ОБЪЕДИНЕННОЕ ГУМАНИТАРНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВОКАФЕДРА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ТАРТУСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
о проекте | анонсы | хроника | архив | публикации | антология пушкинистики | lotmaniania tartuensia | з. г. минц
personalia | ruthenia – 10 | сетевые ресурсы | жж-сообщество | независимые проекты на "рутении" | добрые люди | ruthenia в facebook
Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VI (Новая серия): К 85-летию Павла Семеновича Рейфмана. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2008. С. 63–75.

ОПЫТ РЕКОНСТРУКЦИИ ОДНОГО ПУШКИНСКОГО ЗАМЫСЛА
(К проблеме зарождения гипотезы)

ЛАРИСА ВОЛЬПЕРТ

Конец 20-х – начало 30-х гг. — особый период в жизни Пушкина, время напряженных интеллектуальных исканий, замыслов, планов. Ю. М. Лотман в своей биографии А. С. Пушкина, раскрыв многообразие поисков поэта в период после 14 декабря, описал на этом фоне бурное кипение мысли: «…замыслы сменялись новыми замыслами, мысль обгоняла возможность их воплощения»1.

О замыслах Пушкина написано немало, для размышлений над ними почти всегда имелось фактологическое основание — свидетельство самого поэта. Оно могло быть в письме, заметке, в форме записи на клочке бумаги. Например, на оборотной стороне автографа стихотворения «Под небом голубым страны своей родной…» (1826) оказался загадочный черновой список, прочитанный в ХХ в. пушкинистами как перечисление замыслов драматических произведений. Работая над ним, Ю. М. Лотман оригинально реконструировал сюжеты об Иисусе, о Клеопатре, отрефлектировал отрывок «Повесть из римской жизни»2. В основном, это были планы художественных произведений. Однако по отношению к культуре самой близкой Пушкину (после России) страны — Франции — замыслы не ограничивались словесностью: Пушкин намеревался создать труды по истории Французской революции и по истории французской литературы. О первом осталось свидетельство


1 Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин: Биогр. писателя. Изд. 2-е. Л., 1983. С. 224.
2 Лотман Ю. М. Опыт реконструкции пушкинского сюжета об Иисусе // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 2. С. 452. 
  63 | 64 

самого поэта (см. об этом ниже); второй же, как нам представляется, Пушкин осознанно закамуфлировал, причем «запрятал» так глубоко, что замысел до сих пор оставался неразгаданным; его реконструкция представляет собой литературоведческую гипотезу.

Гипотеза в литературоведении — мало изученная категория: не разработана классификация, критерии доказательности, нет точной дефиниции (что это — прием, механизм, элемент методологии или способ научного исследования)3. В структуре этой сложной категории многое неясно, но особенно завораживает момент зарождения гипотезы, определяемый интуицией ученого, включающей, как правило, элемент отрефлектированности (знания об объекте изучения). Наиболее полно тайну зарождения гипотез могли бы описать их авторы, но ведь их не расспросишь; остается один источник — ты сам (автор в этом случае как бы вынужден «проявляться» в тексте статьи, что создает известную неловкость). Одновременное использование историко-литературного и, условно говоря, психологического метода (анализ исследовательской психологии) также вызывает определенные трудности.

Если воспользоваться словарем эпохи, то задуманный Пушкиным труд по истории французской литературы следовало бы озаглавить «Французская поэтика». Лицеисты изучали словесность Франции не только по Буало и Лагарпу, но и по «Французской поэтике» Л. Домерона, включавшей классику, адаптированную для лицеев и средних школ (Domairon L. Poétique française adoptée par la commission des livres classiques pour l’usage des lycées et des écoles secondaires. Paris, 1804). Сам Пушкин предпочитал термин «очерк» (так он переводил слово “étude”); мы будем использовать названия «Поэтика», «Очерк» и «История французской литературы».

