«МЮССЕ. НОЧНОЙ СТОЛИК»:
ПОПЫТКА КОММЕНТАРИЯ
К ПУШКИНСКОМУ УПОМИНАНИЮ

ВЕРА МИЛЬЧИНА

В плане статьи «О новейших романах» Пушкин перечислил французские произведения и авторов, о которых, по-видимому, собирался писать: “Barnave, Confess<ion>, Femme guill<otinée>. Eugène Sue. de Vigny. Hugo. Balzac. Scènes <de la vie privée>, Peau de chagrin, Contes bruns, drolatiques. Musset. Table de nuit” (XII, 204). Если предшествующие наименования не раз привлекали внимание исследователей¹, то о Поле де Мюссе, авторе книги “Table de nuit” («Ночной столик»), писал один Б. В. Томашевский², да и тот ограничился указанием на принадлежность этого автора к школе «литературного дендизма», никак не конкретизировав это определение. О том, насколько туманны представления современной пушкинистики о Поле де Мюссе, свидетельствует характерная ошибка составителей новейшей летописи жизни и творчества Пушкина: здесь «Ночной столик» вообще приписан Альфреду де Мюссе, а истинный автор этой книги, старший брат Альфреда Поль де Мюссе (1804–1880), в «Летописи» даже не упомянут³.

«Ночной столик» стал дебютом этого автора, достаточно плодовитого, хотя и заслоненного в истории литературы его более талантливым и знаменитым младшим братом Альфредом

(1810–1857)⁴. Очевидно, что Пушкин должен был обратить внимание на книгу Поля де Мюссе хотя бы потому, что к 1832 г. уже был поклонником Альфреда, о чем свидетельствует неопубликованная при жизни заметка 1830 г. (XI, 175). Поскольку старший брат вошел в литературу позже младшего, критики тотчас стали сравнивать автора «Ночного столика» с автором «Испанских и итальянских повестей». Первый сборник Поля де Мюссе появился в продаже в конце марта 1832 г. (объявлен в “Bibliographie de la France” объявлен 31 марта), а 1 апреля журнал “Revue des Deux Mondes” опубликовал рецензию на него Гюстава Планша, где среди прочего, говорилось:

На каждой странице много остроумия. Порой у автора достает искрометного вдохновения и убийственной иронии на целых полчаса, но напрасно читатель стал бы ожидать завязки действия: оно лишь усложняется, запутывается, разбегается в тысяче разных направлений, возбуждает и разжигает читательское любопытство, — и тут автор, испугавшись чрезмерной сложности сотканной им ткани, уподобляется Александру Македонскому, и разрезает узел взрывом смеха. Он делает слишком большую ставку на яркие картины, язвительные инвективы, едкие эпиграммы и редко дает себе труд заранее обдумать свой рассказ, выстроить его и привести в порядок. Точно так же поступал два года назад Альфред де Мюссе⁵.

Под пером мизантропа и брюзги Планша такое сравнение, пожалуй, не было особенно лестным, но в глазах Пушкина оно должно прозвучать скорее как комплимент.

Впрочем, о пушкинской оценке «Ночного столика» мы не могли сказать ничего определенного⁶, если бы не располагали свидетельством Н. А. Муханова, причем свидетельством дневниковым, т. е. сделанным по свежим следам и свободным от дальнейших напластований и влияния позднейшей пушкинианы. 29 июня 1832 г. Муханов резюмирует в дневнике свой разговор с Пушкиным «о новейшей литературе французской и нововышедших в свет книгах»: «он находит, что лучшая из них “Table de nuit”, Musset»⁷. «Лучшая из них» — это, конечно, не значит, лучшая вообще (выражаясь пушкинскими же словами, «это еще похвала небольшая» — если учесть общий скепсис Пушкина по отношению к этой самой новейшей французской литературе), но все-таки это означает оценку положительную и довольно высокую.

Однако причины такой оценки до сих пор остаются невыясненными. Ссылка на «литературный дендизм», о котором применительно к «Ночному столику» писал Томашевский, сама по себе ничего объяснить не может. Вдобавок термин этот носит вполне субъективный характер: он почерпнут из процитированной выше рецензии Гюстава Планша, который упрекал Поля де Мюссе в том, что писатель не только охотнее всего изображает героев, погрязших в праздности и роскоши, но еще и насмехается над пешеходами, запачкавшими панталоны, и даже над теми, которые ездят в фиакре (а не в собственном экипаже); такие насмешки, писал Планш, «противны правилам хорошего вкуса и хорошего тона»⁸. По-видимому,

Пушкина привлекло не только и не столько это аристократическое высокомерие молодого французского писателя (вдобавок очень сильно преувеличенное его оппонентом⁹), а что-то

еще. Именно попытке угадать, за что Пушкин выделил «Ночной столик» из общего ряда французской словесности начала 1830-х гг., и посвящена настоящая статья — своего рода развернутый комментарий к упоминанию этой книги в плане статьи «О новейших романах».

