III

О. М. дает персонажу, впервые появляющемуся в начале третьей главки «ЕМ», имя, фамилию, отчество и род занятий своего приятеля и ровесника, священника Николая Александровича Брýни (1891–1938, расстрелян). Человек разносторонних интересов, на год позже О. М. окончивший Тенишевское училище, а затем, в 1913 г., — Петербургскую консерваторию, Бруни занимался живописью, говорил на нескольких европейских языках, а в Первую мировую войну служил сперва санитаром, потом — авиатором. Входил в «Цех поэтов», причем будущий автор «ЕМ» считал его стихотворцем-неудачником. Ср. в мемуарной заметке Ахматовой: «По поводу стихов Н. Бруни (в I-ом Цехе)» О. М. «пришел в ярость и прорычал: [Есть] бывают стихи, которые воспринима<ешь> как личное оскорбление». Ср. также со свидетельством Н. Тырсы: Николаю Бруни «не хватает вдохновения, и я замечаю, что Мандельштам никогда не похвалит его так, что заметно было, что стихи хороши, он чаще морщится». В свою очередь, Николай Бруни, по словам Н. К. Бальмонт-Бруни, «разочаровался» в О. М. Напомним, что дед Николая Бруни, живописец Федор Бруни, рисовал Пушкина в гробу (ср. в комм. к фр. № 36). Жил Николай Бруни по адресу: Васильевский Остров, 3-я линия, д. 26.

Впрочем, некоторые подробности, сразу же сообщаемые О. М. о своем персонаже, отчетливо разводят его с прототипом. Во-первых, «настоящий» Бруни принял сан священника лишь в 1918 г. по обету после авиационной катастрофы (хотя обет был дан еще в 1916 г.), а действие комментируемого эпизода разворачивается в июне 1917 г. Во-вторых, «настоящий» Бруни не был костромичом. В-третьих, пребывая в сане священника, Бруни носил бороду. Может быть, указание на то, что «Николай Александрович» — «костромич», намекает на Николая II — еще одного неудачника Февраля 1917 г.? Ср. с распространенной в дореволюционной публицистике формулой: «Кострома — колыбель дома Романовых».

Парнок никак не может найти адекватной формы обращения к недавно принявшему сан священнику. Вместо того чтобы обратиться к нему «отец Николай», он начинает со светского «Николай Александрович», затем перескакивает к неуклюжему «отец Бруни», а завершает и вовсе невозможным — «отец Николай Александрович».

Мотив молотого кофе раньше, чем в «ЕМ», возникает в ст-нии О. М. «Вы, с квадратными окошками, невысокие дома…» (1924), посвященном изображению петербургской зимы и «бестолкового, последнего, трамвайного тепла»: «И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой: / Электрическою мельницей смолот мокко золотой».

В зачине комментируемого фрагмента вновь подчеркивается инфантильность Парнока (ср. фр. № 62–63). Сначала герой «ЕМ», как дитя взрослого, «потянул» отца Николая Бруни за рукав, а потом сам «повел» его, как ребенок ведет бумажный «кораблик» по ручью или луже. «Люстрин [(от франц. lustre — лоск, глянец, блеск)], шерстяная или полушелковая ткань с лоском» («Словарь Брокгауза и Ефрона»). «В люстриновый пиджачок» в романе Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» облачается Ипполит Матвеевич Воробьянинов. Люстрин часто использовался для пошива священнического облачения. «Подрясник из синего люстрина» упоминается, например, в «Бойцах» Мамина-Сибиряка. В «Сахарном немце» (1925) Клычкова люстриновая ряса сравнивается с юбкой: «Пощупал Зайчик на руку и к окну поднес, чтоб на звездном свету разглядеть, видно поповский люстрин, и по всему тоже видно, что это не юбка, а ряса…» По-видимому, именно облачение, похожее на женское платье, вкупе с безбородостью священника, позволяют Парноку увидеть в нем «в некотором роде» даму. Кроме того, священнику, как и даме, положено целовать руку (ср. фр. № 192 и комм. к нему). Ср. также в черновиках к «ЕМ»: «[…разницей, что с дамами нужно говорить] которую нужно занимать, осторожно нащупывая круг дамских интересов. Поэтому он заговорил с ним о старцах из Оптиной пустыни» (2: 565) и: «Встречаясь с дамой, нужно быть немного бледным, спокойным и почтительно-обрадованным. [Должно немедленно превратить городской пейзаж с булыжниками, торцами и вывесками в эстамп сороковых [или других каких-нибудь] годов и [придать облакам диспозицию батальной гравюры] распорядиться насчет погоды]» (2: 565). О «военной образности», идущей в ход при рассказе О. М. о способах общения Парнока с дамами, см. комм. № 43 и № 60.

