«БОРИС ГОДУНОВ» А. С. ПУШКИНА
(ПРОБЛЕМА СООТНОШЕНИЯ СТИХА И ПРОЗЫ)^(*)

Р. М. ЛАЗАРЧУК

В трагедии Пушкина, по данным Г. О. Винокура, 1562 стиха и 258 прозаических строк. Из 23 сцен — 16 стихотворных, 4 прозаические, 2 стихотворные с прозаическими вставками и одна прозаическая со стихотворной вставкой. Эту сцену «Площадь перед собором в Москве» исследователи обычно относят к чисто прозаическим, очевидно, из-за минимального объема стихотворной вставки (песня юродивого). Как сложились эти пропорции (16: 4: 2: 1), как родился этот улавливаемый и при самом беглом взгляде на графическую схему композиции «Бориса Годунова» ритм чередования стиха и прозы, неясно. Но и те немногие изменения в структуре трагедии, о которых мы знаем только потому, что они были внесены на последнем этапе работы, свидетельствуют о том, что в поэтике пушкинской трагедии ритм чередования стиха и прозы был отнюдь не нейтральным элементом. В печатном тексте «Бориса Годунова», как известно, опущены 2 сцены. Снятие одной из них («Ограда монастырская») еще в рукописи неизбежно потребовало исключения другой — «Уборная Марины» — уже в печатном тексте. Думается, что отказ от этих сцен (они должны были соответственно занимать 6 и 12 места) вызван не только идейно-художественными соображениями, но и стремлением восстановить ту «меру» (5 стихотворных сцен), повторяемость которой и создает ритм. Доказать содержательность этого приема — значит соотнести чередование стиха и прозы в «Борисе Годунове» с развитием драматического действия и сюжетно-композиционной организацией текста.

В «монтаже характерных сцен» (Ю. Н. Тынянов) — первая прозаическая сцена «Палаты патриарха» (6), интерпретация которой уже в течение ста пятидесяти лет определяется только ее «низким» содержанием. В прозе обычно видят лишь своеобразный эквивалент прозаической натуры патриарха, средство создания комического характера. Однако в структуре трагедии сцена не только нечто самостоятельное, замкнутое. Она — звено в системе целого и, следовательно, взятая отдельно, не может выявить всех своих значений. Они возникают лишь из соположения смыслов окружающих сцен. Сцене «Палаты патриарха» (6) в композиции трагедии предшествует 5 стихотворных сцен. Первые четыре образуют своеобразный «пролог» (Д. Д. Благой) драмы. Недовольство Борисом бояр, равнодушие народа, тема давнего преступления Годунова, возникающая в разговорах Шуйского и Воротынского, избрание Бориса царем — такова экспозиция трагедии. В пятой («Ночь. Келья в Чудовом монастыре») намечается завязка. В шестой («Палаты патриарха») сообщается о бегстве Григория Отрепьева из монастыря и дерзкой мечте безродного самозванца: «буду царем на Москве!». Этот решительный поворот сюжета подчеркнут прозой. Возвращение к стиху (перебивка занимает одну сцену — «Царские палаты» — 7) оправдано возвращением драматического действия к царю Борису.

Следующий переход к прозе происходит в сцене «Корчма на Литовской границе». Эта сцена (восьмая по счету) продолжает тему шестой. Их сюжетная перекличка подчеркнута самим Пушкиным и обнаруживается благодаря системе повторов, дающихся с явным усилением. В шестой сцене о бегстве Отрепьева говорят игумен и патриарх. В восьмой «Недостойный Чернец Григорий» появляется в качестве действующего лица. Он показан в движении к опасной цели. Угроза патриарха («Поймать, поймать») приобретает в восьмой сцене силу «царского указа». Однако об истинных причинах бегства и, следовательно, о реальной опасности Гришки Отрепьева официальный документ умалчивает. Автоцитата дается неточно, зато точно сохраняется тип речи.

В 9 сцену («Москва. Дом Шуйского») проза входит на правах вставки, разрывающей стихотворный текст. Вторжением прозы сигнализируется новый поворот в развитии сюжета: «Димитрий появился». Об этом говорится как о событии свершившемся, но уже… стихами. Прозаической вставкой графически обозначена граница между двумя этапами в развитии драматического действия: путь Отрепьева к Самозванцу (сцены 6 и 8) отмечен прозой, деяния Самозванца, облеченного именем убиенного царевича Димитрия, борьба царя Бориса с Самозванцем (сцены 10–15) — стихами.

Сцена шестнадцатая («Равнина близ Новгорода-Северского») не могла быть написана стихами. Восьмая от конца, в композиции «Бориса Годунова» она симметрична сцене «Корчма на Литовской границе» (восьмой от начала). «Зеркальность» — «общий структурный принцип трагедии»¹, и потому естественно ожидать его действия на уровне «типа речи». В шестнадцатой сцене прозой выделен новый сюжетный поворот — первая победа Самозванца, приближающая его к власти. В ряду сцен, составляющих «круг» Самозванца (термин Д. Д. Благого), — это кульминация. В той же роли в ряду сцен, образующих «круг» Годунова, выступает семнадцатая сцена — «Площадь перед собором в Москве». Отмечая усложнение мотивировок перехода от стиха к прозе в конце трагедии, Л. С. Сидяков подчеркивает связь «чередования стихотворных и прозаических сцен» с «основным конфликтом» пьесы «царь (власть) — народ»². Добавим — в структуре трагедии это единственная сцена, где тема царя Бориса дана в прозе. Столь резкий слом не случаен. В шестнадцатой и семнадцатой сценах Самозванец и Борис меняются ролями. В шестнадцатой сцене Самозванец назван Димитрием; его уже считают царем, хотя на престоле еще сидит Борис Годунов. В семнадцатой сцене устами юродивого Борису брошено страшное обвинение: «зарезал ты маленького царевича». Он назван «царем Иродом». Он Самозванец. Его поражение и смерть предрешены.

Сцена «Площадь перед собором в Москве» (17) перебита стихотворной вставкой. В структуре «Бориса Годунова» это единственный случай вторжения стиха в прозу и — одновременно — отказа от пятистопного ямба; песня юродивого написана двухиктным тактовиком, имитирующим народную песню. В композиции трагедии она, бесспорно, «рифмуется» с прозаическим началом десятой сцены («Царские палаты»), народно-песенный характер которого неоднократно отмечался исследователями. Песня юродивого — композиционный центр семнадцатой сцены. До нее — 13 реплик, после нее — 11. Сцена открывается фразой: «Скоро ли царь выйдет из собора?» и завершается приговором юродивого: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода — богородица не велит». Между ними — всенародно совершаемые суд и проклятие. Шестнадцатая и семнадцатая сцены образуют кульминацию «Бориса Годунова». За нею следует развязка: смерть Бориса, предательство Самозванца. Дважды в восемнадцатой и двадцать второй сценах (они написаны стихами и следуют тотчас или перед прозаическими сценами) прозвучит: «Да здравствует Димитрий!» С криками: «Вязать! Топить!… Да здравствует Димитрий! Да гибнет род Бориса Годунова!» «толпою несется» народ. Но «божий суд», покаравший Бориса, настигает и Самозванца. В двадцать третьей (прозаической по форме) сцене происходит убийство другого царевича — Федора. На престол должен вступить царь Ирод. Развязан последний сюжетный узел трагедии. В финале пьесы прозой отмечены уже не только катастрофа Самозванца, но и прозрение народа.

² Сидяков Л. С. Стихи и проза в текстах Пушкина. — В кн.: Пушкинский сб. Вып. 2. — Рига, 1974, с. 17–18. ^Назад