 |
 |
 |
 |
|
Памяти Михаила Леоновича Гаспарова 7 ноября 2005 г. скончался человек, который для всех нас составлял эпоху. Он уходил трудно и мужественно, окруженный заботами любящих его людей. «Михаил Леонович Гаспаров» — имя звучит пятистопным хореем, устойчиво связанным в русском стихе с темой пути: от лермонтовского «Выхожу один я на дорогу» до пастернаковского «Гул затих. Я вышел на подмостки». Исследование семантики стихотворных размеров началось именно с пятистопного хорея, начал его Кирилл Тарановский, но основные труды на эту тему принадлежат Михаилу Гаспарову. Трудно назвать другого ученого, сделавшего столько для исследования русского стиха, сколько сделал Гаспаров. Гигантская работа, которая, казалось бы, не под силу одному человеку, была выполнена им. Кроме стиховедческих трудов остались работы о поэтике, очерки творчества античных авторов, переводы, комментарии, великолепная книга «Занимательная Греция», «Записи и выписки»… Классический филолог по специальности, он соизмерял свои труды не только с отечественной традицией (хорошо ему известной и лично им прочувствованной, на эту тему он тоже писал — о Бахтине, о Лотмане, о Тынянове), но и с большой традицией европейской филологии, восходящей к грекам и римлянам. Его вклад в филологию измеряется не только многими книгами, каждая из которых становилась событием, но и организацией филологического пространства. Событием было само его присутствие в науке, которое будет и пребудет. Но он умел поддерживать и личным участием, не ограничивавшимся научными консультациями (на которые также был щедр и безотказен). Для нас в Тарту Гаспаров значил очень много. В день его семидесятилетия мы писали Михаилу Леоновичу: «Вы принадлежите к числу немногих, но верных друзей Тарту, много сделавших для того, чтобы этот город и после ухода Учителей оставался филологическим центром. Вы никогда не говорили громких слов о “верности традиции”, Вы просто приезжали к нам, читали лекции, участвовали в конференциях, консультировали преподавателей и студентов. Вы рецензировали наши сборники — иногда в рукописи, иногда уже после выхода из печати — всегда деликатно и доброжелательно, но с неизменной требовательностью и даже строгостью, которые только и дают силы для дальнейшего роста, показывают уровень, к которому нужно стремиться и которого нельзя утрачивать ни при каких обстоятельствах. Вы всегда откликались на все наши начинания, и этот отклик никогда не бывал формальным. Вы давали понять, что “гамбургский счет” никто не отменял, что без него филология перестанет быть наукой, и это будет большой человеческой и культурной потерей». Встреча с Гаспаровым, ставшая последней, произошла в прошлом декабре на Лотмановских чтениях в Москве. Было видно, что Михаил Леонович чувствует себя плохо, но он все же откликнулся на приглашение принять участие в тартуской конференции «Век нынешний и век минувший: культурная рефлексия прошедшей эпохи», предложив тему доклада «Миф про миф о серебряном веке». Однако его слова: «Но боюсь, что ничего этого я не смогу или не успею» оказались пророческими. С уходом Гаспарова мы, русские литературоведы из Тарту, потеряли друга, поддерживавшего нас. С уходом Гаспарова отечественная филология потеряла большого исследователя, не реализовавшего, к сожалению, до конца своих замыслов. И главное — с его уходом изменился масштаб отечественной филологии и — шире — гуманитарной культуры в России и в славистическом мире. Кафедра русской литературы Тартуского университета * * * В последние месяцы своей потрясающей жизни М. Л. Гаспаров медленно и героически умирал. Страшная болезнь, как злобный лисенок, грызла его изнутри, а он всем своим видом показывал, что ничего особенного не происходит. Может быть, поэтому, поверить, что Гаспарова больше нет — так трудно. Качество и количество им сделанного — поражает, в этом есть что-то инопланетянское, так даже лучшие люди не работали. Общее ощущение оставшихся, по-моему, лучше всех выразила Инна Булкина: «Все ушли». Лотман, Аверинцев, Вацуро, А. В. Михайлов, теперь Гаспаров. Прощайте и простите нас, Михаил Леонович! Олег Лекманов * * * Гаспаров для меня — идеал ученого. Литературоведение превратил для меня в науку именно он. Разработанная им методика анализа стихотворного текста и обширнейший материал, им обследованный, — это фундамент, который дает молодому ученому силы, упорство и четкие ориентиры — как работать, в каком направлении двигаться дальше. Книги Михаила Леоновича — мои самые настольные. В них столько закладок и пометок, что в пору покупать вторые экземпляры — первые разваливаются