 |
 |
 |
 |
|
ОБ ОДНОЙ РАЗНОВИДНОСТИ РАЗНОСТОПНОГО ЯМБА КОНСТАНТИН ПОЛИВАНОВ В своем очерке стиха Пастернака М. Л. Гаспаров объяснял редкость семантизации стихотворного размера как у раннего, так и у позднего Пастернака: Пастернак боролся против образования семантических ореолов — устойчивых связей между содержанием и стихотворной формой произведения. В ранних стихах — поиск уникальной разновидности размера для уникального содержания каждого стихотворения. В поздних — поиск универсальной простоты, которой можно одинаково хорошо высказать все. Эти два пути противоположны, но начинаются из одной точки, и движет по ним одно стремление. И это стремление далеко не тривиально [Гаспаров 1997: 517]. Впрочем это вовсе не значит, что «семантические ореолы» были Пастернаку вовсе чужды. Сам М. Л. Гаспаров описывает значимость для стихотворения «На пароходе» опоры на метрическую традицию Брюсова и Блока [Гаспаров 1992: 84–91]. К. Ф. Тарановский в работе «О взаимоотношении стихотворного ритма и тематики», фактически положившей начало исследованию семантических ореолов, выделил стихотворение «Гамлет» из «Стихотворений Юрия Живаго» как завершающее звено в традиции русского пятистопного хорея, восходящей к «Выхожу один я на дорогу…» [Тарановский: 400]. Сам Пастернак несколько раз и в стихах, и в прозе писал о смысловой нагрузке стихотворного размера. На строки из книги 1916 года «Поверх барьеров» в этой связи обратил внимание еще В. С. Баевский [Баевский: 60]:
Как всевластен размер, Орел, решето? Ты щедра, я щедр [Пастернак: I, 354]. О смене ритма, приводящей к смысловым изменениям, Пастернак подробно говорит, изображая «рождение» стихотворения «Сказка» в романе «Доктор Живаго», и при этом подчеркивает содержательные характеристики, «свойственные самим размерам»: Постепенно перемарывая написанное, Юрий Андреевич стал в той же лирической манере излагать легенду о Егории Храбром. Он начал с широкого, предоставляющего большой простор, пятистопника. Независимое от содержания, самому размеру свойственное благозвучие раздражало его своей казенной фальшивою певучестью. Он бросил напыщенный размер с цезурою <курсив наш. — К. П.>, стеснив строки до четырех стоп, как борются в прозе с многословием. Писать стало труднее и заманчивее. Работа пошла живее, но все же излишняя болтливость проникала в нее. Он заставил себя укоротить строчки еще больше. Словам стало тесно в трехстопнике, последние следы сонливости слетели с пишущего, он пробудился, загорелся, узость строчных промежутков сама подсказывала, чем их наполнить. Предметы, едва названные на словах, стали не шутя вырисовываться в раме упоминания. Он услышал ход лошади, ступающей по поверхности стихотворения, как слышно спотыкание конской иноходи в одной из баллад Шопена. Георгий Победоносец скакал на коне по необозримому пространству степи, Юрий Андреевич видел сзади, как он уменьшается, удаляясь. Юрий Андреевич писал с лихорадочной торопливостью, едва успевая записывать слова и строчки, являвшиеся сплошь к месту и впопад [Там же: IV, 438–439]. В уста героя «Доктора Живаго» вложены и слова о содержательной нагрузке размеров А. С. Пушкина и Н. А. Некрасова:
Тем более, представляется интересным пронаблюдать одну тенденцию в семантизации размера, которая прослеживается у Пастернака от ранних экспериментальных стихотворных книг до стихов 1940-х годов. В лирике Б. Пастернака, как и во всей русской поэзии, самый частый стихотворный размер — ямб. Соответственно, среди стихов, написанных этим размером, больше всего ямба четырехстопного (5127 строк), на втором месте — Я 3 (1022 строки). По подсчетам М. Л. Гаспарова разновидность разностопного ямба, с регулярным чередованием четырехстопных и трехстопных строк, занимает существенно меньшее место — 553 строки. Стихотворения, написанные четверостишиями с регулярным чередованием строк четырехстопного и трехстопного ямба, появляются у Пастернака уже в первой книге «Близнец в тучах» и прослеживаются вплоть до последнего цикла «Когда разгуляется». Они