Превосходно знавший с юных лет словесность Франции («он был одарен памятью необыкновенной и на одиннадцатом


3 См.: Вольперт Л. И. Гипотеза как метод осмысления и реконструкции фактов // Вольперт Л. И. Лермонтов и литература Франции (в Царстве Гипотезы). Таллинн, 2005. С. 22–42.   64 | 65 

году уже знал наизусть всю французскую литературу»4), Пушкин рано начал стремиться отстаивать свою позицию, свою оценку, не поддаваясь общепринятому мнению. Характерный пример — признание поэта в «Городке» (1815) в усердном изучении «Лицея»: «Хоть страшно стихоткачу // Лагарпа видеть вкус, // Но часто, признаюсь // Над ним я время трачу» (I, 99)5.

О французской словесности Пушкин оставил обширный критический материал: шесть статей о писателях (плюс замысел работы о Гюго), емкий список романов, которые он собирался подвергнуть анализу, заметку о французских критиках, а также множество замечаний о французской литературе, разбросанных в художественных текстах, письмах, откликах, критических статьях6. Его оценки разнообразны по форме, тону (в зависимости от жанра, контекста, настроя), иногда афористичны, часто сами врезаются в память. В стихотворных текстах они лаконичны: «Корнеля гений величавый» (VI, 12), Расин — «Певец влюбленных женщин и царей» (V, 377); в письмах — раскованны: «А чем же и держится Иван Иванович Расин, как не стихами, полными смысла, точности и гармонии» (XIII, 86); в статьях исполнены мысли: «Бомарше влечет на сцену, раздевает до нага и терзает все, что еще почитается неприкосновенным. Старая монархия хохочет и рукоплещет» (XI, 296); о «Тартюфе» — «высшая смелость: смелость изобретения <…> где план обширный объемлется творческой


4 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 1. С. 58.
5 Здесь и далее Пушкин цит. по изд.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л., 1937–1959. Римская цифра в скобках означает том, арабская — страницы.
6 Он также активно выступал как переводчик (см.: Вольперт Л. И. Пушкин — переводчик французских поэтов // Вольперт Л. И. Пушкинская Франция. СПб., 2007. С. 492–503). Любопытный факт, свидетельствующий об интересе поэта к истории французской словесности, — осуществление перевода со старофранцузского на новофранцузский фрагмента из «Романа о Лисе» (“Roman du Renard”).
  65 | 66 

мыслию» (XI, 61); о Вольтере — он «первый <…> внес светильник философии в темные архивы истории» (XIII, 102). Ему интересна личность творца, его «миф»: «Услужливый, живой, // Подобный своему чудесному герою, // Веселый Бомарше мелькнул перед тобою» (III, 218); «Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупной совестию» (XII, 144–145); о Мюссе — «…Явился молодой поэт с книжечкой сказок <…> и произвел ужасный соблазн <…> о нравственности <…> и не думает, над нравоучением издевается и к несчастью чрезвычайно мило…» (XI, 175). Ряд примеров можно было бы умножить, но и в совокупности замечания не свидетельствуют о каком-либо цельном замысле: они разрозненны, спонтанны, нет обобщающей, структурирующей мысли. Подобные замечания скорее уводят от предположения о замысле «Поэтики», потому, думается, у пушкинистов оно и не возникало.

Однако основания для выдвижения гипотезы все же имелись, и, прежде всего, — наличие множества неясностей, вопросов, не получающих ответа. Лично для меня первоначальным импульсом к выдвижению гипотезы стало недоумение в связи с проблемой, не имеющей, на первый взгляд, прямого отношения к замыслу «Поэтики». Речь идет о намерении Пушкина написать «Историю французской революции»: «Я предпринял обзор (étude) Французской революции <…> умоляю прислать мне Тьера и Минье, — пишет он в июне 1830 г. Е. И. Хитрово. — Оба эти труда запрещены. У меня здесь лишь имеются Мемуары» (XIV, 176; подл. по-франц.). У Пушкина не хватает материалов, нет ни малейшей надежды попасть в Париж, чтобы поработать там в архивах7; при этом


