ИЗ КОММЕНТАРИЕВ К СТИХОТВОРЕНИЯМ ПУШКИНА МИХАЙЛОВСКОГО ПЕРИОДА
(«Песни о Стеньке Разине» и «Аквилон»)

МАЛЛЕ САЛУПЕРЕ

Лирика занимает по количеству строк около половины всего поэтического наследия Пушкина, но пока нет ни одного полностью прокомментированного издания его поэзии, и споры по этой тематике не утихают. Не углубляясь в проблему вообще, рассмотрим отдельные случаи комментария к пушкинской лирике Михайловского периода. При этом нельзя забыть, что комментарий, выходящий за пределы уточнения конкретных событий, названий и лиц, всегда опирается на психологию творчества, неминуемо уводит нас в область гипотезы и предполагает с людьми, бытом, уровнем познаний и их источниками соответствующей эпохи. Образцовыми комментаторами были, например, Ю. М. Лотман и В. Э. Вацуро. Как увидим ниже, можно на основе одних и тех же фактов развивать совершенно разные сюжеты. Свою роль играют установка, особенности автора и эпохи, одним словом — знаковые комбинации, или семиотика культуры.

В 1986 г., возражая на мнение Б. Ф. Егорова по поводу своей биографии Пушкина, Ю. М. Лотман писал:

Посмотрите сами: ему как бы всю жизнь «везет»: ссылки, преследования, безденежье, запреты… и как приходится говорить студентам? <…> Пушкин сослан в Михайловское (он в отчаянии, оборваны все планы и связи, Вяземский совершенно серьезно пишет, что русская деревня зимой — та же крепость, и что Пушкин сопьется). А мы говорим (и верно): «Пребывание в Михайловском было счастливым обстоятельством для оформления пушкинского  54 | 55  историзма и народности, здесь ему открылся фольклор»¹.

Лотман также считал, что «пребывание в Михайловском в целом оказалось не только плодотворным для Пушкина-поэта, но и спасительным для него как человека»².

Вопреки опасениям Вяземского, сам Пушкин писал в неоконченном послании к брату конца 1824 г.:

Все люблю я понемногу, —
Часто двигаю стакан,
Часто пью — но слава богу
Редко, редко лягу пьян (II, кн. 1, с. 362)³.

Ю. М. Лотман пишет также, что Пушкин был изолирован, и его связывала с внешним миром только переписка и получаемые книги, о которых он постоянно просит. В то же время

в деревне он жил в атмосфере почти непрерывного творческого напряжения, писал и учился. <…> Из Лицея Пушкин вынес весьма поверхностное и несистематическое образование — в 1830-е годы он поражал современников глубокими и исключительно обширными познаниями в мировой литературе, истории, политической жизни, публицистике. Значительную часть этих сведений он приобрел в Михайловском⁴.

Но откуда же Пушкин черпал идеи и самые разнообразные сведения? Исследователи удовлетворялись общим определением «из книг», не задаваясь вопросом о подробностях и конкретных источниках. Ответ, однако, напрашивается сам собой.

Во «Втором послании цензору» (окт. 1824) Пушкин сам между прочим указал:

Теперь, в моей глуши журналы раздирая <т. е. разрезая страницы. — М. С.>

И бедной братии стишонки разбирая
(теперь же мне читать охота и досуг)… (II, кн. 2, с. 912).

Последний стих Пушкин несколько раз переделывал. Сначала было: «А благо мне читать теперь большой досуг».