связаны с определенным набором мотивов на уровне содержания и с повторяющимися лексическими оборотами внутри этой ритмической формы. В использовании Я 4/3 легко прослеживается хронологическая закономерность. Минимум приходится на вторую книгу стихов Пастернака «Поверх барьеров» 1916 г. и на «Когда разгуляется» — последний стихотворный цикл 1950-х гг. (соответственно 12 и 20 строк), максимум на «Сестру мою жизнь» (108 строк), самую разнообразную в стиховом отношении книгу поэта, и стихи Юрия Живаго (170 строк), а также на стихотворения 1929–1932 (84 строки). Четверостишия Пастернака, написанные Я 4/3 с перекрестной рифмовкой, делятся на несколько групп по виду клаузул, соответственно, в четных и нечетных строках — ММММ, МДМД, ДМДМ и МЖМЖ. В «Близнеце в тучах» — первой книге стихов Пастернака 1913 г. — два стихотворения с четверостишиями Я 4/3 со сплошными мужскими клаузулами — это открывающее книгу стихотворение «Эдем»:
Поэты взор вперят, Налево глины слижет Инд, А вправь уйдет Евфрат [Пастернак: I, 326]; и «Хор»:
Хребтами канделябр: Сначала — дол, потом — простор, За всем — слепой октябрь [Там же: 340]1. В «Сестре моей — жизни» такими же четверостишиями с перекрестной рифмой и мужскими клаузулами написаны две последние строфы стихотворения «Не трогать», первая строфа которого имеет клаузулы ДМДМ и, соответственно, представляет собой 4 строки Я 3:
Душа не береглась, И память — в пятах икр и щек, И рук, и губ, и глаз [Пастернак: I, 123]. В книге «Поверх барьеров» 1916 г. Я 4/3 написано только одно стихотворение, где перекрестно рифмуются строки с мужскими и дактилическими окончаниями:
Мгновенной вспышкой месяцы, Сродни пожарам чащ и нив, Когда края безлесятся ... [Там же: 366]. Так же (Я 4/3 МДМД) выглядят и 4 строфы (1, 4 и две последних) стихотворения «Красавица моя, вся стать…» во «Втором рождении»:
Вся суть твоя мне пo сердцу, Вся рвется музыкою стать, И вся на рифмы просится [Там же: II, 72], при этом в третьей строфе перекрестная рифма сменяется парной, а клаузулы становятся сплошь мужскими (Я 4/3 превращается в Я 4):
А гардеробный номерок, Талон на место у колонн В загробный гул корней и лон. Остальные строфы этого стихотворения — трехстишие и шестистишие. Последнее стихотворение, написанное этой разновидностью строфы (Я 4/3 МДМД) — «Весна в лесу» из «Когда разгуляется» 1956. Однако самой распространенной строфой регулярно чередующегося Я 4/3 у Пастернака оказывается строфа с перекрестными рифмами и мужскими клаузулами нечетных строк, женскими — четных: МЖМЖ. Таких четверостиший от первых до последних на всю книгу — 58 строф (232 строки). Первые два стихотворения, написанные такими строфами, появляются в «Сестре моей — жизни» — «Лето» и «Имелось». Это 43-е и 47-е по счету стихотворения книги, куда вошло всего 50 текстов. «Имелось» входит в цикл, озаглавленный автором «Послесловье». Оба стихотворения подводят итог одновременно и «любовному», и революционному лету, ставшему предметом изображения в этой книге, и, по мнению М. Л. Гаспарова, представляют своеобразный диптих — объединенный не только размером и темой, но повторяющимся образом винной пробки [Гаспаров, Подгаецкая: 123]. В обоих стихотворениях изображаются характерные картины сельскохозяйственной жизни южных губерний России. В «Лете» — это описание звуков сбора урожая, заменяющих тиканье часов:
С восхода до захода Вонзался в воздух сном шипов, Заворожив погоду. Здесь же появляется сугубо бытовой образ «кухни»:
Закат сдавал цикадам И звездам, и деревьям власть Над кухнею и садом. Приметами завершающегося лета оказываются мелкий дождь и запах винной пробки:
И пахло винной пробкой. Этот же образ вновь появляется в самом конце стихотворения:
И винной пробкой пахли [Пастернак: I, 154]. В стихотворении «Имелось» говорится уже о сентябре, итог лета и любовной истории подводится языком как будто подчеркнуто «непоэтической» описи. Об этом говорит и само название стихотворения («Имелось»), и нарочито прозаическое начало — «Засим, имелся сеновал…». Сопровождает его тот же запах: «И пахнул винной пробкой». Далее следуют еще несколько выражений, которые как будто подчеркнуто соотносятся не с «поэтической», а с бытовой, хозяйственной стороной жизни:
В извозчичьем хозяйстве, Летал, носил и по чутью Предупреждал ненастье. <…> То золотил их, залетев С куста за хлев, к крестьянам… [Пастернак: I, 158]. Оба эти стихотворения определенно связываются с темой завершения / финала напряженной любовной истории, описанной в «Сестре моей — жизни», и как будто приносят на смену сложным эмоциональным отношениям влюбленных картины прозаической сельской жизни, воплощением которой оказывается играющий роль почти что словесного клише «запах винной пробки». Так же и на смену одному периоду революции — подъему общественного энтузиазма — приходит распад и разочарование:
Так пахли прописи дворян О равенстве и братстве. Упоминание «равенства и братства» как прописей дворян может добавлять здесь мотив сопоставления с французской революцией, где за первым периодом, когда в революции с энтузиазмом участвовали дворяне, приходит период буржуазный. В сюжете книги «Сестра моя — жизнь» (и нескольких стихотворений «Тем и Варьяций», посвященных тому же финалу любовных отношений с той же возлюбленной, фамилия которой была Виноград) отчетливо присутствует мотив враждебного поэту буржуазного «устойчивого быта», который противостоит, возможно, и атмосфере революции, совершающейся по «прописям дворян»:
И мебелью стиля жакоб Иссушат, убьют темперамент… [Пастернак: I, 191]. Возлюбленная Пастернака в конце революционного лета собралась замуж за промышленника со знаменательной в антибуржуазном контексте фамилией Дороднов. Какую-то роль в этом сопоставлении русской и французской революции, возможно, играют и синтаксические галлицизмы: «Имелось», «Засим имелся сеновал». В книге «Второе рождение» Пастернак использует тот же ритм в стихотворении «Весеннею порою льда…»:
Усадьба без хозяев. Прощальных слез не осуша И плакав вечер целый, Уходит с Запада душа, Ей нечего там делать. <…> И так как с малых детских лет Я ранен женской долей, И след поэта — только след Ее путей, не боле… [Там же: II, 88]. Обратим внимание, что здесь возникает мотив опустошенного дома (усадьба без хозяев) и специфическая пастернаковская тема женской судьбы («женской доли»). В 1940 г. Пастернак вновь обращается к этой строфе в стихотворении, повторяющем заглавие стихотворения из «Сестры моей — жизни» — «Лето» и описывающем огородное дачное хозяйство — грядки огурцов, прополку (ср. «и не пололи тропки» в «Имелось»). «Мята», тоже уже встречавшаяся в «Лете» 1917 г., рифмуется здесь с лопатой. Однако здесь Пастернак уже нисколько не снижает картин быта и огородного хозяйства
Как печку изразцами, Зной полдня выложил гряду Литыми огурцами. Жары безоблачный лубок Не выдавал нигде нас. Я и сегодня в солнцепек До пояса разденусь [Пастернак: II, 328]. Завершалось стихотворение описанием ночного отдыха огородника:
И ночь в оконной раме Меня наполнит, как кувшин, Водою и цветами. Она отмоет верхний слой С похолодевших стенок И даст какой-нибудь одной Из местных уроженок. Наш отдых будет как набег. Весь день царил порядок, А ночью спящий человек — Собрание загадок. Во сне, как к крышке сундука И ящику комода, Протянута его рука К ночному небосводу [Там же: 328–329]. Заметим, что в этих строфах такие сугубо бытовые детали, как комод и крышка сундука, появляются в соседстве с максимально «возвышенным» ночным небосводом. В 1941 г. Пастернак еще дважды обращается к Я 4/3 с окончаниями МЖМЖ — в стихотворениях «Русскому гению» и «Страшная сказка». Возможно, в этих военных стихах с отчетливой патриотической, антифашистской риторикой («Вся суть твоя — противовес / Коричневым рубахам» [Там же: 255], «Сторицей должен будет враг / За это расплатиться» [Там же: 119] и др.) — Пастернак ориентировался на ритмику и строфику «Певца во стане русских воинов» В. А. Жуковского. В 1942 г. Пастернак переделывает «Лето» для включения его в сборник «На ранних поездах», которое получает и другое название — «Летний день», уже не совпадающее с заглавием из «Сестры моей — жизни». (Впрочем, заглавие «Летний день» в 1944 г. используется Пастернаком для стихотворения, получившего затем название «Разведчики».) Последние строфы в новой редакции сильно меняются — вместо крышки сундука и ящиков комода остается один комод:
