и Вильямс отзываются о Ремизове следующим образом:

В этом художественном пространстве Ремизова все происходит так, как в настоящей русской сказке, в соответствие с некими совершенно неизвестными причинно-следственными законами, - точно так же, как и в сновидениях. В силу того, как замечает сам Ремизов в своем вступлении, "сказка и сон, словно брат и сестра". И точно так же, как сновидения, его сказки не имеют ни морали, ни идейного содержания, несмотря на то, что они странным и каким-то необъяснимым образом проникнуты некой жизненной философией, или же некой религиозной атмосферой, как могут заметить некоторые читатели. Ремизов также записал некоторые свои сны, которые он действительно видел. И наверняка можно сказать, что таких невероятных снов нет во всей русской литературе⁹.

В книге Тырковой Пушкин тоже подсознательно впитал в себя мифы, легенды, сказки и песни русского народа, что отразилось и на его поэтическом языке. На связь Пушкина с народной культурой Тыркова несколько раз обращает внимание в своей книге, но было бы ошибочно считать ее понимание пушкинской народности аналогичным тому, что культивировалось в советской литературе в контексте марксистско-ленинского понимания культурного процесса и развития общества.

В своем предисловии к "Жизни Пушкина" Тыркова резко отмежевывается от советского культа Пушкина, с горечью упрекая советские правительственные круги в лицемерии:

До сих пор ни частные издатели, ни Академия Наук, ни Пушкинский Дом не напечатали всего Пушкина полностью. В России, вопреки всем катастрофам и потрясениям, создался, и все еще растет культ Пушкина. Существует огромная пушкиниана. Но никто не издал всего, что его рукой написано, переписано, отмечено, перечеркнуто, зачеркнуто, никто не опубликовал его сочинений целиком¹⁰.

В замечании Тырковой чувствуется желание как бы исправить положение дел в современной пушкиниане и по возможности заглянуть с помощью других средств в поэтическую мастерскую поэта.

Эта задача особенно ярко проявляется в словах Тырковой о том, что возможность прочитать рукописи Пушкина побудила ее написать биографию поэта. Вот как говорит об этом исследовательница:

В январе 1918 г. я успела только просмотреть некоторые рукописные тетради Пушкина, хранящиеся в Москве, в Румянцевском музее. Это волнующее чтение пробудило во мне потребность написать его биографию, но тем острее чувствовала я, когда ее писала, как мне не хватает его черновиков (С. 1).

Таким образом, Тыркова признается в том, что испытала некий шок, некую духовную трансформацию после чтения рукописей Пушкина. По замечанию многих исследователей, занимающихся изучением автобиографических жанров, у многих писателей возникает потребность в описании своей жизни в результате какого-нибудь сильного потрясения или же духовного перерождения (conversion). Перефразировав высказывание Старобинского об автобиографии Руссо, что "необходимым условием для написания автобиографии должен быть шок, или какая-то резкая перемена в жизни, ведущая к перерождению, ко второму рождению в некую новую жизнь"¹¹, осмелюсь предположить, что в случае с Тырковой испытанный шок от политических и социальных перемен в России оказался так велик, что писательница впала в некую амнезию, использовав написание биографии Пушкина как возможность восстановить хотя бы в качестве художественного пространства то, что оказалось потерянным навсегда.

Вот почему с такой любовью и с таким вниманием Тыркова относится к тем чертам русской духовной культуры и к мелочам бытового уклада жизни, которые на первый взгляд кажутся непримечательными (уделяя внимание, например, тому, какие наряды были в моде у современниц Пушкина, подробно описывая многочисленных знакомых поэта, включая их манеру общения, принятый этикет - то есть то, что на современном языке мы называем семиотикой поведения). В этом отношении книга Тырковой "высвечивает" многие эпизоды из жизни русского дворянства в целом и из жизни поэта в частности, которые были забыты или вычеркнуты из истории навсегда. Так, например, в биографии Пушкина можно найти многие детали быта и культуры, которые остались за пределами внимания такого крупного исследователя-пушкиниста, как Юрий Тынянов. В его книге "Пушкин" не упоминается, например, семейная усадьба - село Захарово, которое было очень дорого юному Пушкину; нет в тыняновском повествовании колоритно описанных цыган, многочисленных возлюбленных поэта, а главное - нет тех литературных салонов и их хозяек, которые способствовали формированию вкусов общества (в частности, Тыркова много внимания уделяет княгине Зинаиде Волконской). Сама народная культура, в том виде, в каком с ней соприкасались и Пушкин, и Тыркова, оказалась в загоне в Советской России. Вот почему Тырковой представляется важным в своей книге выявить истоки творческого "я" Пушкина, а также наглядно продемонстрировать, как формировалось его художественное воображение.