7 В Париже перебывало почти все его окружение Пушкина: дядя, брат, большинство лицеистов, писатели, художники, А. И. Тургенев, Карамзин, Жуковский, Крылов, Соболевский, З. А. Волконская, Смирнова-Россет, Шевырев, Гоголь, Лунин и множество других. В воображении ссыльный поэт видит себя там постоянно: «<…> удрал в Париж» (XIII, 228), пишет он о себе П. А. Вяземскому в 1826 г. «Я в Париже, я начал жить, а не дышать» — автобиографически  66 | 67 

он отлично знает, что без документов, газет, архивов — замысел невыполним, и все же почему-то продолжает работу: делает выписки, пишет черновой план, конспект8. Почему?

Недоумение также вызывала первая строфа стихотворения «Французских рифмачей суровый судия…» (1833). Созданное в манере Буало (александрийский стих без enjambement’ов), оно овеяно иронией à la Буало (первая строфа — шутливой, направленной в адрес самого автора «Поэтического искусства», вторая — саркастической). Однако при всей ясности содержания, оно таит некоторую неувязку: задача бичевания русских рифмоплетов не совсем вяжется с пушкинским намерением «…занять кафедру ту» (III, 2, 305); слова «Но я молю тебя, поклонник верный твой, будь мне вожатаем» (III, 2, 305) — также содержат неясность. Еще недавно Пушкин в статье «О французской словесности» (1822) вынес главе классицистов приговор в духе романтиков: «Буало убивает фр.<анцузскую> слов.<есность>» (XII, 191). Б. В. Томашевский в книге «Пушкин и Франция», приведя 14 строк первой строфы (всего в каждой — по 18), комментировать ее по какой-то причине не стал. Он отметил лишь иронически-почтительную нтонацию поэта: «Сквозь эту иронию к “густому парику” Буало


подсвеченный игровой эпиграф к «Арапу Петра Великого». Но Судьба (в лице властей предержащих) вопрос железно предрешила. Неоднократные просьбы к Александру I, Николаю I, Бенкендорфу отпустить его «куда-нибудь в Европу», «в чужие края» неизменно означали одно — в Париж. И всегда — отказ (см. черновые письма Александру I от 20 апр. и июля 1825 г. (по-франц.); письмо Николаю I от 11 мая 1826 г.) Он понимает: топос лучше не называть, но один раз в письме к Бенкендорфу от 21 апр. 1828 г. (по-франц.) он все-таки не удержался («…желал бы я провести сие время в Париже»; XIV, 11). Получив немотивированный издевательский отказ, Пушкин, по воспоминаниям А. А. Ивановского, «впал в болезненное отчаяние, сон и аппетит оставили его, желчь сильно разлилась в нем…» (Ивановский А. А. А. С. Пушкин // Русская старина. 1874. № 2. С. 396–397).
8 См. об этом: Модзалевский Л. Б. Примечания // Пушкин А. С. Письма. М.; Л., 1935. Т. 3: Письма, 1831–1833. С. 291–293.
  67 | 68 

<…> слышится уважение к Буало — сатирику и полемисту, к его здравому разуму, трезвости и ясности мысли, которые всегда роднили французских классиков с Пушкиным»9. Другие комментаторы также не стремились к анализу первой строфы; мысль о некоей «странности» текста, возможно, и возникала, но уловить ее суть не пытались.

Удивление мог вызвать и загадочный абзац из незавершенной статьи Пушкина «О ничтожестве литературы русской» (1834). Мысль о том, что в России «нет литературы» была впервые выдвинута не Пушкиным; прежде ее уже высказывал Карамзин, в конце 20-х – начале 30-х гг. она буквально витала в воздухе; об этом писали Н. И. Надеждин, И. В. Киреевский, В. Г. Белинский10. Новация, которую внес Пушкин, — это термин «ничтожество»; возможно, это слово — дань «европеизму»: поэт как бы пытается оценить литературу России взглядом европейцев. В их глазах она, действительно, ничтожна: даже Пушкина, первого поэта России, европейцы не знают. Но это естественно: переводы его поэзии катастрофически слабы (набор банальных романтических штампов), а русским языком во Франции владеют единицы11.