от постоянного перечитывания. Светлая память! Анна Андреева * * * Что сказать?.. Горько это, хотя и Давыд-царь еще говорил, что век человеческий короток, аще 70, аще 80 лет и множае их труд и болезнь… Слова эти «труд и болезнь» в славянском значат телесные недуги, fatigue, но в русско-литературном применении к М. Л. (так же как и к его другу и однокашнику С. С. Аверинцеву) они стали значить иное. Гаспаров был болезненен, но какой-то магнетической «ученой» гуманитарно-гуманистической болезненностью. Его заикание выдавало работу мысли, гранившую неспешные формулировки. Он был спокойным эрудитом, в нем не было того поэтического полета, как у С. С. Я помню его лекции в МГУ: там было удивительное внимание к материалу, он разбирал размеры, как астроном разбирает особенности орбиты: параллакс, отклонение, градусность, смещение… Но выявлялась ясность и конструктность поэтического языка, какой я не обретал у Жирмунского (учителя моей бабушки). Его антиковедение тоже было необычным: это было с одной стороны нечто в роде Эрвина Роде и вообще — немецкой школы, с другой — очень русское по мироощущению. Я хотел сказать, что он был классик в квадрате или даже в кубе. Классик в филологии — это варна. Принадлежа к этой варне, ученый может заниматься чем угодно — он всегда остается классиком. Античность пропитывает смыслы и конструирует их. Гаспаров-классик — это еще и принцип величия строения, как в архитектуре, когда непонятно, как сделано, но при аналитическом рассечении захватывает дух. Классик он и в смысле «законодатель» — для многих антиковедов он останется образцом научной выверенности и ясности. Одни его работы по ранней латинской поэзии чего стоят! Не мне обсуждать его работы о русской поэзии. Но его анализ «воронежского цикла» до сих пор памятен мне. Он, как Корнелий Тацит, опережал время, чтобы sinе ira et studio сформулировать парадокс и вывод. У слова studium два значения: пристрастие и усердие, труд. Gasparovus erat eritque exemplum perenne studendi et de litteris cogitandi. Requiescat in pace! Алексей Муравьев * * * М. Л. писал: «Учителями своими считаю Томашевского и Ярхо, которых никогда не видел». Мне повезло больше: своего учителя я видел и слышал его голос. Я не стану писать ничего о разговорах-письмах: я получил от него больше, чем мог рассчитывать (и доброжелательное внимание, и предложения помощи), но в этом не было ничего, что заслуживало бы рассказа: он со всеми был таким же. Я (впрочем, тоже — как и все) — был влюблен в него издали, как наполеоновский или суворовский солдат — в полководца. На филфак я пришел потому, что случайно мне попалась в руки книжка неизвестного мне автора «Современный русский стих»: дуб и черное солнце. Я не знал, кто такой этот Гаспаров, но закрыв книгу, уже твердо знал, что хочу заниматься вот этим. Потом был «Очерк истории русского стиха»: я взял его у приятеля и пытался конспектировать. Это было невозможно: приходилось переписывать подряд. Сжалившись, мой приятель взял у меня книжку, зачеркнул свое имя на форзаце, написал красивым почерком: «Ladislao dono dedi» — и вернул мне. Не знаю, дарил ли кто-нибудь мне более ценные подарки. «Очерк европейского стиха» я слушал с голоса: по еще не вышедшей книге М. Л. читал спецкурс. «Как же он стихи читает, заика этот!» — услышал я восхищенную реплику, выходя после одной из лекций. И правда. Ровное звучание и прозрачная ткань гаспаровской прозы были лучшим лекарством для русской речи. Со своим обычным спокойным вниманием он вслушивался в слова — и в них просыпался, казалось, давно стертый и забытый смысл. Скупая, даже суховатая фраза вдруг раскалялась изнутри. Кто забыл, как это бывает — перечтите, например, пересказ «Анабасиса» в «Занимательной Греции» или фрагмент о Соболевском в «Записях и выписках». Есть редкое качество: когда перечислив, казалось бы, все, чем занимался человек — «великий ученый, замечательный переводчик, прекрасный писатель…» — ты понимаешь, что не сказал самого главного. Кроме того, что Гаспаров был ученым, переводчиком и писателем, он был — Гаспаровым. Это обычно и называют величием. Именно на таких людей достойно и праведно смотреть снизу вверх. Когда они уходят, мир становится плоским. Кажется, я все-таки не удержался от неумелых красот, Михаил Леонович, простите. Спасибо Вам. В. Николаенко * * * Совсем мелочи Пожилой американский славист рассказывал, что где-то на лыжном курорте в Европе инструктор внимательно выслушал оправдания ученика и многозначительно сказал: «Ich glaub’». Я немецкого не знал совсем и попросил перевести. «Я верю», — сказал американец. Мне все равно