Очевидно, комментарий этот должен начинаться с указания на тот факт, что «Ночной столик» — сборник рассказов Поля (а не Альфреда) де Мюссе, однако ограничиваться этим указанием он не может. Для того, чтобы понять хотя бы приблизительно, что именно заставило Пушкина отнестись к книге Поля де Мюссе с симпатией, придется подробнее познакомиться с ее составом и содержанием.

Полное название книги — «Ночной столик, парижские проказы» (Table de nuit, équipées parisiennes). Открывает ее помещенный на контртитуле эпиграф из Байрона: «Какая жалость, что на нашей возвышенной земле удовольствие — всегда преступление, а преступление — зачастую удовольствие». Книга состоит из обширного предисловия и шести новелл: «Родольф, неприличная история», «Чего хочет женщина, того

хочет Бог, таинственная история», «Учитель, сентиментальная история», «Проделки мертвеца, невероятная история», «Неудачник, печальная история», «Нелепый человек, фешенебельная история»¹⁰.

Предисловие к «Ночному столику» носит отчетливый «металитературный» характер: автор по просьбе кузена из провинции отправляется на улицу Арфы за книгами к некоему книгопродавцу (Мюссе называет его инициалами Л.-Б.), и, к своему удивлению, обнаруживает там очередь из десятка человек. От одного из ожидающих «аудиенции» он выслушивает историю жизни этого книгопродавца. Начинал он бакалейщиком, но разорился и вынужден был продать все, вплоть до бумаги для кульков. Однако всю ее он распродать не успел, потому что приятель, заметив, что на бумаге что-то напечатано, подал ему гениальную идею отдать листки в переплет и продать новоявленные брошюрки на набережной по 10 су за том.

Так бакалейщик сделался книгопродавцем и заработал круглую сумму. С тех пор столько хороших и плохих книг прошли через его руки, что товар этот сделался в его глазах одним из главных предметов потребления. Книги для него уподобились муке и сукну, коже и углю. Сочинение гения начинает цениться ничуть не больше «Торгового календаря», лишь только пересекает порог этого рокового заведения, над входом в который следовало бы написать страшные слова Данте: Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate — оставьте возле этого порога все надежды и все иллюзии, несчастные авторы, ибо здесь все ваши тщеславные мечты пойдут под нож. Здесь ваши мысли превращаются в простой ворох бумаги и ценятся исключительно на вес. Если, опускаясь все ниже и ниже, сочинение ваше очутилось в этом мрачном доме, это значит, что оно достигло крайней ступени унижения; здесь вас добивают из жалости; здесь вам придают самую простую форму, вас разлагают, расчленяют, расплавляют, словно цинк в тигле

химика; вы превращаетесь в неодушевленную материю, вас измеряют и взвешивают. А затем, когда настанет вам пора выйти из этого дома, вас раскладывают на тротуарах, там, где месят грязь ноги всех прохожих; вас продают на вес; вас вручают в придачу к купленному товару, которому красная цена — 20 су¹¹; вы спасаете торговца, который, не продай он вас, остался бы без ужина; вы странствуете по провинциям на спине разносчика, который уступает вас ради того, чтобы подешевле купить каскетку или кнут; впрочем, какое дело вам до всего этого теперь, когда вы уже побывали в руках торгаша, именуемого книгопродавцем? Страдали вы лишь прежде, чем попали к нему в заведение. Этот человек есть сама смерть; с нею болезням и горестям приходит конец. Вот когда вы изнывали в витринах книгопродавца-неудачника, вот когда ваше имя, отпечатанное элегантными литерами, тщетно пыталось привлечь взгляды равнодушного прохожего, но не умело заставить его взяться за медную ручку и отворить дверь в лавку; вот когда издатель ваш разорился, скрылся от кредиторов, попал в тюрьму, а потом утопился, — вот тогда вы умирали тысячью страшных смертей; теперь же, когда роковая тележка, на которой ваши мысли, воспроизведенные полторы тысячи раз, печально направляется в сторону улицы Арфы, вы уже давно пребываете в могильной бесчувственности. Если вы очутились в руках Л.-Б., ниже вы уже не упадете; этот человек берет вас, вертит и крутит, как меняла — монету; он назначает вам цену — унизительную цену, такую ничтожную, что одна мысль о ней заставляет вас умирать от стыда; и вам приходится сказать самому себе: «Пожалуй, большего я и не стою», — ибо этот человек есть оракул непререкаемый и неумолимый, это демон действительности, демон жизни, лишенной иллюзий, но зато полной бедствий и разочарований. Возможно, глянув на вас, безжалостный судия скажет: «Этот ин-октаво можно было бы продать, будь он издан в двенадцатую долю», — и даже не заметит, что вонзил вам кинжал прямо в сердце; вам же останется только кричать с тоской: «Вот от чего зависит успех, вот от чего зависит репутация!»