Пушкину для подтверждения идеи о «ничтожестве» русской литературы потребовался убедительный фон; он счел наиболее конструктивным привлечь для сопоставления французскую литературу, которая русским читателям была ближе других и которую в России лучше всего знали («…изо всех лит.<ератур> она имела <самое> большое влияние на нашу»; «О французской словесности» — XII, 191). Однако по существу он превысил задачу, предложив целостный анализ развития французской словесности за семь столетий. В его обзоре на нескольких страницах уместились трубадуры, Клеман Маро, Монтень, Рабле, Вийон, Ронсар, Дюбелле, Малерб и, что важно,


9 Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л., 1960. С. 111.
10 Все авторы выражали уверенность в грядущем расцвете русской литературы.
11 Вольперт Л. И. Судьба Пушкина во Франции // Вольперт Л. И. Пушкинская Франция. СПб., 2007. С. 504–512.
  68 | 69 

«созвездие гениев» французского классицизма и Просвещения. В этом емком, сжатом фрагменте все логично и естественно — за исключением одной странности. На всем его протяжении повествование ведется «общим планом», и вдруг, когда речь заходит о малозначительном периоде начала XVII в., по непонятной причине стиль меняется: «Рассмотря бесчисленное множество мелких стихотворений, баллад, рондо, вирле, сонетов и поэм аллегорических, сатирических, рыцарских романов, сказок, фаблио, мистерий etc., коими наводнена была Франция в начале 17 столетия, не льзя не сознаться в бесплодной ничтожности сего мнимого изобилия» (XI, 289). Почему изменился характер описания? Для чего автору статьи потребовался новый масштаб и столь подробное перечисление? До того всё подавалось en gros, а здесь — детали, мелочи, перед нами совсем другой тип анализа — под микроскопом.

Ответа на вопрос не находилось, недоумения накапливались. Но когда возникла необходимость уточнить дату публикации статьи «О ничтожестве…» (1855), я открыла пушкинский план статьи… и обратила внимание на первые пункты: «1) Быстрый отчет о франц.<узской> слов.<есности> в 17 стол.<етии>. 2) 18 стол.<етие>» (XI, 495). Ранее эти пункты казались малозначимыми, теперь они предстали в новом свете: два главных литературных века Франции — XVII и XVIII — выделены, маркированы и, по-видимому, отрефлектированы. Вспомнился выпадающий из текста абзац, внезапная смена масштаба — и возникла мысль, нет ли прямой связи между ним и первыми пунктами плана, охватывающими целые столетия? В цитируемом абзаце речь шла о поэзии начала XVII в., периоде до постановки в 1637 г. «Сида» Корнеля, т. е. о времени малозначимом. Но в данном случае это несущественно; важно другое — как проходит процесс исследования?

Повторим цитату: «Рассмотря бесчисленное множество мелких стихотворений, баллад, рондо, вирле, сонетов и поэм аллегорических, сатирических, рыцарских романов, сказок, фаблио, мистерий etc…» (XI, 269). Пушкин вольно или невольно допускает читателя в свою исследовательскую лабораторию. В абзаце подчеркнут объем работы: и суперлатив («бесчисленное   69 | 70 множество»), и прием перечисления — все маркирует подготовку серьезного опуса. Столь тщательно и глубоко изучают оригинальные тексты, когда создают обширный научный труд; какой именно — не нуждается в разъяснении, — это «Французская поэтика». Многое еще оставалось неясным, но одно выкристаллизовалось точно: работа идет кропотливая и профессиональная. При возникновении гипотезы вопрос часто решается ее быстрым подтверждением; удача подчас заставляет себя ждать, но при везении — не медлит. Продолжая мысль о «бесплодной ничтожности» французской словесности начала XVII в., Пушкин неожиданно включает себя в текст: «Трудность, искусно побежденная, счастливо подобранное повторение, легкость оборота, простодушная шутка, искреннее изречение редко вознаграждают усталого изыскателя» (XI, 269; курсив мой. — Л. В.). Испытывающий разочарование «усталый изыскатель» — сам Пушкин! Исследователь XIX в., детально изучающий французскую словесность XVII в., как бы «разъясняет» недогадливому «изыскателю» XXI в. суть своего замысла. Гипотеза обретает плоть.