«Журнальный аспект», хотя ускользнул от внимания комментаторов, представляется исключительно важным. Сам Пушкин в то время большой библиотеки еще не имел. Вряд ли и родители завезли ее в деревню, где они редко бывали. Он часто просил брата доставать нужные книги, мог, конечно, пользоваться Тригорской библиотекой и, очевидно, находил там также журналы предыдущих лет. Сам же он получал большинство выходящих периодических изданий, часто от самих издателей, которые старались его задобрить и привлечь к сотрудничеству. Читал он в них далеко не одни «стишонки», а скорее всего все подряд. Памятью он не уступал брату Левушке. Таким чтением можно было накопить приличный запас самых современных и разнообразных знаний, вовсе не прибегая к научным изданиям. Так деревенское уединение помогло поэту «в просвещении стать с веком наравне». Иногда же прочитанное высекало творческую искру…

История, текущая политика, литературная жизнь, научные и географические споры и открытия, путешествия — все это широко представлено в таких журналах как «Вестник Европы» (ВЕ), «Сын отечества» (СО) и особенно «Северный архив» (СА)⁵, причем реминисценции именно из этих изданий

у Пушкина несомненны. Остановимся на некоторых примерах ниже.

Михайловский период четко делится на два этапа — до и после 17 декабря 1825, когда поэт узнал о событиях 14 декабря в Петербурге. Просто удивительно, сколько он на самом деле успел написать за первые 16 месяцев деревенской ссылки. Здесь совершился его переход от романтизма к реализму, как ни расплывчаты границы этих категорий. За эти 16 месяцев написана основная часть «Евгения Онегина», вся трагедия «Борис Годунов», закончены «Цыганы», написан «Граф Нулин», около ста крупных и мелких стихотворений и стихотворных набросков. Пушкин записывал фольклорные песни и сказки, готовил издание первого сборника своих стихов⁶. Задуманы в то же время были многие произведения, осуществленные позднее. Так вот, в «Пире во время чумы», написанном в 1830 г., песня Мери очень напоминает эмоциональное описание чумы XIV в. во Флоренции, которое было напечатано в СА⁷.

В течение целых 9 месяцев от декабрьского мятежа до вызова в Москву в жизни поэта наблюдается некоторое творческое затишье. Пушкин продолжал интенсивную работу над уже задуманными главами Онегина, но в остальном, кроме «прочистки» архива и беспокойства о судьбе «братьев, друзей, товарищей», был занят планами и стремлением «выдать себя в свет». Это главная тема его немногочисленной переписки тех месяцев. Ко второму периоду с бесспорной достоверностью можно отнести лишь 8, главным образом, экспромтных стихотворений.

Известно, что «Борис Годунов» написан на материале Х и ХI томов «Истории государства Российского» Карамзина и начат был сразу после выхода этих томов, но очевидно также под впечатлением булгаринского очерка «Марина Мнишек» в СА начала 1824 г. и дописана не без воздействия его же разбора этих томов «Истории» в первой половине 1825 г.⁸ Кстати, Булгарин не преувеличивал, когда, издавая в 1837 г. приписанную студенту (профессором тот стал спустя 5 лет) Николаю Иванову 6-томную «Россию», говорил о своих 15-летних занятиях на поприще русской истории⁹. Но разбор «Годунова» сейчас не входит в нашу тему.

Отдельные советские исследователи тщились представить Пушкина во всех случаях как мятежника-революционера, поэтому придавали некоторым стихотворениям утаенно-иносказательный смысл. Издание первого стихотворного сборника поэта отрезало для комментаторов несколько прекрасных возможностей для «применений». Например, публикация в нем «Андрея Шенье» отвела от поэта заведенное против него уголовное дело в возвеличивании декабристов. На самом деле, мысли Шенье в темнице вполне подходят и другому юному поэту — Рылееву, для применений остались «Аквилон» и «Песни о Стеньке Разине».

Время написания цикла «Песни о Стеньке Разине» до сих пор считается спорным. Эти три стихотворения по содержанию и

размеру настолько близки к русской народной поэзии, что, например, Венгеров¹⁰ и Бродский¹¹ даже сочли их записью или обработкой фольклорных текстов. Оригинальность песен в наше время не подвергается сомнению, но разнобой в датировке продолжается.