Модель художественного сознания Пушкина Тыркова рассматривает следующим образом: природа/народная культура - поэтический текст - жизнь. Эту модель можно проследить на приведенных ниже примерах. Так, в одном эпизоде Тыркова особенно подчеркивает роль няни в формировании эстетических вкусов и взглядов Пушкина, предвосхищая знаменитые слова Цветаевой о том, что самой дорогой возлюбленной поэта была его няня¹². Тыркова восхищается простонародным стилем и ласковым тоном писем Арины Родионовны к Пушкину, заканчивая их обзор такими словами: "Он провел с няней в Михайловском лето и часть осени 1827 года. На следующий год та, кого Пушкин звал мамушкой, кого так нежно воспевал, скончалась. Одним верным, чутким другом у него стало меньше" (Тыркова. Т. 2. С. 157).

Здесь можно отметить и лингвистическую чуткость биографа, воспроизведшую в своей книге письма полуграмотной няни, изобилующие интересными оборотами и выражениями (как, например, "присем любезный друг я цалую ваши ручки с позволения вашего сто раз", "многолюбящая няня ваша" и т.п.). Подобные цитаты из писем няни, конечно же, были недопустимы в советском литературоведении тридцатых годов, культивировавшем высокий стиль и московское литературное произношение, не говоря уже о том, что образ Пушкина-русского барина был сильно отретуширован в произведениях социалистического реализма. Тем не менее, в книге Тырковой, в отличие от цветаевского очерка "Мой Пушкин", нет иллюзорного любования народной культурой и няней Пушкина, выражающей присущие крестьянству и добродетели, и пороки. Как бы выступая в качестве этнографа, записывающего факты из жизни Пушкина и его окружения, Тыркова, например, приводит и свидетельства современников о том, что няня Пушкина "любила выпить" (Тыркова. Т. 2. С. 128).

Однако наиболее важным в связи с затронутой нами темой является представление Тырковой о неком природном таланте национального гения. Вот как Тыркова объясняет свою эстетическую концепцию:

Московские любомудры, следуя Платону и Шеллингу, считали, что красота и истина - это идеи, врожденные человеку, что искусство, как одно из проявлений человеческого духа, должно быть свободно. Не им было Пушкина этому учить. Во всем, что касалось творчества, он знал и понимал больше, чем все они вместе взятые. Не на чужих книжных теориях, на опыте собственного вдохновения вырабатывалось его понимание творческого процесса и отношения между художником и толпой <...> Пушкин вводил своих молодых друзей в свою творческую лабораторию, где происходил трудно уловимый, часто затерянный в веках, процесс роста, обогащения, одухотворения разговорного языка, процесс, составляющий одну из тайн языкознания (Тыркова. Т. 2. С. 152-153).

Далее Тыркова продолжает эту мысль, выделяя некое органическое единство гения и природного мира, в духе неоплатонистских лингвистических теорий, указывающих на то, что когнитивные языковые понятия так же, как и математические понятия, находятся за пределами индивидуального сознания, но их можно постигать интуитивно. Рассуждая о гениях разных наций, Тыркова создает образ платоновского Демиурга - творца, производящего многочисленные копии себя:

Когда Бог посылает народу, еще не знающему письменности, вдохновенного певца, его мелодии, его чувства, радостные и печальные, его слова, передаются из поколения в поколение, но имя гения, его лицо, исчезают, расплываются в памяти людей. Так потерялся Гомер, в значительной степени Шекспир. Образ живого Пушкина, сделавшего для России не меньше, чем Гомер сделал для Греции, Шекспир для Англии, сохранился и мало помалу стал одним из сокровищ русской культуры (Тыркова. Т. 2. С. 153).