Вероятно, следствием того, что «говорить с отцом Бруни было трудно», становится его абсолютное молчание в этом и других фрагментах повести — О. М. не доверил священнику ни единой реплики. Возможно, этот «немой» персонаж представляет собой лишь зеркало главного героя «ЕМ» — Парнока, отражая в себе портрет неловкого, инфантильного, застенчивого, беспомощного человека и доводя эти черты до эксцентричности.

Здесь, впервые в «ЕМ», ясно указывается на время действия повести. Александр Федорович Керенский (1881–1970) сменил Георгия Львова на посту министра-председателя Временного правительства 8 июля 1917 г., сохранив за собой пост военного и морского министра. «Лимонадное» в комментируемом фрагменте означает «несерьезное», падкое на произнесение сладких и бесполезных речей. Ср. в переводе О. М. пьесы Э. Синклера «Тюремные соловушки»: «…сильно нам претит / Лимонад речей церковных и святой бисквит». Ср. также в черновиках «ЕМ» издевательское: «Сотрудник Дома Пуговицы томился лимонадной простудой» (2: 566) и там же о парке Мон-Репо: «Напротив кассы — лимонадная будка, целый органчик сиропов: вишневый, малиновый, апельсинный, клубничный, лимонный… Финны, как известно, большие любители лимонада и обладают даже свойством пьянеть [от лимонада, от чего заводят брань и богохульство. Бывает, что самый смирный финн от зельтерской с лимоном] от зельтерской, подкрашенной сиропом» (2: 574). Ср. там же о Временном правительстве: «Эпоха Керенского. Появилось множество людей с розетками, кокардами и» (2: 565; «Кокарда, (франц. cocarde), значок в виде двух- или трехцветной розетки, носимый на головн<ом> уборе военными и гражд<анскими> чинами; введена французами в XVIII в.; в России с 1730; с 1874 военная К. на околыше, гражданская — на тулье фуражки» («Словарь В. И. Даля»); здесь — знак воодушевления гражданского населения речами Керенского), а также: «Нами правило лимонадное правительство. Глава его, Александр Федорович, секрет<арь> братст<ва>» (2: 565; по мнению А. А. Морозова, тут содержится «намек на масонские связи правительства» (Морозов: 271)). В контексте «ЕМ» «лимонад», вероятно, противопоставлен ледяной сырой воде (о роли которой в повести см. комм. к фр. № 5 и фр. № 290). См. также в «Путешествии в Армению» о поэте Александре Безыменском и боржоме: «Концертно-садовая, боржомная бодрость никогда его не покидала» (3: 197).

Глагол «заседало» в комментируемом отрывке содержит отсылку к сатирическому ст-нию Маяковского «Прозаседавшиеся» (1922) и — к пушкинской эпиграмме «В Академии наук / Заседает князь Дундук…»

Подобное отношение к Керенскому и его правительству у О. М., без сомнения, было ретроспективным. В ст-нии «Когда октябрьский нам готовил временщик…» (ноябрь 1917) он уподоблял главу Временного правительства распятому Христу: «Керенского распять потребовал солдат, / И злая чернь рукоплескала, — / Нам сердце на штыки позволил взять Пилат, / Чтоб сердце биться перестало!» См. также в протоколе допроса О. М. от 25 мая 1934 г.:

Октябрьский переворот воспринимаю резко отрицательно. На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков и это находит свое выражение в моем опубликованном в «Воле народа» стихотворении «Керенский». В этом стихотворении обнаруживается рецидив эсеровщины: я идеализирую КЕРЕНСКОГО, называя его птенцом Петра. А ЛЕНИНА называю временщиком.