Чаще всего принимается довольно неубедительная датировка Д. Д. Благого 1950 г.,¹² хотя в примечаниях академического ПСС песни датируются «сентябрь 1824 – август 1826» (с. 1129). Эту датировку Д. Благой сузил до «конец июля – август 1826» (промежуток времени между отъездом гостившего летом 1826 г. у Пушкина и в Тригорском Н. М. Языкова и вызовом Пушкина в Москву). Главный довод Благого — в том, что Пушкин, очевидно, не знакомил Языкова с этим циклом и сам о нем не упоминает. В Москве же он читал друзьям у Веневитинова и «Годунова», и «Песни».

Но нет никаких упоминаний также о балладе-сказке «Жених», носящей в беловой рукописи дату 30 июля 1825 и имеющей, наряду со сном Татьяны, явные черты сходства с песнями о волжском разбойнике. Все они также говорят об увлечении Пушкина псковским говором, где поныне можно слышать «плаки» и «вопи». «Жених» опубликован в 1827 г., когда поэт пытался опубликовать и «Песни о Стеньке Разине», но не получил одобрения высочайшего цензора. Нигде в письмах нет также упоминаний о записях народных песен и сказок. По мнению Благого, о незнакомстве с «Песнями о Стеньке Разине» свидетельствует передаваемый Языковым в 1828 г. слух, что Пушкин якобы написал поэму «Стенька Разин». Но присутствовавший на первом чтении Шевырев сообщает Соболевскому в 1832 г., что «Пушкин написал поэму “Стенька Разин”,

которая, вероятно, не будет напечатана»¹³. Больше об этой поэме ничего не известно, также мы не знаем, существовала ли она. Ясно, однако, что предыдущее знакомство с «Песнями» — не аргумент. Кроме того, в стихотворении Языкова «П. А. Осиповой» упоминается и родная Волга — «Река, где Разин воевал»¹⁴. Это заставляет предполагать, что в разговорах поэтов Разин упоминался. Главное же — мы не знаем, с какими своими произведениями и замыслами знакомил Пушкин Языкова в Михайловском, поскольку по этому поводу не сохранилось никаких разъяснений последнего. Опубликовано письмо Языкова от 23 июня 1826 г. с обещанием подробно отчитаться о знакомстве с Пушкиным. Однако 28 июля он уже из Дерпта описывает матери приятный отдых у Осиповых, не упоминая о Пушкине, хотя из письма к братьям видно, что «отчет» все-таки был послан. Одно из двух: либо он ходил по рукам и потерян, либо был такого характера, что издатель дерптских писем Языкова Е. В. Петухов не решился его поместить¹⁵.

Дальнейшие настойчивые приглашения Пушкина Языков не принял. Известно, что он до личного знакомства с Пушкиным летом 1826 г. более чем сдержанно относился к его творчеству, и после этих разгульных каникул не стал ни его большим поклонником, ни другом¹⁶.

«Песни о Стеньке Разине» до сих пор печатаются под 1826 г. С. А. Фомичев в специальной, подробно аргументированной

статье, учитывая в общем и мои давние доводы¹⁷, приурочивает работу поэта над двумя песнями этого цикла к январю–марту 1825 г.¹⁸ Все же, на наш взгляд, здесь у него к серьезным рассуждениям примешиваются «неожиданные интерпретации и ернические гипотезы», как о нем сказано в предисловии к его юбилейному сборнику¹⁹. Статья Фомичева заслуживает внимания в качестве наглядного примера опасностей, подстерегающих комментаторов на пути выдвижения гипотез. Дело в том, что он упускает из виду самый, на наш взгляд, ключевой вопрос, а отсюда вытекает произвольное толкование остальных фактов и обстоятельств.