Невзирая на ваши крики и жалобы, вас швыряют в бездну. Теперь ваше обесцененное произведение может чуть-чуть повыситься в цене — в том случае, если им начнут торговать вразнос.

Вы сделаетесь продуктом потребления, предметом торговли, в которой нет разницы между истинным и ложным, между мишурой и золотом; до скончания века вы будете валяться в кухонных ящиках между огнивами и свечами, томиться в мансардах и конюшнях; вас будут хватать и откладывать в сторону, вновь подносить к глазам, а потом рвать на куски и сжигать по листочкам. Вас будут менять на тряпки, вам будут приискивать тысячу употреблений: так таитянские дикари превратили в горшок для варенья скрипку Страдивари. Вас будут калечить, кромсать на части, забывать на три месяца под диваном или креслом; один из ваших лоскутов приклеится к сапогу прохожего и таким образом попадет на улицу, а оттуда — в корзину ветошника, и благодаря этому вы, став бумагой, вновь вернетесь в обращение, а имя ваше будет спасено от новых поношений.

Вы, надменные юные поэты, которые, подобно Триссотену, говорите всем, кого встречаете: «Вот написал стишки я!»¹² — а завидев несколько человек, собравшихся вместе, не можете не обрушить им на голову целый ливень рифмованных вздоров¹³; вы, которые полагаете, что завоевать славу — безделица, ступайте в лавку книгопродавца Л.-Б.: там вам преподадут первый урок скромности. Ступайте и загляните в черную бездонную пропасть, где потонуло столько репутаций и столько имен, которые блеснули прежде вас, с тем чтобы погаснуть и пропасть, как гаснут и пропадают звезды. Ступайте туда в пору, когда разносчик является

за товаром и выслушайте с пользой для себя диалог следующего содержания:
— Вот и ты, Жан-Пьер; сколько у тебя денег?
— Десять экю.
— На десять экю я дам тебе отличный товар.
С этими словами книгопродавец вываливает на землю кипу книг и меряет ее со всех сторон, заботясь о том, чтобы она не превысила одного кубического метра. Тем временем разносчик, чтобы показать себя истинным знатоком, наугад вытаскивает из кучи один том; положим, что это оказываются «Мысли» Паскаля.
— Господином Паскалем я давеча уже торговал, много штук продал, — говорит разносчик с овернским акцентом.
— Болван! поэтому-то я тебе его и даю.
— Ваша правда, а только дайте мне в придачу еще кого-нибудь другого.
— Ну ладно! получай еще Реньяра.
— Господин Реньяр — это, слышно, комедия? Комедию возьму.
После чего книгопродавец подбрасывает в кипу томик Реньяра, как прибавляют еще одно полено к вязанке дров, и разносчик удаляется.

Вы, молодые люди, которые только и делаете, что строчите пером по бумаге, и следуете в своих писаниях моде, а не велению сердца; вы, которые знаете, что романы в письмах теперь продать невозможно, будь они даже истинными шедеврами; вы, которым книгопродавцы говорили в прошлом году: «Дайте нам мемуаров, настоящих или поддельных, неважно», — и вы обрушивали на публику нескончаемые потоки мемуарных сочинений, так что нынче она сыта ими по горло и ни о чем похожем на мемуары даже слышать не хочет¹⁴; вы, которые выпекаете в неограниченных количествах готические романы и фантастические драмы; вы, которым сегодня издатели рекомендуют не скупиться на мишуру

и красоты стиля¹⁵, — ступайте к книгопродавцу Л.-Б.; вы увидите, чем станете однажды, увидите, чьему обогащению способствуете. Подумайте о том, что и вы тоже попадете в кипу разносчика; сочтите, если можете, сколько бессонных ночей вместит в себя эта кипа! сколько обманутых надежд! сколько несбывшихся мечтаний о славе! сколько разочарований! (P. II–VII).