«Лимонадным» правительство Керенского названо еще и потому, что его летняя деятельность пришлась на аномальный для Петрограда период жары и, соответственно, жадного потребления населением столицы прохладительных напитков. См., например, заметку «Жара» (Биржевые ведомости. 1917. 10 июня. Веч. вып. С. 4): «Столичные жители положительно вчера изнывали от жары. Томимые жаждой петроградцы в таком громадном количестве истребили различные прохладительные напитки, что к 6 часам вечера во всех ресторанах и садах весь прохладительный запас совершенно исчез. В конце концов, вместо кваса и лимонада, посетителям подавали обыкновенную воду со льдом». См. еще одноименную заметку в «Петроградском листке» от того же числа (С. 4):

В Петрограде стоит необычайная жара. Термометр показывает более 30 градусов в тени <…> Прохладительные напитки раскупаются нарасхват, а так как лед по нынешним временам сильно кусается, то под видом «прохладительных» жаждущим подают чуть ли не кипяток под разными названиями. Торговцы учитывают требования момента и дерут, кто сколько хочет. Так напр., малая бутылка «Куваки», стоящая здесь на складе ровно 20 коп., продается по 50 коп., лимонад — 80 коп. В больших ресторанах за бутылку простого (и плохого!) кваса берут по 3 рубля!..

В связи с путаницей (священник или дама?) во фр. № 67, может быть, нелишним будет напомнить о широко распространенном вздорном слухе, упорно циркулировавшем в советское время: якобы в Октябре 1917 г. Керенский сбежал из Зимнего дворца, переодевшись в дамское платье.

О котильоне см. фр. № 62 и комм. к нему. О красных бантах, вошедших в моду в эпоху Керенского, см., например, в «Записках» П. Н. Врангеля, изображающих северную столицу после Февраля 1917 г.:

Первое, что поразило меня в Петербурге, это огромное количество красных бантов, украшавших почти всех. Они были видны не только на шатающихся по улицам, в расстегнутых шинелях, без оружия, солдатах, студентах, курсистках, шоферах таксомоторов и извозчиках, но и на щеголеватых штатских и значительном числе офицеров. Встречались элегантные кареты собственников с кучерами, разукрашенными красными лентами, владельцами экипажей с приколотыми к шубам красными бантами. Я лично видел несколько старых, заслуженных генералов, которые не побрезгали украсить форменное пальто модным революционным цветом. В числе прочих я встретил одного из лиц свиты Государя, тоже украсившего себя красным бантом; вензеля были спороты с погон; я не мог не выразить ему моего недоумения увидеть его в этом виде. Он явно был смущен и пытался отшучиваться: «Что делать, я только одет по форме — это новая форма одежды…»