Как почти все исследователи, прослеживавшие занятия Пушкина в Михайловском, Фомичев также цитирует письмо Пушкина к брату в середине ноября 1824 г. с просьбой об «историческом сухом известии о Сеньке Разине, единственном поэтическом лице русской истории» (XIII, 121), не придавая ему должного значения. Напрасно, ибо эта реплика — не пустая игра слов, она, несомненно, отражает внутреннее убеждение поэта. Что могло так поразить его воображение? Фомичев усматривал повод в записанных около того же времени двух народных песнях о Разине, но не придал значения тому, что Пушкин просил достать историческое, сухое известие. Поэтому ученый предполагает, что Лев Сергеевич мог отправить брату номер СА со статьей о Разине. Но напомним, что журналы, особенно все булгаринские издания, Пушкин в деревне получал регулярно. Более вероятно, что именно тот самый текст апрельского номера «Северного архива», который затем лег в основу первой песни, был им уже прочитан, восхитил и

вызвал углубленный интерес к историческим и прочим данным о донском атамане-разбойнике. Фомичев отвергает возможность предварительного прочтения журнала на том основании, что Пушкин в письме называет Стеньку Сенькой, как в записанной им народной песне. Однако известно, как часты в пушкинских текстах описки и небрежности. Если статья его заинтересовала, он мог просить няню (или кого угодно), спеть песни о Разине, а дальше обратиться к брату за исторической справкой.

По моему убеждению, Левушка отыскал у знакомых историков ту запись «Хронографа» XVII в., отрывок из которой весьма близко к тексту использован во второй песне. Фомичеву не верится, что он мог быть известен Пушкину до приезда в Москву. Поэтому он предполагает, что Пушкин читал у Веневитинова написанные к тому времени две песни, а присутствовавший на чтении молодой М. П. Погодин, в архиве которого полвека спустя обнаружен был полный экземпляр текста «Песен», мог поэту сообщить еще один сюжет, которым тот воспользовался для написания второй песни²⁰.

Но мы вовсе не знаем, когда и через кого досталась москвичу Погодину эта летопись, собрание которых находилось при Императорской Академии в Петербурге. Погодин мог отрывок из этого хронографа получить после выхода в 1840 г. составленной академиком, бывшим профессором Дерптского университета В. М. Перевощиковым «Росписи книгам и рукописям Императорской Российской Академии»²¹. Погодин напечатал этот материал в «Москвитянине» в 1841 г., а в примечании благодарил «любителя русских древностей» за сообщение отрывка, проливающего новый свет на этот период истории²². Это говорит о том, что публикуемый материал был им недавно получен. Можно не сомневаться, что завершенный

текст пушкинского цикла он записал у Веневитинова во время или сразу после прослушивания, как это часто делалось. Жаль только, что явно неосновательная гипотеза Фомичева о двухэтапности написания цикла вошла в новейшую «Летопись жизни и творчества Пушкина»²³ и превратилась таким образом в канонизированную истину.

Однако возвратимся к предыстории письма к брату. На мой взгляд, всколыхнувший поэтическое воображение Пушкина толчок исходил от прочитанной в СА статьи историка-декабриста А. О. Корниловича, в которой излагается книга голландского путешественника, парусных дел мастера Яна Стрюйса (в СА — Стрейс) с рассказом о разных своих приключениях в России и на Волге, в том числе, о двух личных встречах с Разиным.

Вот место, рассказанное простодушным очевидцем, которое неминуемо должно было занять поэта:

В другой раз мы видели его <Разина. — М. С.> на шлюпке раскрашенной и отчасти покрытой позолотою, пирующего с некоторыми из своих подчиненных. Подле него была дочь одного Персидского Хана, которую он с братом похитил из родительского дома во время своих набегов на Кавказ. Распаленный вином, он сел на край шлюпки, и задумчиво поглядывая на реку, вдруг вскрикнул: «О Волга славная! Ты доставила мне золото, серебро и разные драгоценности, ты меня взлелеяла и вскормила, ты начало моего счастия и славы, а я неблагодарный ничем еще не воздал тебе. Прими же теперь достойную тебе жертву!» С сим словом схватил он несчастную Персиянку <…> и бросил ее в волны. Впрочем Стенька приходил в подобное исступление только после пиров, когда вино затемняло в нем рассудок и воспламеняло страсти. Вообще он соблюдал порядок в своей шайке и строго наказывал прелюбодеяние²⁴.