Обрисовав таким образом незавидную участь литераторов, к числу которых, впрочем, принадлежит и он сам, Мюссе переходит к сюжетам более оптимистическим и перечисляет тех, кому он адресует свою книгу и кому рекомендует положить ее на ночной столик:

Если ты, любезный читатель, — военный, снедаемый тщеславием, дипломат, сытый по горло неприятностями, адвокат, проигрывающий все дела, неудачливый игрок или школяр, страдающий от несчастной любви, открой эту книгу, прежде чем погасить свет и заснуть, и попытайся отвлечься от грустных мыслей (VIII).

В число потенциальных читателей Мюссе включает также отцов семейства и их хозяйственных жен, пятнадцатилетних барышень и хорошеньких молодых женщина, а вот лысым богатым негоциантам и трудолюбцам-ипохондрикам, которые только и умеют вести бухгалтерские книги и пересчитывать деньги, книга не рекомендуется, — она писана не для них.

Дальнейшие декларации автора «Ночного столика» относительно собственных писательских намерений носят подчеркнуто несерьезный, игровой и даже игривый характер.

Нарочно для того, чтобы пощадить дамские глазки, мы набрали книгу крупным шрифтом. Вы, милые дамы, не найдете в ней неизбежной политики, о которой нынче твердят вам в драмах, в романах и даже в театре марионеток. Я расскажу вам, сударыня,

только о том, что может вас тронуть и развлечь, ибо, несмотря на всю серьезность нынешних обстоятельств, несмотря на все величие вопросов, нас волнующих, земля продолжает вертеться, времена года — сменять одно другое, молодые люди и барышни — любить друг друга. Я узнал несколько хороших историй и хочу, сударыня, пересказать их вам, отвлекшись от окружающей суеты, — вот и все.

[…] А ты, вздорное и непостижимое существо, именуемое читателем; ты, которого я тщетно искал вчера во Французской комедии, а обнаружил сегодня утром на Королевском мосту, где ты созерцал свалившуюся в воду шляпу; ты, который едва удостаиваешь взглядом душераздирающую мелодраму, ты, который больше не желаешь читать ни романы в старинном стиле, ни драмы, полные страсти; ты, который принимаешь с равным безразличием стрельчатые окна и классические залы, обветшалые фразы, трескучие речи и богатые рифмы, — пресыщенное существо, я бы мог не хуже других авторов доказать тебе математически в пространном предисловии, что книга моя хороша; что все, написанное до меня, отвратительно; что я и только я смотрю правильно на жизнь и на те методы, посредством которых загадочное существо, нами управляющее, дергает за ниточки нашей судьбы. Я мог бы доказать тебе, что моя философия — единственно верная; что мои правила поведения — единственно способные помочь скоротать наименее худшим образом те недолгие часы, которые нам дозволено провести на этой земле, из которой мы вышли и в которую каждый из нас вернется в свой черед, — я бы мог это сделать; но я предпочитаю оставить тебя в счастливой безмятежности; если вихрь жизни закружит тебя и ты так и не откроешь мою книгу, я тебе прощаю, — если же ты ее откроешь, и она тебя позабавит, тем лучше для тебя; что касается меня, то я писал ее, чтобы позабавить самого себя.

Благоволите, сударыня, не гневаться на меня за то, что я не послушался совета друзей, гласа моды и велений вашего вкуса и не дал своей книге название “Bluck-Trogne”¹⁶. Впрочем, в оправдание себе скажу, что три четверти причудливых новинок суть не

что иное, как забытое старье, с которого стряхнули пыль; что восклицательные знаки на фронтисписе отнюдь не наверняка уберегают от скуки и что судить о содержании книги по ее названию было бы так же дерзко, как судить о характере человека по покрою его фрака (P. IX–XII).

За предисловием следуют, как уже было сказано, шесть новелл, которые, как совершенно справедливо заметил Планш, выказывают неумение автора строить интригу, и которые заканчиваются скептически-цинической репликой автора или героя, «сводящей на нет» все предшествующее повествование.