«Айсоры, (ассуры) народ, живущий рассеянно в северно-запад. Персии, на З. от озера Урмии, в турецком Курдистане и в Закавказье (Ерев. губ.). Всех А. около 300 т., в России около 2400. А. по языку принадлежат к армянской ветви семитск. языков, большинство говорит на урмийском наречии; по вероисповеданию несториане и иаковиты стоят на низкой ступени культуры; занимаются земледелием и скотоводством. Считают себя потомками халдеев» («Словарь Брокгауза и Ефрона»). Айсоры, чистильщики обуви, часто упоминались при описании улиц Москвы и Петрограда (Ленинграда) вплоть до начала 1960-х гг. Ср., например, в «Доме веселых нищих» (1930) Г. Белых: «Пинкертон стоял, поставив ногу на скамеечку, а черномазый айсор яростно начищал ботинок», а также в «Сентиментальном путешествии» Шкловского: «Вы помните маленьких черных людей, которые сидят в России на углах с сапожными щетками? Они же водят обезьян по дворам. Древни они, как булыжники мостовой; это айсоры — горные ассирийцы» (Шкловский: 239). У Шкловского изображается и конкретный «айсор Лазарь Зерандов, командовавший конной батареей в ассирийских войсках в Северной Персии» (Шкловский: 239), а ныне — чистильщик обуви в Петрограде. Он чистит будущему автору «Сентиментального путешествия» «сапог» (Шкловский: 239), а затем рассказывает ему об освободительной борьбе айсоров против персов во время Первой мировой войны и революции (Шкловский: 239–255). Возможно, в комментируемом фрагменте «ЕМ» содержится скрытая отсылка к «айсорским» эпизодам «Сентиментального путешествия». С «воронами» О. М. сравнивает «айсоров», вероятно, потому что они шумные, сбиты в группы (по национальному признаку), черноволосы и измазаны в гуталине (ср. также с «вороньим» сравнением во фр. № 30). Птицы, волнующиеся во время солнечного затмения, фигурируют в «Слове о полку Игореве»: «Солнце дорогу ему тьмой заступило; / Ночь, грозою шумя на него, птиц пробудила» (перев. В. А. Жуковского). Затмению у О. М. в комментируемом отрывке ненавязчиво уподобляется октябрьская революция 1917 г. Ср. в его ст-нии «Кто знает, может быть, не хватит мне свечи…» (ноябрь 1917): «И среди бела дня останусь я в ночи». На 1917 г. пришлось целых четыре солнечных затмения — 23 января, 19 июня, 19 июля и 14 декабря.

Об исчезновении после Февраля 1917 г. у дантистов штифтовых зубов О. М., по-видимому, знал по собственному горькому опыту: как известно, ему нередко приходилось пользоваться услугами зубных врачей. Так, в середине августа 1920 г. дантист Н. Н. Берман писал Волошину:

Не сочтите за труд сообщить мне, если Вам известен адрес г<осподи>на Мандельштама, кот<орый> это лето жил у Вас на даче.  <…> Допустимо ли, чтобы интеллигентный человек, не будучи знакомым с врачом <…> заставляет его на себя работать и затратить золото и другой матерьял, а по окончании работы просто заявить: «Простите, доктор, я сейчас денег не имею, но 1-го июля пришлю», но вот уже прошло 1½ месяца, за это время он был здесь несколько раз и забыл о своем долге.

Весь комментируемый фрагмент (представляющий собой отступление от основной фабулы и готовящий появление дантиста в IV главке «ЕМ») иронически окрашен. Первое предложение, вероятно, содержит намек на презрительную кличку, которой в петербургском кабаре «Бродячая Собака» именовали посторонних посетителей (людей не искусства) — «фармацевты». Ср. в «Оборотнях» (1931) Тэффи: «Состояли “фармацевты” из дантистов, пломбирующих зубы деятелей искусства, фотографов, родственников (брат жены писателя, муж сестры артиста) и молодых помощников присяжных поверенных». Ср. также в мемуарах Никиты Балиева о Москве:

В то время центром всего того, что как-то мыслило, могло свободно говорить, где спорили об искусстве и где любили его, был Московский художественно-литературный кружок, членами которого были артисты московских театров, художники, писатели и… зубные техники. Как они могли попадать в число членов, которые подвергались довольно строго баллотировке, было абсолютно неизвестно. Но зубные врачи почему-то в этом кружке чувствовали себя как дома, и как курьез я вспоминаю визитную карточку одного из них, на которой было напечатано: «Н. Л. Вейсблат, зубной врач и член Московского художественно-литературного кружка».

Очень тепло вспоминает Пяст о своем друге Мандельштаме. Я спрашиваю очень громко и весело — что слышно насчет <перевода> «Мадам Бовари»?
    — Ну что ж… «Мадам Бовари»… Эка штука! У Мандельштама были дела почище! Однажды он шубу унес из квартиры одного зубного врача!
    — На цинке стоял кто-нибудь? Кто именно? — спрашиваю я деловым тоном.
    — Не знаю, стоял ли, нет ли. Друзья поэта говорили тогда, что может быть самое существование этого зубного врача только тем и оправдывается [подчеркнуто А. Киппеном. — Коммент.], что его шуба пригодилась Мандельштаму!