было непонятно. М. Л. медленно и отчетливо пояснил: «Так мы тебе и по-ве-ри-ли». На защите диссертации в ИРЯ оппонент (ничего не понимающий в стиховедении) бурно восторгался довольно смутной стиховедческой работой диссертанта. К сожалению, я не помню его реплики в точности, примерно — «Как интересно, что можно убрать из хорея некоторые ударения, и получится пэон! А еще же бывают сдвиги ударений — это тоже было бы интересно изучить, что тогда будет?» (Там было более техническое и сумбурное описание.) Сидящий сзади М. Л. меланхолично сказал себе под нос: «Будет ямб». Я рассказывал М. Л., как можно сделать из Ахматовой Цветаеву — это был сочиненный в нашей студенческой компании экспромт: «Под темной вуалью — сегодня — бледна — я терпкой — печалью — его — допьяна…» На этом месте М. Л. закивал и сказал: «Понятно». Я тогда был слегка задет. На прошлогодней стиховедческой конференции, выступая в новозеландском посольстве, новозеландский же стиховед Иэн Лилли назвал Гаспарова «Зевсом русского стиховедения». Сидевший поодаль М. Л. не расслышал; Т. Скулачева повторила. «О-о, Зевс», сказал М. Л., покачав головой. Я спросил у М. Л., почему он не пишет «Занимательный Рим». Ответа я не помню дословно, но сводился он к тому, что это, в сущности, уже новая история — римляне не успели вполне мифологизировать свою цивилизацию, от нее не осталось сказок — только истории, в основном про доблесть — и про это в таком же тоне, как про Грецию, рассказать не удастся. Два раза мои слова вызывали появление знаменитой записной книжки. Один такой фрагмент вошел в «Записи и выписки» — про то, что по-сербски дактилические рифмы называются «детскими» (на самом деле я это вычитал в хорватской, а не сербской книжке — но это несущественно). В другой я пополнил список двухсложных шлагбаумов в русской поэзии, который М. Л. составлял — «А немцы открывали полосатый / шлагбаум поляков». Один раз я нашел у Гаспарова ошибку. В «Очерке истории русского стиха» сказано, что перевод «Старого капрала» Курочкина из Беранже нельзя петь на мотив французской песенки, а французский текст — на музыку Мусоргского. На самом деле романс на слова Курочкина написал Даргомыжский. В другой раз Гаспаров упрекнул за ошибку меня — «это некритично списано из моего “Очерка истории русского стиха”, и зря, я там ошибся». Об этом я писал elsewhere. Один раз я ехал с М. Л. в метро. Один раз он привез из Америки соску моему сыну (не то что сам, а передал от родственников). Это была лучшая соска в мире; она прослужила, пока не была окончательно сжевана. Мне приятно, что в качестве юзерпика этого комьюнити <http://www.livejournal.com/community/gasparov/ — Ред.> поставлена фотография, которую сделал я. Мне очень больно. Вас никто не заменит. В. Сонькин * * * М. Л. Г. За несколько часов до получения траурной вести (мистика какая-то! нечто сходное было перед смертью А. П. Чудакова) я вдруг вспомнил беседу с Михаилом Леоновичем Гаспаровым на одной из американских пушкинских конференций. Было это, видимо, в 1999 году. А может быть, в 1996. Я тогда только что обнаружил (и атрибутировал) пометы Набокова на «Этюдах о русской поэзии» Бицилли в одной из местных библиотек. И, понятно, был своей находкой радостно переполнен. Гаспарову я бегло и довольно сумбурно — насколько позволяла обстановка послеконференционного фуршета — описал набоковские пометы стиховедческого характера (таких в книге было большинство). Тот выслушал с обычной благожелательностью и заметил насчет Набокова-стиховеда: «Он и здесь был великий фантазер и мистификатор… Но очень талантливый и интересный. Как и там». И махнул рукой куда-то назад… А потом добавил: — С нетерпением буду ждать публикации… А я вот так и не собрался… Это я не к тому, что лишил Михаила Леоновича сомнительного удовольствия познакомиться с моим сочинением. Это я к тому, что себя лишил удовольствия. Удовольствия если не узнать мнение Гаспарова (мы не были настолько близки, чтобы я мог открыто спрашивать его мнения), то представить себе его читательскую реакцию. Вот здесь он наверняка иронически улыбнется (это там, где у меня очередной выпад против «строгого метода» и вообще «научных» претензий гуманитариев). А здесь, может быть, усмехнется доброжелательно (это там, где я про перевод статьи Джеральда Смита о Набокове-стиховеде и стихотворце — перевод, в котором Смит стал удивительно похожим на Гаспарова, стилистически и даже идеологически. В одном месте оригинала было: «статистические исследования обычно подтверждают интуитивные догадки» — в переводе стало: «обычно подтверждают (или не подтверждают) интуитивные