Сравним текст первой песни Пушкина:

Как по Волге-реке, по широкой
Выплывала востроносая лодка,
Как на лодке гребцы удалые,
Казаки, ребята молодые.
На корме сидит сам хозяин,
Сам хозяин, грозен Стенька Разин,
Перед ним красная девица,
Полоненная персидская царевна.
Не глядит Стенька Разин на царевну,
А глядит на матушку на Волгу.
Как промолвит грозен Стенька Разин:
«Ой ты гой еси, Волга, мать родная!
С глупых лет меня ты воспоила,
В долгу ночь баюкала, качала,
В волновую погоду выносила,
За меня ли молодца не дремала,
Казаков моих добром наделила.
Что ничем тебя еще мы не дарили».
Как вскочил тут грозен Стенька Разин,
Подхватил персидскую царевну,
В волны бросил красную девицу,
Волге-матушке ею поклонился (III, кн. 1, с. 23).

С. А. Фомичев цитирует оба эти текста, но не находя здесь прямого соответствия и обращая главное внимание на комментарий рассказчика, считает, что поэт воспользовался еще другими источниками, в первую очередь, записями народных песен²⁵.

Фомичев приводит выдержку из воспоминаний П. Х. Граббе 1837 г. об обеде с Пушкиным и Н. Н. Раевским в 1834 г., когда Пушкин занимался историей Пугачева, но, по мнению мемуариста, даже больше увлекался Разиным и имел с собой

брошюрку на французском языке, переведенную с английского и изданную в те времена одним капитаном английской службы, который, по взятии Разиным Астрахани, представлялся к нему и потом был очевидцем казни его. Описание войска (ибо, по многочисленности

его, шайкою назвать нельзя), обогащенного грабежом персидских северных областей, любопытно; также праздника, данного Разиным на Волге, где он, стоя на своей лодке, произнес к этой первой из русских рек благодарственное воззвание, приписывая ей главные свои успехи и обвиняя себя, что ничего достойного не принес ей в жертву. При этих словах к удивлению и ужасу всех присутствовавших он схватил прекрасную пленную черкешенку, любовницу свою, покрытую драгоценными уборами, и сбросил в Волгу. В этом обращении разбойника к Волге много дикой поэзии, и, переложенное в пушкинские стихи с описанием происшествия, оно могло бы быть очень занимательно²⁶.

Кажется очевидным, что речь идет о книге Стрюйса, экземпляр ее французского издания 1827 г. действительно находился в библиотеке Пушкина. Естественно, что он обращал внимание собеседников на некогда поразившие его обстоятельства. Таким образом, в изложении Граббе косвенно подтверждено восхищение Пушкина «дикой поэзией» разбойничьей души. Очень характерно, что рассказчик запомнил из разговора эпизод пожертвования княжны и передает его почти словами Стрюйса. Однако Фомичев почему-то уверен, что мемуарист за три года все перепутал и что видел у Пушкина не книгу Стрюйса, а т. н. «Реляцию» неизвестного автора с описанием казни Разина. Поэтому ученый считает, что Пушкин не мог назвать автора капитаном английской службы²⁷, не учитывая, что Стрюйс был нанят капитаном Бутлером, по инициативе которого и состоялись их встречи с Разиным. К книге Стрюйса приложено длинное письмо Бутлера с описанием войска и бесчинств разбойников, сжегших в 1670 г. и его корабль «Орел». Бутлер не был очевидцем казни Разина, но эту неточность, как и именование персиянки черкешенкой, можно Граббе простить. Все остальное передано верно.