Отметим, что в «Шуме времени» о дантистах говорится безо всякой показной умильности: там упоминаются «стоны пациентов бесчисленных зубных врачей» (2: 363). См. также в беллетризованных «Петербургских зимах» Георгия Иванова об О. М.: «…зубы, несчастные его зубы, которые вечно болят, потому что к дантисту, который начнет их сверлить, пойти не хватает храбрости». Еще см. комм. к фр. № 70 и № 79.

Сравнение, использованное в финале комментируемого отрывка, напрашивается на сопоставление с метафорой из фр. № 13 («Зачем лишил Парнока земной оболочки, зачем разлучил его с милой сестрой?»). Аэроплан в лазури изображен в ст-ниях О. М. «Ветер нам утешенье принес…» (1922): «И в лазури почуяли мы / Ассирийские крылья стрекоз» и «А небо будущим беременно…» (1923): «А ты, глубокое и сытое, / Забременевшее лазурью». В комментируемом отрывке введенный через сравнение «аэроплан», по-видимому, намекает на известный факт биографии Николая Бруни (см. комм. к фр. № 66). Ср. также в «Человеке» (1916) Маяковского: «Кто их остановит, / по воздуху / в дымах / аэропланами буравящих копоть?!» и в «Холодном лете» самого О. М.: «Тот не любит города, кто не ценит его рубища, его скромных и жалких адресов, кто не задыхался на черных лестницах, путаясь в жестянках, под мяуканье кошек, кто не заглядывался в каторжном дворе Вхутемаса на занозу в лазури, на живую, животную прелесть аэроплана…» (2: 308).

Вероятно, речь идет о польской прачечной Анны Иосифовны Бружинской, располагавшейся по адресу: Каменноостровский, д. 4.

В зачине комментируемого фрагмента косвенно демонстрируется недальновидность Парнока, считавшего отца Николая (Бруни) «в некотором роде дамой» (см. фр. № 66): «девушки застыдились» при виде мужчины; «молодой» мужчина «застыдился батистовых мелочей» (нижнего женского белья, которое гладят «девушки». Ср., например, в «Идиоте» Достоевского: «В самом деле, если бы, говоря к примеру, Настасья Филипповна выказала вдруг какое-нибудь милое и изящное незнание, в роде, например, того, что крестьянки не могут носить батистового белья, какое она носит…»).

«Отделение церкви произведено ленинским декретом 21 января 1918 г. Действие повести <…> вбирает в себя “воспоминания о будущем”» (Морозов: 271–272). Однако разговоры о необходимости подобного акта начались уже после Февраля 1917 г. См., например, заметку: Церковь и государство. Епархиальный съезд высказался за отделение церкви от государства / Утро России. 1917. 26 мая. С. 3.

Появление в финале комментируемого фрагмента «хозяйки» окончательно превращает всю сценку в подобие водевиля или комической оперы (ср. во фр. № 75).

Здесь, впервые в «ЕМ», открыто звучит тема глумления черни над интеллигенцией (ср. наш комм. к фр. № 3, где приводится и черновая запись к обсуждаемому сейчас отрывку). О смысловом наполнении характеристики «молодые люди» в повести О. М. см. в комм. № 11. См. также в мемуарном очерке Г. Иванова об О. М., скорее всего, с оглядкой на комментируемый фрагмент: «Жил все-таки. Ценою долгих переговоров, сложных обменов готового белья на превосходящую его груду нестиранного, — из цепких, красных рук прачек вырывались ослепительные пестрые рубашки, которыми любил блистать Мандельштам. Каким-то чудом поддавались уговорам и непреклонные по природе мелкие портные и кроили в кредит, вздыхая и качая головами, крупно-клетчатые костюмы на его нелепую фигуру».