Так в первой новелле «Родольф, неприличная история» заглавный герой встречается с чужой женой, которая, казалось бы, страстно его любит, но однажды присылает письмо, в котором сообщает возлюбленному, что их связь преступна, что они обманывают порядочного человека, и проч.,

из чего Родольф сделал вывод, что любовница нашла ему замену. От ярости он разбил красивое зеркало, элегантно подвешенное над его кроватью; но вечером мы с ним славно напились, и он спел на мотив vedrai carino¹⁷: «Игра-то не стоила свеч». Подлая шутка, которой я долго не мог ему простить.

Вот уже три месяца, как Родольф совершенно забыл всю эту историю, и только его молчаливый приятель иногда вспоминает о ней и, скорбно подняв глаза к небу, произносит фразу, которую употребляет только в этих обстоятельствах и которую считает исполненной страшной силы: «Дело-то гиблое» (P. 73).

В финале второй новеллы «Чего хочет женщина… » (именно она открывается процитированным выше описанием многоэтажного дома) сообщается, что из двух друзей, живших на двух разных этажах, один женился, а второй излечился от своей любви, сытно поужинав.

В конце третьей новеллы, рассказывающей о страстной влюбленности бедного учителя в богатую и знатную ученицу, повествователь сообщает: «Долгое время я не имел о юном

учителе никаких вестей, но недавно узнал, что он теперь живет в Марселе и дает уроки игры на гитаре и пения одной очень хорошенькой даме» (P. 239).

Герой новеллы «Неудачник», Рэмон, гибнет в результате карточной ссоры, однако матрос, присутствовавший при его последних минутах, выполняет его просьбу: он отыскивает кузена покойного, чинушу-бюрократа, втершегося в доверие к его отцу-богачу, и ударяет его в челюсть так сильно, что выбивает три зуба: «Беззубый бюрократ порой вспоминает о странном поручении Рэмона и об энергической форме, в какой моряк его выполнил; показывая на свою изуродованную челюсть, он повторяет: “Что все-таки за странная манера!”».

Последняя новелла сборника «Нелепый человек», в которой главный герой прячется — бессмысленно и безуспешно — под кроватью у своей избранницы накануне ее свадьбы с другим человеком, кончается шутовским обращением к читательнице: «А вы, сударыня, если среди ваших обожателей замешается нелепый человек, имейте милосердие и выпроводите его в первый же день — вы легко узнаете его по кривому носу и одежде с чужого плеча».

Наконец, в полном смысле слова ничем кончаются и «Проделки мертвеца» — единственная из новелл «Ночного столика», в которой можно усмотреть некоторое сходство с пушкинским творчеством (это своего рода французский «Гробовщик»): здесь герой-повествователь спьяну приглашает в гости скелет своего соседа-врача, после чего с героем начинают твориться всякие ужасы и безобразия. Скелет, со своей стороны, посвящает героя в подробности своей биографии: у него был грубый и безжалостный отец, который любил рассказывать истории из своей молодости, прибавляя: «Как видите, у меня была бурная юность!» — и сын, следуя примеру отца, также принялся всячески безобразничать, приговаривая с гордостью: «О счастье! у меня тоже бурная юность!» — и в результате умер от последствий страшной оргии…  — впрочем, рассказ скелета, разумеется, привиделся герою в горячечном сне, помрачившем его разум; лекарство от безумия он находит в объятиях любовницы.

Можно предположить, что если сборник Поля де Мюссе мог привлечь чье-то внимание (а тем более внимание такого искушенного читателя, как Пушкин), то причиной тому были не сюжеты вошедших в него новелл — вполне банальные и беспомощные, а рассыпанные по тексту остроумные афоризмы и неожиданные отступления, вроде определения разума («родной брат скуки» — P. 51) или приговора, вынесенного слабому полу блестящим денди, «очаровательным и остроумным эгоистом, который наслаждался любовницей ненамного дольше, чем сигарой и который […] с равным пылом стремился заказать модный жилет, погубить честь женщины и опозорить ее мужа» (P. 168):

Память о прегрешении — единственное, что женщина способна сохранить в глубине своего сердца (P. 172).

Чтобы дать представление о той манере, в какой Поль де Мюссе «болтал» с читателями, приведем несколько наиболее эффектных пассажей.