Статья Корниловича в СА 1824 г. была лишь беглым обзором книги Стрюйса и написана с сильной оглядкой на цензуру. Не исключено, что Пушкин, получив полное издание книги,

носился с мыслью о поэме. Слухи об этом и могли дойти до Языкова и Шевырева

На наш взгляд, творческую историю «Песен о Стеньке Разине» можно представить как логическую цепь событий, приведших к известному результату. Однако это не алгебраическое уравнение с одним возможным решением. Поэтому выше уделено столько внимания полемике со статьей С. А. Фомичева, который, в свою очередь, убедительно опровергает ряд предположений Д. Д. Благого насчет пушкинских замыслов о Стеньке Разине. Важно обратить внимание на то, что во всех случаях наши умозаключения сделаны без ввода новых или без опровержения ранее известных фактов, а, образно выражаясь, только иначе расставляя знаки препинания.

История зарождения «Песен о Стеньке Разине» нам представляется в следующей последовательности: 1) Пушкин, которого давно занимала разбойничья тематика, усмотрел осенью 1824 г. в прочитанной журнальной статье Корниловича «много дикой поэзии»; 2) отыскал и записал две народные песни о Разине и его сыне; 3) в середине ноября попросил брата достать историческую справку «о единственном поэтическом лице русской истории»; 4) получил (вероятно, в начале 1825 г.) через брата отрывок летописи, который лег в основу второй песни; 5) написал весь цикл за первую половину 1825 г. Он не любил переделывать и не стал бы уже прочитанное друзьям произведение разбивать добавлением новой песни. Мы полагаем, что «Песни о Стеньке Разине» в записи Погодина сохранились в том виде, в каком были впервые прочитаны на вечере у Веневитинова.

* * *

«Аквилон» некоторые комментаторы также пытались «подвести под статью» мятежных стихов, увидеть в нем отклик на смерть Александра I или даже на декабрьские события. Ошибочный подход начинается с того, что в «Словаре языка Пушкина» это слово объясняется как «поэтическое наименование  66 | 67  сильного ветра»²⁸. Во времена Пушкина латинские термины воспринимались точнее: аквилон (aquilo) обозначает холодный северный или северо-восточный ветер. Считается, что Пушкин опирался на басню Лафонтена «Дуб и тростник», которая была уже переведена Дмитриевым и Крыловым. Он точно читал прозаический перевод (с французского) поэмы Байрона «Осада Коринфа» в «Вестнике Европы» 1820 г., который начинается словами: «Гибкая трость, поражаемая бурею, трепещет, клонится долу и восстает снова, крепкий дуб должен переломиться»²⁹ В том же году в «Вестнике Eвропы» (№№ 9–11) напечатана новая повесть г-жи Монтолье «Урок любви», растянутый сюжет которой, очевидно, подал Пушкину идею превратить смуглую дочь деревенского кузнеца Розу в «крестьянку» Лизу в «Барышне-крестьянке».

Еще из Одессы Пушкин ответил П. А. Вяземскому 24–25 июня 1824 г.: «Обещаю тебе однакож вирши на смерть его превосходительства» (Байрона) (XIII, 99). Не исключено, что он захотел воспользоваться этим сравнением для исполнения обещания. Затем, уже в начале 1825 г., Пушкин посвятил стихотворение памяти Андрея Шенье. Удачно найденный синоним бури, введением латинского термина, дал поэтической мысли иное направление. Уже первый набросок «Аквилона» осенью 1824 г.³⁰ получил определенный иносказательный смысл. Напомним содержание стихотворения:

Зачем ты, грозный аквилон,
Тростник прибрежный долу клонишь?

Зачем на дальний небосклон
Ты облачко столь гневно гонишь?

Недавно черных туч грядой
Свод неба глухо облекался,
Недавно дуб над высотой
В красе надменной величался…

Но ты поднялся, ты взыграл,
Ты прошумел грозой и славой —
И бурны тучи разогнал,
И дуб низвергнул величавый.