Важно отметить, что именно прачки были зачинщицами бунта обслуживающего персонала в Петрограде летом 1917 г. Так, в № «Правды» от 1 июня была напечатана информационная заметка «Стачка прачек» (С. 4); в № от 2 июня — статья «Сочувствие прачкам» (С. 4); в № от 3 июня — «Привет прачкам от литографии Путиловского завода» (С. 4); в №№ от 6 и 8 июня — заметки с одинаковым заглавием «Стачка прачек» (С. 4 и С. 3); и, наконец, в № от 13 июня — торжествующий репортаж «Стачка прачек окончилась победой» (С. 4). См. также заметку «Город без прачечных», опубликованную в «Петроградском листке» от 14 июня 1917 г.:

Население рискует остаться без прачечных. Возникший конфликт между прачками и хозяевами в прачечных предприятиях все более обостряется <…> работницы предъявили хозяевам требования: прачке — 5 руб., гладильщице — 4 руб. и крахмальщице — 7 руб. в день, считая 25 дней рабочих в месяце. Все мелкие прачечные бастуют. Для открытия действия их хозяева требуют от города субсидию.

Слово «записка» употреблено в комментируемом фрагменте в значении «расписка, квитанция». Ср., например, в речи юриста В. Д. Спасовича 1876 г.: «Нине так нужно было белье, что, отдав его 19, она ездила 22 к прачке просить о доставке его немедленно; прачка и приняла все белье и с этими тряпками вместе с запиской Нины».

Мокко — сорт кофе, по названию гавани Мокка в Южной Аравии. Мокко жарят до первого щелчка зерна, не дожидаясь потемнения. Ср. с описанием аджарской кофейни в очерке О. М. «Батум» (1922): «Ароматный тягучий кофейный пар стоит в воздухе. В глубине золотыми угольками тлеет неугасающе жаровня, и на ней в медных тигельках самим хозяином изготовляется божественный напиток» (2: 230). Ср. также комм. к фр. № 14 и др.

«Матрона, лат., у римлян почетное название законной жены; ныне почтенной пожилой женщины, то есть законной жены, пользующейся хорошей репутацией» («Словарь Брокгауза и Ефрона»). В комментируемом фрагменте изображается пожилая дородная женщина на фоне молодых девушек. Ср., например, у Аверченко в «Шутке мецената» (1923): « — Ур-ра! — заревел Новакович. — Устами этой пышной матроны глаголет сама истина»; и в «Жрецах» Станюковича: «Знаете ли, тип римской матроны, строгой и несколько величественной, гордой своими добродетелями, с предрассудками, прямолинейностью и некоторой скаредностью дамы купеческой закваски и горячим темпераментом долго вдовевшей здоровой особы». Встречается в произведениях русских писателей и разъяренная матрона. См., например, в «Панурговом стаде» Крестовского: «Матрона побагровела от злости и прошипела что-то невнятное».

О роли кофе в жизни северной столицы после Февраля 1917 г. см., например, в «Воспоминаниях старого петербуржца» Л. Успенского:

Во дворах — теперь у нас между дворами и улицами никакой разницы — всегда держался страшно характерный для того времени, дух. Там остро пахло жареным кофейным зерном. В каждом доме, в центре и на окраинах, во множестве квартир, комнат, углов обитали тогда сотни тысяч старичков и старушек — заядлых кофейников и кофейниц. Они презирали готовый размолотый кофе в жестянках и пакетах, будь он там хоть сто раз «Эйнем» или любой другой фирмы. Они, повязав на головы платки и башлыки, в любой мороз тащились кто к «Дементьеву и Сыновьям», кто к «В. Г. Баскову», покупали у них свой излюбленный сорт, и, принеся домой, жарили его в духовках и противнях, и мололи на маленьких кофейных меленках, и пили в свое удовольствие. Жареным кофе пахли тогда все питерские закоулки, от Гавани до деревни Мурзннки, от Поклонной Горы до Расстанной улицы… Вот вам Петербург, и таким он был еще и в первых числах февраля 1917 года.