Вот рассуждение, на которое вдохновляет рассказчика зрелище обманутого мужа, который безуспешно поджидает жену и любовника, надеясь застать их на месте преступления, и попадает под проливной дождь:

Природа, надобно признать, — большая сводня, великая покровительница разврата; скольких миллионов лет на галерах она достойна? Она не обращает ни малейшего внимания ни на человеческие установления, ни на человеческие условности. Она не питает ни малейшего уважения к особам священным. Она улыбается любовникам, которые ищут пристанища; она укрывает их покровом тьмы, а сама, любуясь ими, облачается в прекраснейший ночной наряд, усыпанный звездами, словно платье богатого персиянина; но стоит почтенному обманутому мужу, буржуа, платящему налоги, человеку, вступившему в брак согласно должным образом составленному контракту, человеку добродетельному, соблюдающему правила приличия, не читающему ничего, кроме ежедневной газеты, занятому делами, любящему Комическую оперу и не пропускающему дежурств в национальной гвардии, — стоит этому почтенному человеку выйти на улицу с намерением поймать свою неверную половину на месте преступления, как  130 | 131  плутовка, именуемая природой, немедленно выливает на голову благородной жертве измены целые потоки воды. А вы, провидение или случай, если вы не желаете, чтобы в несправедливости, предательствах и угнетении люди видели самые простые и естественные вещи в мире, прекратите поощрять тех, кто творит эти преступления; научите нас быть справедливыми и кроткими; а главное, прямо сегодня велите вашим ужасным паукам прекратить пожирать мух, ибо это есть не что иное, как отвратительное угнетение слабых и самый дурной пример для всех, кто использует право сильного (P. 59–60).

Герой новеллы «Учитель» утверждает:

Известно, что самый надежный способ добиться от юной девушки признания в любви, которую она вне всякого сомнения к вам питает, заключается в том, чтобы сообщить этой девушке какое-либо неприятное известие. Юная особа, втайне уже предавшаяся любви (ибо девушки не сознают, насколько опасные подобные мечтания), но убежденная, что никто не сумеет одолеть воздвигнутые ею слабые укрепления, капитулирует, услышав о скором расставании с возлюбленным; признания и слезы льются рекой, и бедная барышня замечает, какую чудовищно толстую змею пригрела она на своей груди, лишь после того, как змея эта успевает тысячу раз обвиться вокруг ее сердца. Даже многоопытные женщины накануне отъезда отбрасывают холодные ухищрения и дарят возлюбленному гораздо больше обычного… (P. 191).

«Неудачника» Рэмона автор характеризует так:

Природа наградила его счастливой конституцией, и он никогда не проклинал судьбу без повода, а глубочайшую беспричинную печаль ощущал всего один раз в день: вечером после обеда (P. 311),

а «нелепому человеку» Теофилю объясняет преимущества ухаживания не за юной барышней, а за мужней женой, вот каким образом:

…в этом смешном подлунном мире право распределять хулу и хвалу отдано уродству и старости, так что красоте, юности и здоровью ради того, чтобы вымолить прощение у этих мрачных судей, приходится говорить и действовать так, как будто они и сами уже постарели и одряхлели. Благословения льются рекой лишь на существа ничтожные; тот, кто не верит в умозрительные награды  131 | 132  мира иного, обязан отважно сражаться против предрассудков света и против выспренних и бессмысленных речей, которые встают на пути его желаний. Он обязан презирать бранные слова, измышленные бессильной ворчливой старостью для осуждения человека, жаждущего испытать удовольствия жизни бурной и разнообразной. Удовольствие есть не что иное, как война; но хороший полководец знает слабые стороны противника и нападает, лишь если уверен в победе; а о какой победе можно говорить, имея дело с глупой болтливой девчонкой? […] Дело кончится тем, что в одно несчастное утро к вам явится достопочтенный родитель в зеленых очках и заведет с вами речи о своем сердце, которому нанесено страшное оскорбление, и об обязанностях человека добродетельного; он обвинит вас в неблагодарности и заставит натянуть черные панталоны, чтобы повести свою дочь к алтарю. Другое дело замужняя женщина; она умеет себя вести; она умеет хранить важные тайны в глубине своего сердца, как святые дары в ковчеге; она ничего не предпринимает очертя голову и не делится своими секретами с подругами; вдобавок отцу всегда могут сказать: «Сударь, присмотрите за вашей дочерью», — но никто не станет предупреждать супруга о том, чем его половина намеревается обременить его чело. Не бывает удовольствий без риска, однако во втором случае вам грозит лишь опасность быть вызванным на поединок и убитым, но не опасность жениться и увидеть крах всех ваших надежд. Вам следует всерьез опасаться только ревности и злоязычия других женщин; однако как можно поймать с поличным двух влюбленных, если они ладят друг с другом, соблюдают осторожность, пишут друг другу редко, а если и пишут, то сжигают послания тотчас после прочтения? Недаром лорд Байрон сказал однажды: «Единственная прочная связь на этой земле есть связь холостяка с замужней женщиной» (P. 345–347).