Пускай же солнца ясный лик
Отныне радостью блистает,
И облачком зефир играет,
И тихо зыблется тростник.

Не ясно, почему такие знатоки творчества Пушкина, как Ю. Н. Тынянов, Б. В. Томашевский, Н. В. Измайлов и др. упорно отвергали высказанное уже в 1893 г. В. Л. Майковым, на наш взгляд, единственно возможное мнение, позднее поддержанное также Д. Д. Благим³¹. Сложно найти в этих стихах «применения» к какому-либо мятежу, тем более к восстанию декабристов, но низвергнутый величавый дуб может ассоциироваться с образом Наполеона, прошумевший грозой и славой Аквилон — с Александром I, которого часто называли северным или «полунощным» властелином, гонимое облачко — с самим Пушкиным. То, что Пушкина волновали в ту пору именно эти проблемы, подтверждает написанный в конце 1824 г. «Воображаемый разговор с Александром I», где просвечивает обида на несправедливость царя. О намеренных сближениях говорит то, что этот «Разговор» в рабочей тетради перемежается с первыми сценами «Бориса Годунова», начатого в декабре 1824 г. под свежим впечатлением от прочтения Х и ХI томов Карамзина, которые Пушкину казались «злободневными как свежая газета»³². Не поэтому ли он, параллельно с сочинением исторической «Комедии» о царе-убийце, размышлял над злободневной тематикой цареубийства? Тонкий

знаток черновиков Пушкина С. М. Бонди посвятил замыслу «Воображаемого разговора» пространную статью³³. В ней он прослеживает по пластам рукописи зарождение и развитие темы. Диалог вокруг темы вины Александра в цареубийстве заканчивается тем, что царь отправляет поэта в Сибирь. На этом Пушкин, по мнению Бонди, прервал работу над этим произведением. И если сначала он думал о распространении текста среди друзей, то затем оставил недоработанным и никому не показывал³⁴. Бонди не затрагивает идейной связи «Разговора» с «Аквилоном». На мой взгляд, работа над «Разговором» могла быть прервана, вернее брошена после отделки «Аквилона», где все главное коротко и изящно высказано.

Почти год спустя обида и страсти улеглись, и в день Лицея, 19 октября 1825 г., поэт пишет о своем венценосном гонителе:

Он человек, им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал Лицей (II, кн. 1, с. 428).

Аналогичное нашему толкование «Аквилона» как стихотворения, созданного в настроении обиды на несправедливость царя, высказано в 1983 г. Р. В. Иезуитовой³⁵. Излагая творческую историю «Ариона» (впрочем, толчок к его созданию Пушкин мог получить из рассказа о судьбе певца Ариона в альманахе «Северная лира»³⁶), она весьма удачно объясняет известное сближение самим поэтом этих двух стихотворений. То, что Пушкин в 1831 г., подготавливая новое издание своих стихотворений, дважды объединил заглавия «Aквилон» и «Арион», подчеркивая при этом датировку «Аквилона» 1824 г., по мнению Р. В. Иезуитовой, отражает «художественное

воплощение мысли о тех грозных силах, которые выбросили его на берег, прежде чем эта сила (гроза, буря) смяла и уничтожила его единомышленников и братьев»³⁷. Ему выпала доля избежать прямого участия в подготовке мятежа и личного появления на Сенатской площади. В итоге Пушкин получил возможность «петь гимны прежние» и «милость к падшим призывать».

Таким образом, хотя «Аквилон» явно не имеет прямого отношения к т. н. декабристским произведениям Пушкина, можно его задним числом считать начальным звеном в цепи откликов поэта на его столкновения с самодержавной властью.

Мы остановились на примерах, где творческая идея могла родиться от чтения журнального материала. Математического доказательства нет и быть не может. Однако нет сомнения, что изучение журнальных публикаций, особенно тех лет, когда у Пушкина были и «охота и большой досуг» для чтения, может таить еще много интересного.