Начало комментируемого фрагмента построено на контрастах. Во-первых, «набрав в рот воды» (в буквальном смысле, как здесь, или в переносном, как в позднейшем незаконченном очерке О. М. о Пастернаке: «Набрал в рот вселенную и молчит» (3: 371)), невозможно «щебетать». Во-вторых, эпитет «лукавые» (имеющий отчетливые «дьявольские» коннотации) плохо сочетается с «серафимами». «Серафимы, один из 9 чинов ангельских, высшая степень в небесной иерархии, ближайшая к Богу» («Словарь Брокгауза и Ефрона»). Согласно Исайе, «у каждого из “серафимов” по шести крыл: двумя закрывал каждый лице свое, и двумя закрывал ноги свои, а двумя летал» (Ис. 6: 1–2). Поэтому, наверное, и девушек в комментируемом фрагменте — шесть. Появление серафимов предсказано не только тем, что в облако прачечной углубляется священник, но и самим «облаком». Ср.: «И поколебались верхи врат от гласа восклицающих [серафимов], и дом наполнился курениями» (Ис. 6: 4) или: «И сотворит Господь над всяким местом горы Сиона и над собраниями ее облако и дым» (Ис. 4: 5). Возникают ассоциации и с пушкинским «Пророком», однако «глаголом жечь сердца» Парнока и отца Николая Бруни далее будет матрона-хозяйка. Ср. еще в «Разрыве» (1919) Пастернака: «О ангел залгавшийся…» В целом, в комментируемом фрагменте предсказан знаменитый кульбит из «Москвы–Петушков» Венедикта Ерофеева: ангелы, оборачиваются прислужниками лукавого.

Плоить — сгибать оборками или складками. Ср. в позднейшем ст-нии О. М. «В лицо морозу я гляжу один…» (1937): «И все утюжится, плоится без морщин / Равнины дышащее чудо». «Зефир м. <…> Легкая, прозрачная шерстяная ткань: от греч. боговщины; зефир, божок легких ветерков» («Словарь В. И. Даля»). О «батистовом вздоре» см. комм. № 72. См. также, например, у Маяковского в «Облаке в штанах» в соседстве с упоминанием об «ангельской лиге»: «Нежные! / Вы любовь на скрипки ложите. / Любовь на литавры ложит грубый. / А себя, как я, вывернуть не можете, / чтобы были одни сплошные губы! / Приходите учиться — / из гостиной батистовая, / чинная чиновница ангельской лиги…» «Прыскать» тут, вероятно, не только — белье перед глаженьем, но и — со смеху.

Читая вторую часть комментируемого фрагмента, в которой прямо указывается на жанровую природу всей разыгрывающейся сцены («водевильные мелочи» + водевильное же словцо «куролесили»), можно попробовать выявить механизм рождения метафор О. М. Сначала упоминаются «зверски тяжелые утюги» (утюг как воплощение тяжести будет фигурировать и в позднейшем ст-нии О. М. «Твоим узким плечам под бичами краснеть…» (1934): «Твоим детским рукам утюги поднимать, / Утюги поднимать да веревки вязать»). Потом белье на столах уподобляется легкой морской «разбросанной пене» (ср. в раннем ст-нии О. М. «Silentium» (1910): «Спокойно дышат моря груди / <…> / И пены бледная сирень / В черно-лазоревом сосуде», а также в его ст-нии «Я буду метаться по табору улицы темной…» (1925) с театральными обертонами: «А жизнь проплывет театрального капора пеной»). Затем автор «ЕМ» соединяет мотив тяжести с морским мотивом: тяжелые утюги совершают «рейсы», как корабли. А потом возникает ключевая для раскрытия темы повести метафора «броненосцев»: сквозь водевильную картинку неожиданно проступает зловещий, почти трагический образ, вероятно, содержащий отсылку к «Петербургским строфам» (1913) О. М.: «Чудовищна — как броненосец в доке — / Россия отдыхает тяжело». Но ср. и в шутливом ст-нии Маяковского «Военно-морская любовь» (1915): «По морям, играя, носится / С миноносцем миноносица». Мотив предметов одежды как «сбитых сливок» в сочетании с мотивом пены ранее был опробован в очерке О. М. «Сухаревка» (1923), где изображается «белая пена кружевных оборок, взбитых, как сливки» (2: 311).