В свете вышесказанного многое понимается по-новому, прежде всего — разница между ранними статьями Пушкина «О французской словесности» (1822) и «О поэзии классической и романтической» (1825). В первой следов пушкинского замысла еще нет, во второй — они явно намечаются. Буало упоминается в обеих статьях, но с разных позиций: в первой негативно («Буало убивает французскую словесность…»); во второй — скорее позитивно: «Буало обнародовал свой Коран — и фр.<анцузская> сл.<овесность> ему покорилась» (XI, 38)12. Размышления о французской словесности начались на юге, когда в сознании поэта доминировали идеи романтизма и


12 Через девять лет, когда работа над «Поэтикой», как можно предположить, шла полным ходом, в статье «О ничтожестве литературы русской» Пушкин характеристику дополнит: «Буало, поэт, одаренный мощным талантом и резким умом, обнародовал свое уложение и словесность ему покорилась» (XI, 271).   70 | 71 

мысль о создании «Поэтики» еще не возникала. Тишина и безлюдье Михайловского, как известно, способствовали творческому росту поэта, его движению в сторону реализма. В письме А. А. Бестужеву от 30 ноября 1825 г. Пушкин впервые выдвигает понятие «истинный романтизм» (XIII, 245), что по существу было первой формулировкой реализма13. В середине 20-х гг. зарождается интерес поэта к общей проблеме формирования национальных литератур; прежде всего — русской, но — маргинально — и французской. Однако занимающая поэта поначалу лишь как контрастный фон для описания развития русской словесности французская литература постепенно начнет приобретать в его глазах самостоятельный интерес, пик которого отметит середину 30-х гг.

Хотя в статье «О поэзии классической и романтической» о французской словесности говорится мало, эта работа для нашей темы важна: в ней исподволь закладывались теоретические основы будущей «Поэтики». Пушкин вырабатывает свой взгляд на классицизм и романтизм (вокруг этих понятий в тот момент идут подлинные литературные бои). На его взгляд, классицизм — это «вопрос формы»: «Если вместо формы стихотв.<орений> будем [брать] за основание только дух, в котором оно писано, то никогда не выберемся из определений» (XI, 36). Как будущий исследователь, которому предмет интересен в деталях, он уже здесь прибегает к выразительному приему перечисления: «…к роду классическому должны отнестись те стихотворения, коих формы известны были грекам и римлянам <…> эпопея, поэма дид.<актическая>, трагедия, комедия, ода, сатира, послание, ироида, эклога, элегия, эпиграмма и баснь» (XI, 36).

В данном случае для Пушкина существенно сопоставление с итальянской, испанской и английской литературами, по структуре противостоящими системе античного классицизма. С пушкинской точки зрения, Данте, Сервантес, Шекспир — романтики, именно они интересуют поэта в первую очередь.


13 О концепции романтизма Пушкина и Стендаля см.: Вольперт Л. И. Пушкинская Франция. С. 232–242.  71 | 72 

Думается, как это ни парадоксально, исторически сложившееся после Французской революции направление «романтизм» в его «Историю французской литературы», скорее всего, не попало бы: XIX век еще не устоялся (не проверен временем — первый критерий классики). Однако разобраться в сути нападок современных романтиков на классицизм, понять силу и слабость их аргументов Пушкину, как будущему автору «Поэтики», было необходимо.