Тот же «нелепый человек», спрятавшийся, как уже было сказано выше, под кроватью возлюбленной накануне ее свадьбы, вдохновляет повествователя на следующее буфонное сравнение:

Пытались ли вы, любезный читатель, угадать, какие удивительные мысли толпятся в продолговатом черепе старой клячи, которая три часа покорно стоит на привязи, уткнувшись носом в стену? Полагаю, что мысли, толпившиеся в маленькой головке Теофиля,  132 | 133  скорчившегося под девичьей кроватью, были ненамного интереснее (P. 365–366).

Подобные пассажи, равно как и «металитературное» предисловие, вовсе не представляли собой чего-то исключительного в тогдашней французской словесности; шутливая болтовня с читателем, отказ от претензий на создание шедевра «высокой» словесности, признание в легкомыслии и отсутствии специальных философических и этических амбиций, — все это было в высшей степени характерно для массовой французской прозы первой половины 1830-х гг.¹⁸ Однако в то же самое время в той же Франции публиковались и произведения иного рода: их авторы, «романтические маги»¹⁹, охотно брали на себя роль социальных пророков и отнюдь не желали отказываться ни от учительской функции, ни от философствования всерьез. То, что нам известно о пушкинском отношении к французской литературе начала 1830-х гг., которую он в письме к Погодину, написанном вскоре после обсуждения книги Поля де Мюссе с Мухановым, в первой половине сентября 1832 г., назвал «отвратительно подлой» (XV, 29), позволяет предположить, что отвращали его именно учительские притязания французов. Любимцы Пушкина — это те, кто чуждается пророческой серьезности; Альфред де Мюссе, который «о нравственности и не думает, над нравоучением издевается» (XI, 175); Жозеф Делорм (поэт, придуманный Ш.-О. Сент-Бёвом), который был хорош до той поры, пока не «сказал себе: soyons religieux, soyons politiques [будем набожны, будем политиками]»

(XI, 201), циничный стернианец Альфонс Карр²⁰. Пушкину не нравится, что «строгость нравов и приличий объявлена в приказе по всей французской литературе» (XI, 175), зато ему нравится (как мы знаем из письма к В. Ф. Вяземской от конца апреля 1830 г.) Жюль Жанен, который в предисловии к своему первому роману «Мертвый осел и гильотинированная женщина» (написанном в том же «металитературном» и одновременно шутовском тоне, что и предисловие Поля де Мюссе) устами Критики объявляет, что в романе его нет никакой «нравственной идеи». Милый сердцу Пушкина Проспер Мериме (автор произведений, «чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы» — III, 334) в предисловии к «Хронике времен Карла IX» сообщает, что в истории любит только анекдоты и что поступки людей XVI века не следует судить с точки зрения XIX века, т. е. отказывается от прямого морализаторства. А нелюбимый Пушкиным «чопорный, манерный» (XII, 380) Альфред де Виньи, напротив, рассуждает в предисловии к роману «Сен-Мар» об ИДЕЕ и ИСТИНЕ в искусстве, обозначая и то, и другое заглавными буквами²¹.

По-видимому, тот — диковинный с точки зрения современной «табели о рангах» — факт, что Пушкин хвалебно высказывался об авторах, ныне считающихся — впрочем, более или менее справедливо — писателями второго ряда, и, напротив, систематически порицал многих из тех писателей, которые сегодня числятся главными французскими классиками (прежде всего Виктора Гюго²²), следует объяснить тем, что Пушкин вообще отказывает французам в праве на построение больших идеологических «концептов». Характерно, что в Шатобриане — вообще ему симпатичном, — он ценит отнюдь не

ученость и не идеи, а «искренность», «сердечное красноречие», «простодушие (иногда детское, но всегда привлекательное» (XII, 145), и прощает ему то обстоятельство, что «в ученой критике он нетверд». Очевидно, благожелательная оценка Поля де Мюссе носила не абсолютный, а относительный характер. Автор «Ночного столика» был хорош тем, что не писал серьезных и напыщенных многостраничных манифестов (как, например, Гюго с его «Предисловием к “Кромвелю”»), но открыто признавался, что помнит о том, как недалеко любая современная книга, в том числе и его собственная, ушла от (выражаясь современным языком) «макулатуры», которую продают на вес.