Пользуясь предложенным Вико описанием разных культурных фаз развития человечества, Гарольд Блюм говорит о двадцатом столетии как о периоде Хаоса, который рядится в одежды периода Демократии. Блюм считает Фрейда, Кафку, Джойса такими мыслителями и писателями, которые как нельзя лучше выразили свое время (Bloom. P. 2-3). Парадоксальным образом интерес Тырковой к мифу и представление о природе как о неком организованном божественном начале тоже является признаком того, что современный ей мир виделся ею фрагментарным и хаотичным.

Создавая, таким образом, портрет целостного Пушкина, органически слитого со своим природным окружением, ставшим как бы частью природного пространства, Тыркова приближается по своим эстетическим и философским позициям ко многим писателям европейского модернизма, в особенности к английскому писателю Дэвиду Лоуренсу. В представлении Лоуренса, современный человек воспринимает мир фрагментарно, не будучи в состоянии воспринять все как синтез явлений. Лоуренсу кажется, что только творец способен на синтетическое видение мира:

Любой акт творчества захватывает все сознание человека <...> Поистине самые значительные открытия науки и настоящие произведения искусства произведены при помощи всего сознания человека, все части которого работают в унисон и как единое целое: инстинкт, интуиция, мышление, интеллект, - все слито в одно сознание и воспринимает то, что мы можем называть объективной, совершенной истиной, или целостным видением, или звуком во всей его полноте¹³.

Замечание Лоуренса наглядно иллюстрирует отношение Тырковой к Пушкину. Вот почему ознакомление Ариадны Тырковой с рукописями и черновиками поэта стало для писательницы таким потрясением. Можно предположить, что она увидела в пушкинском творчестве то пантеистическое восприятие мира, которое ей казалось уже невоспроизводимым. Намек на эти рукописи, обладающие почти сакральным воздействием на читателей, выполняет таким образом в ее повествовании двойную функцию, выступая в роли и автобиографической детали, и отсылки к истокам биографического жанра в христианской культуре - к жизнеописаниям святых. Правда, религиозность творческого импульса поэта совсем не обязательно сопоставима у Тырковой с христианскими ритуалами. Скорее даже, эта религиозность существует за пределами чисто христианской системы ценностей. Это особенно ощутимо в конце повествования, когда Тыркова сравнивает смерть Пушкина и окружавшие ее события (как последовавшие за ней, так и предшествующие ей) со сценой из трагедии Шекспира: "Так, по-шекспировски, сплеталось вокруг гроба поэта трагическое и комическое" (Тыркова. Т. 2. С. 462).

Отсылка Ариадны Тырковой к Шекспиру в контексте данной работы имеет особую роль, так как Шекспир является в западноевропейской литературе одним из самых важных авторов, определивших канон и влиявших на развитие западноевропейской литературы. Можно даже утверждать, что Пушкин представлен в биографии Тырковой неким двойником Шекспира - своим умением быть чудаковатым, странным и способностью совмещать противоположные качества. Уместно привести здесь следующие слова Гарольда Блюма о Шекспире:

Шекспир, самый великий писатель из всех известных нам, часто создает противоположное впечатление: он как бы помогает нам почувствовать самих себя в своей тарелке вне дома, делая нас как бы иностранцами в своей привычной среде. Его могучий талант, позволяющий ему ассимилировать и сливать в единое несоединимое, уникален и продолжает непрерывно влиять на творчество и литературную критику всего мира (Bloom. P. 3).

Таким образом, продолжая рассуждения Блюма, универсальность таланта выделяет гения из его среды и делает его уникальным и каноническим в одно и то же время. В контексте русской литературной эволюции, как наглядно демонстрирует Тыркова в своей биографии великого русского поэта, универсальность Пушкина заключается в соединении либерального и консервативного (на уровне политического сознания), в сближении низкого и высокого стилей (с точки зрения языковой культуры и эстетики), а также в сочетании как русских, так и западных культурных влияний и традиций. Примечательно в этом отношении ее внимание к разным интерпретациям пушкинского творчества, к разнообразному спектру оценок и взглядов на пушкинские произведения. Так, например, в очень кратком замечании об использовании Лениным цитаты из пушкинского стихотворения - "из искры возгорится пламя" - писательница выражает даже свое удивление по поводу такой неожиданной преемственности: "Любопытный пример преемственности через поколения" (Тыркова. Т. 2. С. 162). Тыркова также приводит слова П. Вяземского о том, что Пушкин -"либеральный консерватор" (Тыркова. Т. 2. С. 213). Не случайным является и то, что Ариадна Тыркова говорит о гениальной творческой природе Пушкина словами А. Мицкевича, приводя, например, такое его рассуждение:

<...> смерть Пушкина нанесла опасный удар умственной жизни России <...> Он любил вслушиваться в народные песни и былины, углубляться в изучение отечественной истории. Казалось, что он окончательно покидал чуждые области и пускал корни в народную почву <...> Пушкин соединял в себе различные, как будто друг друга исключающие качества. Его талант поэтический удивлял читателя и в то же время он увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума, был одарен памятью необыкновенной, верным суждением, вкусом утонченным и превосходным (Тыркова. Т. 2. С. 184-185).

Именно парадоксальность таланта Пушкина становится краеугольным камнем жизнеописания Тырковой. Такой интерес к "полноте, совершенству" пушкинского таланта наблюдался у многих других эмигрантских критиков и культурных деятелей. К примеру, можно обратиться к оценке пушкинского гения в книге Д. Мирского. Говоря о языке Пушкина, Мирский утверждает, что Пушкин сумел добиться того, что "возможно соединить только в русском языке: то есть в его языке уживаются и классические, и разговорные, и поэтические элементы речи"¹⁴.

Во-вторых, можно подходить к биографии Пушкина Тырковой с точки зрения ее эстетической и, в какой-то мере, идеологической установки. Если принять во внимание то, что русская литература после 1917 года оказалась расколотой на две литературы (в Советской России и вне России), то представляется возможным предположить, что Тыркова как бы призывает вернуться к литературному канону плюрализма и терпимости, который она пропагандирует на примере жизни Пушкина.

О Тырковой можно сказать словами Мирского, подчеркивавшего, что интерес к Пушкину у Ф. М. Достоевского объяснялся стремлением восполнить то, чего ему не хватало в своем собственном художественном восприятии. Очень интересно и другое замечание Мирского о том, что у предтеч модернизма (в частности, у Достоевского) сложился культ Пушкина в силу того, что их сознание оказалось разорванным и фрагментарным:

<...> Григорьев и Достоевский были людьми чуждыми по духу Пушкину, потому что в его творчестве они чувствовали присутствие тех высших ценностей, которые были недоступны им. Их культ Пушкина был культом потерянного рая. <...> Много лет в русской культуре царило утилитарное сознание, которое не давало возможности русской интеллигенции увидеть величие пушкинского гения. Но постепенно среди избранных культ Пушкина стал расти. Несомненно, что речь Достоевского о Пушкине 1880 года была эффективным механизмом пропаганды пушкинского культа, несмотря на весь ее анти-пушкинский пафос¹⁵.

Мысль Мирского можно проиллюстрировать воспоминаниями одного эмигрантского критика, указывающими на то особое воздействие, которое оказала на него речь Достоевского о Пушкине. По словам Д. Н. Любимого, после речи Достоевского многие упали в обморок, а затем после бурных оваций и шума, на сцену вышел Аксаков и взволнованно прокричал:

Господа, я не хочу, да и не могу говорить после Достоевского! После Достоевского нельзя говорить! Речь Достоевского - событие! Все разъяснено, все ясно. Нет больше славянофилов, нет больше западников. Тургенев согласен со мною¹⁶.

Таким образом, можно заключить, что речь Достоевского оказала самое сильное воздействие на современников Тырковой именно в силу того, что гениальность Пушкина была понята как стирающая различия между противоположными общественно-политическими и эстетическими полюсами. Именно удивлением по поводу открытия такого странного, исключительного таланта Пушкина и пронизана книга Тырковой.