Потянется к свободе, Устраиваясь на ночлег На крашеном комоде [Пастернак: II, 106]. Однако Пастернак, воспроизведя тот же ритм в стихотворении «Разлука», через несколько лет в стихах Юрия Живаго возвращается к отброшенным при редактировании стихотворения «Лето» рифме «набег»/«человек» и к «ящикам комода» (стоящее же в рифме во второй редакции слово побег используется в другом значении — не «ростка», а «бегства»):
Не узнавая дома. Ее отъезд был как побег, Везде следы разгрома. И в конце:
Она в момент ухода Все выворотила вверх дном Из ящиков комода [Там же: IV, 535]. В этом тексте отношения героя и героини уподобляются грандиозным природным явлениям: «Безвыходность тоски вдвойне / С пустыней моря схожа»; «Как морю близки берега / Всей линией прибоя», — и протекают на фоне «немыслимого быта» (очевидно, первых послереволюционных лет). Здесь явно присутствует и мотив «женской судьбы», в связи с которым этот ритм возникал в «Весеннею порою льда…» («ее отъезд насильственный быть может» и др.). Возможно, что и мотив «разоренного дома» продолжает обращение к этому размеру в стихотворениях 1941 г. «Страшная сказка» и «Русскому гению». Тема «ранености» женской долей из «Весеннею порою льда…» отзывается не только в «Разлуке» но и в последних пяти строфах (также написанных Я 4/3 МЖМЖ) стихотворения «Объяснение»:
Забудешь неустройства. Быть женщиной — великий шаг, Сводить с ума — геройство. А я пред чудом женских рук, Спины, и плеч, и шеи И так с привязанностью слуг Весь век благоговею [Пастернак: IV, 522]. Напомню, что неоднократно отмечались связи романа «Доктор Живаго» со стихами «Сестры моей — жизни», в том числе как раз строчками «Лета»:
С другими вы, не так ли… Представляется, что обращение к определенному ритму толкало Пастернака к использованию вновь уже употреблявшихся слов и словосочетаний — «пахли винной пробкой», «ящики комода», рифмующихся пар слов — набег и побег и пр. Постепенно с этим ритмом — Я 4/3 с окончаниями МЖМЖ соединился и определенный круг тем: финал любовных отношений, описываемый на фоне сельскохозяйственного быта (сбор урожая, кухня, сад, хлев, «извощичье хозяйство»), подчиненность мира высшим законам природы («власть» рассвета, цикад, звезд и деревьев). Этот образно-мотивный ряд в стихах «Сестры моей — жизни» достаточно близок описанию в 1940-х гг. отдыха после огородных работ, где оказываются рядом «крышка сундука», «ящики комода» и таинственные действия олицетворенной ночи. С этим кругом образов соединяются со временем мотивы «женской доли» на фоне разгрома/хаоса в доме. ЛИТЕРАТУРА Баевский: Баевский В. Б. Пастернак — лирик: Основы поэтической системы. Смоленск, 1993. Гаспаров 1992: Гаспаров М. Л. Семантика метра у раннего Пастернака // «Быть знаменитым некрасиво…»: Пастернаковские чтения. М., 1992. Вып. 1. Гаспаров 1997: Гаспаров М. Л. Стих Б. Пастернака // Гаспаров М. Л. Избранные труды. М., 1997. Т. III: О стихе. Гаспаров, Подгаецкая: Гаспаров М. Л., Подгаецкая И. Ю. «Сестра моя — жизнь» Бориса Пастернака: Сверка понимания / Чтения по теории и истории культуры. М., 2008. Вып. 55. Пастернак: Пастернак Б. Полн. собр. соч.: В 11 т. М., 2004. Поливанов: Поливанов К. «Хор» Бориса Пастернака // Поливанов К. Пастернак и современники. М., 2006. Тарановский: Тарановский К. О поэзии и поэтике / Сост. М. Гаспаров. М., 2000. 1 О ритмической традиции и содержании этого стихотворения см.: [Поливанов: 177–198]. См. также: [Тарановский: 224–225]. * Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VII (Новая серия): К 80-летию со дня рождения Зары Григорьевны Минц; К 85-летию со дня рождения Юрия Михайловича Лотмана. Тарту, 2009. С. 290–301. |