В свете гипотезы по-новому прочитывается и стихотворение «Французских рифмачей суровый судия…»; соображения, вызывавшие недоумение, приобретают ясность; то, что казалось преувеличением, предстает нормой. Без учета гипотезы при знакомстве с текстом на первом месте — Буало-сатирик, бичующий рифмоплетов-графоманов. С учетом гипотезы оптика кардинально меняется: в центре стихотворения — Буало, создатель целостной эстетической системы. Следует учитывать литературную обстановку двадцатых-тридцатых годов: выступить с дифирамбом в адрес Буало означало вызвать огонь на себя, похвала была возможна лишь в виде шутки. Казавшаяся загадочной просьба («Но я молю тебя, поклонник верный твой // Будь мне вожатаем») предстала полной глубокого смысла — лучшего «вожатая» для создания «Французской поэтики» найти было трудно. Не случайно Пушкин обращается к Буало так же, как Данте в свое время в «Божественной комедии» обращался к Вергилию («Учитель»); думается, в тот момент в сознании поэта три имени — Вергилий, Данте, Буало — стояли рядом, и, возможно, в этот ряд он мысленно включал и себя.

Становится понятным и другое обращение к Буало: «Дерзаю за тобой // Занять кафедру ту…». По-видимому, «ту», с которой Буало регламентировал жанры и устанавливал правила нормативной поэтики. «Коран» Буало — его дидактическая поэма «Поэтическое искусство» (“L’Art poétique”, 1674), или, условно говоря — «кафедра», с которой устанавливались законы гармонии, вкусовые категории. В данном случае важна аллюзия на Горация: связь «Поэтического искусства» с «Искусством поэзии» маркировалась Буало на всех уровнях, начиная  72 | 73 с названия. Примечательно, что Пушкин чувствует себя вправе, как Гораций и Буало, стать «суровым судией» рифмачей-виршемарателей. Это не преувеличенные амбиции: его право быть «судьей» ощущали многие. В 1830 г. Э. П. Мещерский во Франции писал о нем, как о «самом удивительном гении, когда-либо появлявшемся в России <…>, достигнувшем в свои 30 лет не только бессмертной славы, но также признания своего рода непогрешимости, права верховного решения…»14.

Какой же была бы пушкинская структурирующая мысль, сплачивающая материал? Нет нужды говорить, что идейные установки пушкинской «Поэтики» отличались бы от «Французских поэтик», созданных классицистами (Буало, Лагарпом, Л. Домероном и др.). Критически относившийся к эстетике классицизма и — в чем-то — романтизма, Пушкин вырабатывает в 30-е гг. свою оригинальную концепцию истории литературного процесса в Европе. Себя он считает «поэтом действительности» (XI, 104), адептом «истинного романтизма». С этих позиций, думается, он и осмыслял бы диалектику развития французской словесности. Остро ощущая ее малую эстетическую ценность до появления «великих гениев», Пушкин ищет ответ на вопрос о причине внезапного перелома, своеобразного эстетического взрыва середины ХVII в.: «Каким чудом посреди сего <…> общего падения вкуса вдруг явилась толпа истинно великих писателей, покрывших таким блеском конец XVII века?» (XI, 270). Пушкин прибегает к концептуально-философскому объяснению, в его ответе как бы предвосхищается современная теория эстафеты культур: «…или каждому народу судьбой предназначена эпоха, в которой созвездие гениев вдруг является, блестит и исчезает?» (XI, 270). Он рефлектирует над проблемой воздействия на творца-поэта читательской (зрительской) аудитории: «Кто напудрил и нарумянил


14 Цит. по: Дмитриева Н. Л. Прижизненная известность Пушкина за рубежом. Франция // Пушкин: Исслед. и мат. СПб., 2004. Т. XVIII–XIX: Пушкин и мировая литература. Мат. к «Пушкинской энциклопедии». С. 275.  73 | 74 