В заключение данной статьи можно привести слова Блюма о том, что, по его представлению, делает писателя гениальным и способным быть законодателем моды и вкусов общества (то есть канона). По замечанию Блюма, для подобной роли автор должен, в первую очередь, быть странным. Как говорит Блюм, исключительность такого гениального автора объясняется "<...> такой формой оригинальности, которая не может быть растворена, ассимилирована в культурном процессе, или же эта форма оригинальности трансформирует нас таким образом, что мы перестаем этому удивляться как чему-то странному" (Bloom. P. 3). Таким образом, работа Тырковой о Пушкине интересна уже потому, что она выражает настроения той части русской интеллигенции, которая оказалась в эмиграции, но продолжала творить и развивать русские культурные традиции и искала пути сближения с советской литературой. Не случайно в кругу таких авторов зарубежья оказались Мирский и Цветаева, приветствовавшие Пастернака и Маяковского. Однако мне представляется важным отметить и то, что в своем стремлении к сочетанию внелитературных и литературных фактов Тыркова оказалась близка пушкинским устремлениям найти новые, более документальные формы повествования (на что указывал Тынянов в своих литературоведческих работах). Думается, что биография Пушкина была использована Тырковой для того, чтобы опробовать такой жанр, перед тем как приступить к написанию автобиографии. Вполне возможно, что восстановление романтического и реалистического единства виделось Тырковой в качестве важного этапа в преодолении эстетики символизма, что сближает ее творческие и эстетические устремления с работами о Пушкине В. Ходасевича, пропагандировавшего в эмиграции теории слияния жизни с искусством.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Филиппов Б. Об Ариадне Владимировне Тырковой // Тыркова-Вильямс А. На путях к свободе / Изд. 2-е с послесловием Б. Филиппова. London: Overseas Publications Interchange, 1990. С. 431. ^Назад

² Там же. ^Назад

³ Bloom H. The Western Canon. London: Papermac, Macmillan Publishers, 1996. Далее ссылки см. в тексте: Bloom. P. ^Назад

⁴ Вопросы о пушкинском мифе, личной биографии и о внешнем сходстве с Пушкиным в творчестве Цветаевой и Тынянова рассматривались мною в следующих работах: Смит А. Песнь пересмешника: Пушкин в творчестве Марины Цветаевой. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 1998; Смит А. Конформист по обстоятельствам и формалист в душе: некоторые наблюдения над романом Тынянова "Пушкин" // Neo-Formalist Papers: Contributions to the Silver Jubilee Conference to the Mark 25 Years of the Neo-Formalist Circle. Amsterdam, P. 196-315. ^Назад

⁵ Подробно вопрос о пушкинском мифе в русской литературе начала века был рассмотрен в статье Ирины Паперно "Пушкин в жизни человека Серебряного века", опубликованной в книге: Gasparov B. et al. Cultural Mythologies of Russian Modernism: From the Golden Age to the Silver Age. Berkeley et al., 1992. P. 19-51. ^Назад

⁶ Zohrab I. Remizov, Williams, Mirsky and English Readers (With Some Letters from Remizov to Ariadna Tyrkova-Williams and Two Unknown Reviews) // New Zealand Slavonic Journal. Wellington, 1994. P. 272. ^Назад

⁷ Гаспаров. Указ. соч. С. 9. ^Назад

⁸ Филиппов.Указ. соч. С. 431. ^Назад

⁹ Цит. по публикации: New Zealand Slavonic Journal. Указ. соч. С. 277 (перевод с английского здесь и в дальнейшем мой. - А. С.). ^Назад

¹⁰ Тыркова-Вильямс А. Жизнь Пушкина. Париж: YMCA-Press, 1929. С. 1. (В дальнейшем все цитаты будут даны по этому изданию в скобках в тексте статьи, однако при этом будет учитываться, что том второй был опубликован в 1948 г.) ^Назад

¹¹ Starobinsky J. The Style of Autobiography // Olney J., ed. Autobiography: Essays Theoretical and Critical. Princeton: Princeton University Press, 1980. P. 78. ^Назад

¹² Цветаева М. Мой Пушкин. М., 1967. С. 84 и 235. ^Назад

¹³ Цит. по кн: Montgomery R. E. The Visionary D. H. Lawrence: Beyond Philosophy and Art. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1994. P. 5-6. ^Назад

¹⁴ Mirsky D. S. A History of Russian Literature / Edited and abridged by Francis J. Whitfield. London: Routledge and Kegan Paul, 1968. P. 97. ^Назад

¹⁵ Ibid. P. 98. ^Назад

¹⁶ Любимов Д. Н. Открытие памятника в Москве // Иллюстрированная Россия: Пушкинский номер. 1837-1937. Париж. 1937. N 7 (613). 6 февр. ^Назад