догадки…". Встретившись с М. Л. на конференции НЛО в 2002 г., я с удовольствием вспомнил это «или не подтверждают». М. Л. лукаво прищурился и ответил: — В оглавлении напечатано — перевод авторизованный. Значит, автор не возражал… Возможно, он сейчас тоже так думает…). А вот здесь — про Набокова, Белого и формалистов — интересно, согласится он или не согласится?.. Мнение, скорее противное общепринятому. Надо бы это отчетливее сформулировать, чтобы и Михаил Леонович не мог придраться… Словом, М. Л. Гаспаров принадлежал к небольшому числу людей, чье мнение (пусть даже воображаемое) всегда было для меня безусловно важным. С его уходом таких людей стало совсем мало. Такая вот эгоистическая составляющая скорби по ушедшему… Наверное, это одна из составляющих сиротства. Олег Проскурин * * * М. Л. Г. Он давно вел разговор того сорта, который ведут Сенека с Аристотелем и к которому теперь, как ни грустно, можно приложить ту самую жанровую дефиницию — «разговоры в царстве мертвых». Многие помнят его последнюю (или нет?) реплику Бахтину на прошлогодних Лотмановских чтениях. Долго шел разговор с Тыняновым-стиховедом, сначала далеко не мирный; но это не был монолог, Тынянов что-то отвечал, и эти ответы сказались в работах МЛГ последних лет. Его причастность к континууму интеллектуальной истории (не знаю, признавал ли он другую вечность) была такова, что он (не всегда евший и спавший) излучал гипнотическое ощущение бессмертия. И сейчас скорбь о человеке не мешает вспомнить державинское: Над мнимым мертвецом не вой. Кирилл Осповат * * * Первые воспоминания: М. Л. читал у нас лекции в РГГУ, на моем первом курсе. Помню, что это была шестая пара, то есть глубокий вечер. Аудитория, тем не менее, ломилась от студентов. Он читал нам свою «Занимательную Грецию», тогда еще — в рукописях. А потом — разные доклады, боязнь пропустить хоть один из них. Не прочитанные — пропетые доклады. Очень отчетливое понимание, что ничего подобного в жизни больше не услышишь. Екатерина Неклюдова * * * Официальное признание, которое пришло к Михаилу Леоновичу Гаспарову в последние полтора десятилетия его жизни — только слабый, неверный отблеск его человеческой и профессиональной особости. А ведь эта особость стала жизненным ориентиром для многих, подчас никак не связанных друг с другом людей: школьников, вдруг увлекшихся античностью; затерянных в пространстве читателей Есенина и Маяковского, случайно зашедших на лекции московского лектора от общества «Знание»; наконец, студентов моего поколения, мечтавших на пути к настоящей науке проскользнуть между Сциллой нигилизма и Харибдой конформизма. Вспомним: советская власть почти сразу предала тех, кто ждал от нее культурной поддержки; потенциальным культуртрегерам из числа интеллигенции, загнанным на крошечные кухни, пришлось перейти на шепот и плотно закрыть за собой дверь. А Михаил Леонович Гаспаров, занятый и малообщительный, остался рядом с детьми, дилетантами, робкими аспирантами, растерявшимися ровесниками, которым его пересказы, переводы, лекции, таблицы, умолчания, подсказки помогли выжить в удушливое, молчаливое время. Позволим ли мы себе об этом забыть? Кирилл Постоутенко * * * Гаспаров был, кроме всего прочего, гениальным собеседником. Это значит не тот, кто говорит, что вы хотите услышать, — а тот, кто говорит, что вы хотели бы услышать, если бы знали, что это можно. Это не только в жизни, но и в книгах, оттого они у него такие замечательные. Я начинал учить поэтику по его «Русскому стиху…» и был потрясен, когда в разгар обсуждения причудливых рифм в Хлебниковском «Пен пан», он вдруг говорит: «Приблизительный смысл стихотворения: ‘сидя над озером, я представил себя…’» и т. д. Я не знал, что так можно. Но это и не только в книгах, а и в жизни. В тот единственный раз, когда мне повезло говорить с ним, во время Пастернаковской конференции в Стенфорде в 2004-м, было удивительно, как он похож на «ЗиВ». Он был после тяжелой химиотерапии, почти ничего не ел, но рядом с ним было удивительно спокойно и интересно. Он радовался, когда я рассказал ему, что начинал с его книжки, и сделал на ней незаслуженно лестную надпись: «красна книга читателем». С удовольствием читал избранные буриме, а потом сказал, что ему иногда кажется, что вся классическая русская поэзия — одно сплошное буриме, потому что все приходилось подгонять под одни и те же рифмы. А когда я предложил ему посчитать что-то казавшееся мне интересным, этот необыкновенный человек сказал: «Нет, этого я уже не успею» — с улыбкой. Не вымученной, не виноватой, а просто — с улыбкой. Я не знал, что так можно. Дмитрий Манин |