Мельпомену Расина и даже строгую музу старого Корнеля? Придворные Людовика XIV» (XI, 33). Думается, в основной части «Поэтики» он поставил бы целью решить загадку «чуда» XVII–XVIII вв., раскрыть эстетическую ценность неувядаемых шедевров. Значимость классицизма, на его взгляд, поначалу была несколько завышена, затем с неоправданной суровостью занижена («Хотя постигнутый неумолимым роком / В своем отечестве престал ты быть пророком…»); а ныне настало время взвешенной, объективной оценки (это как бы последнее звено гегелевской триады). В глазах поэта, французские писатели второго ряда, подвергшие насмешке «великий век» и пользующиеся в России преувеличенным авторитетом (Мармонтель, Жанлис, Рейналь и др.), — «бездарные пигмеи, грибы, выросшие у корня дубов» (XI, 496). Опираясь, вслед за Буало, на идею высокой значимости искусства слова, Пушкин, думается, попытался бы вскрыть суть, на первый взгляд, непостижимого факта: каким образом Франция заняла такое место в культуре Европы, на какое в XVII–XVIII вв. не мог претендовать ни один другой народ («Европа, оглушенная, очарованная славою французских писателей, преклоняет к ним подобострастное внимание…» — XI, 172).

Скорее всего, Пушкин рассчитывал публиковать «Поэтику» отдельными «Очерками» в «Современнике». К осуществлению замысла могли подталкивать многие соображения: это и подстраховка в периоды застоя (работа, которую любишь и умеешь делать), и вклад в свой журнал (потребность в весомых статьях была исключительно острой, Пушкин неутомимо разыскивал авторитетных авторов), и просветительская задача.

«Очерки» по истории Французской революции, при всем желании редактора «Современника», перспективы быть опубликованными ни в каком варианте не имели бы: тема была строго табуирована (как отмечалось, труды о революции де Сталь, Минье, Тьерри в России были запрещены). Однако, хотя задача и была бесперспективной, она, думается, сыграла конструктивную роль в интересующем нас аспекте: начало работы в 1831 г. над историей революции могло оказаться  74 | 75 существенным импульсом для возникновения второго пушкинского замысла о французской культуре — раз можно решиться на анализ сложнейшего периода истории Франции, то тем более естественно предпринять попытку описания развития галльской литературы.

Для XIX в. подобное стремление, зародившееся еще в античности (беллетризованная и мифологизированная история — Геродот, Фукидид), было характерным; однако в те далекие времена понятия «историзм» не существовало, культура чужой страны чаще всего описывалась в поэтике остранения. После Французской революции прожектором сложной социально-философской категории «историзм», разработанной Вальтер Скоттом и «новой» французской исторической школой, начинают высвечиваться литературные модели (Стендаль, Бальзак, Мериме). Примечательно, что начало исследованию «чужой культуры» кладут именно французы (задание как бы отвечало галльскому национальному гению): О. Тьерри («История завоевания Англии норманнами»), А. Токвиль («О демократии в Америке» — классический образец описания социально-культурной структуры чужой страны), И. Тэн («История английской литературы» — француз создает лучшую на тот момент историю английской литературы). Пушкин принадлежал к мыслителям этого типа, для него подобные поиски были насущной потребностью; может быть поэтому он и не бросал работу над «Историей французской революции».

В отличие от исторических «Очерков», создание «Французской поэтики» не было нереальной задачей, материалы были под рукой (в библиотеке поэта французские тексты были представлены с исключительной полнотой); место для издания (редкая удача!) было «подвластно» автору. Продлись жизнь поэта дольше, не исключено, что замысел получил бы в «Современнике» счастливое воплощение: Пушкин осуществил бы исподволь задуманную просветительскую идею — создание «Курса французской словесности», своеобразного русского литературного «Лицея» для юношества и полупросвещенной дворянской массы.


Дата публикации на Ruthenia — 04/03/08
personalia | ruthenia – 10 | сетевые ресурсы | жж-сообщество | независимые проекты на "рутении" | добрые люди | ruthenia в facebook
о проекте | анонсы | хроника | архив | публикации | антология пушкинистики | lotmaniania tartuensia | з. г. минц

© 1999 - 2013 RUTHENIA

- Designed by -
Web-Мастерская – студия веб-дизайна