Предлагаемая статья — попытка откомментировать упоминание книги Поля де Мюссе в списке новейших французских романов. Комментарии немыслимы без перекрестных сносок. Поэтому здесь следовало бы поставить: «Ср. отношение Пушкина к Жюлю Жанену», ибо восприятие Пушкиным этого французского писателя — тот фон, на котором яснее становятся причины благосклонности к «Ночному столику» Поля де Мюссе.

Мне уже приходилось писать о возможной связи финала «Домика в Коломне» («Ужель иных предметов не нашли? Да нет ли хоть у вас нравоученья?») с предуведомлением Жанена к «Мертвому ослу», где автор сообщает, что он признает за Критикой право задавать вопросы: «На что нужен такой сюжет? к чему было выбирать такого героя? откуда он взялся? И наконец, что вы всем этим хотите сказать?» — но что ответить на эти вопросы ему нечего²³. Однако «Мертвый осел» с его насмешками над клише сентиментальной литературы может показаться нравоучительной басней на фоне следующего произведения Жанена — романа «Исповедь» (1830), который заинтересовал Пушкина настолько, что он даже начал перелагать

стихами одну сцену из него²⁴. Хотя весь роман — история поисков героем рецепта спасения, Жанен намеренно отказывается здесь от каких бы то ни было рекомендаций и поучений нравственного свойства. Характерно, что сцена, выбранная Пушкиным для переложения, содержит крайне важную для романа «фигуру отрицания» («… но Анатоль не понимал»). Именно этот «отказ» — ключевой для романа о человеке, который в первую брачную ночь забыл имя молодой жены, в отчаянии от невозможности это имя вспомнить новобрачную задушил и безуспешно пытается найти священника, которому он смог бы исповедаться. Когда же он наконец обнаруживает священника, готового выслушать его признание, и исповедуется, то от непосильного душевного напряжения сходит с ума; однако кончается роман не на этой трагической ноте. Кончается он эпилогом, который стоит привести целиком:

Родители Анатоля были вынуждены на полгода поместить его в больницу для умалишенных.

Сегодня ему гораздо лучше. Даже самые близкие друзья с трудом могут его узнать, он спокоен и безмятежен, весел без улыбки, счастлив без восторгов, щеки у него розовые, руки белые, талия чуть располневшая, голова наполовину выбрита, а на округлившемся лице написана некая бессмысленная невинность, которая ему идет чрезвычайно.

Он молится, поет, спит, вкушает неземное блаженство, а выходя из экипажа, предает себя в руки лакеев с томностью только что разродившейся женщины.

Это человек счастливый, человек, живущий в мире с собой и окружающими, достаточно эгоистичный, чтобы подавать милостыню. Главное, угрызений совести он теперь не испытывает вовсе, разве что если пропустит час молитвы. Он стал священником²⁵.

Так кончается эта книга, автора которой, несмотря на ее религиозную тематику, уж никак нельзя заподозрить в том, что он

пропагандирует «религиозное возрождение» или выступает адептом христианских ценностей. Куда больше оснований уподобить его персонажу одной из вставных новелл его собственного романа²⁶: монаху, который посулил бедным детям сварить суп из булыжника, а для того чтобы суп сварился поскорее, попросил у них последовательно воды, соли, щавеля и сала, когда же суп сварился, съел его с аппетитом до последней капли, а детям в награду оставил «чудесный» булыжник… Вместо спасительной идеи читателю после прочтения «Исповеди» остается только «булыжник».

Конечно, Полю де Мюссе далеко до жутковатого скептицизма Жанена, да и сам Жанен, пожалуй, после «Исповеди» уже никогда не заходил так далеко по пути отрицания. Я привела этот «экстремальный» пример лишь для того, чтобы пояснить, какого рода литература, оказывается, привлекала внимание Пушкина.

Отказывая современной французской словесности в праве на «нравоученье», Пушкин относился к французским «пророкам» с нескрываемым скептицизмом, но делал исключение для тех французских авторов, которые ни пророчествовать, ни поучать не стремились. Поль де Мюссе принадлежал к числу этих последних, и, вероятно, именно поэтому удостоился пушкинского одобрения.