Образ болтуньи-прачки с красными от горячей воды руками нередко встречается в русской и мировой литературе. См., например, в «Большом фонтане» (1927) Куприна: «Мать была толстая крикунья, с замасленной горой вместо груди, с красным лицом, с несмолкаемым языком и с руками прачки». Как известно, электрические утюги вошли в бытовой обиход только в начале 1920-х гг. До этого пользовались чугунными угольными утюгами. Внутрь такого утюга специальными щипцами или совочками накладывались тлеющие угли, затем утюг закрывали с помощью крючка-защелки. Прачка брала утюг в руку, делала несколько резких взмахов, воздух попадал в отверстия, расположенные рядом с днищем, угли разгорались, и днище утюга разогревалось до малинового свечения. Чтобы гладить таким утюгом, требовалась немалая физическая сила и определенный навык: надо было уметь так регулировать температуру, чтобы не подпалить тонкое, дорогое белье. У каждой прачки под рукой обычно было сразу два утюга; одним гладили, другой разогревали.

Во фрагменте обыгрывается идиома «снять последнюю рубашку». Приведем продолжение фрагмента о рубашке из черновика «ЕМ»:

Он смотрел на нее, как глядят на сестру сквозь заплаканную сетку тюремной приемной <первонач: на сестру [на тюремное свиданье] через решетку>, как в детстве глядят — на милое вишенье через изгородь чужого сада. И [эта милая рубашка] еще одна в вишневую клетку — и еще одна красногрудка… [эта сестра-малиновка была недоступна] (2: 566).

Пике [от франц. piqué, букв. стеганый], хлопчатобумажная двойная ткань полотняного переплетения с выпуклым узором. Пикейные рубашки весной и летом носили многие петербуржцы. Параллель к образу рубашки, «наглотавшейся булавок», находим в позднейшем ст-нии О. М. «На полицейской бумаге верже…» (1930), в строках о звездах: «На полицейской бумаге верже / Ночь наглоталась колючих ершей…»

«Ротмистр, военн., старший обер-офицерский чин в кавалерии, командир эскадрона» («Словарь Брокгауза и Ефрона»). Д. М. Сегал провел сопоставление между «ротмистром Кржижановским» из «ЕМ» и первым начальником городской милиции Петрограда (с марта 1917 г.) Дмитрием Андреевичем Крыжановским (1871–1942) (Сегал: 465). Крыжановский был видным архитектором, а также специалистом по вокалу, певцом и теоретиком музыки. Согласно «ВП-17» (С. 360), проживал он по адресу: Каменноостровский пр., д. 54. О деятельности Крыжановского на посту начальника городской милиции подробнее см. в комм. к фр. № 77. О «девушках» из прачечной как о «лукавых серафимах» см. во фр. № 75.

В возможном подтексте финала комментируемого фрагмента следующий отрывок из «Кота в сапогах» Шарля Перро: « — Чей это луг вы косите? — Маркиза де Карабаса! — в один голос отвечали косцы».

Из этого фрагмента становится понятно, почему О. М. «полонизировал» фамилию «Крыжановский», превратив ее в «Кржижановский». Оказывается, речь идет о польской прачечной, так что девушки и хозяйка из поляка и еврея выбирают поляка (подмечено в: Сегал: 441), прикрываясь авторитетом русской церкви (поэтому об о. Николае (Бруни) говорится: «…стоял, как власть имущий»), то есть вновь возникает тема слабых, куражащихся над слабейшими. Приведем раннюю редакцию рассматриваемого эпизода: «Присутствие священника в сытом тумане прачечной поднимало уровень вещей [до альпийской значительности]. Место казалось горным. Пар осаждался на рясу, как на домашнюю вешалку» (2: 566).

При этом в речи хозяйки, как кажется, имитируется речь еврейки из современной О. М. прозы (ср., например, в одесском рассказе Бабеля «Любка Казак»: «Молчать и учитесь, чтоб вы пропали» и проч.). Варьятка (польск.) — сумасшедшая (см. также упоминание в комментируемом отрывке о Варшаве и ксендзе). Ср. еще в мемуарах Бенедикта Лившица: «Не кто иной, как Мандельштам, посвятил меня в тайны петербургского savoir vivr'a, начиная с секрета кредитования в “собачьем” буфете и кончая польской прачечной, где за тройную цену можно было получить через час отлично выстиранную и туго накрахмаленную сорочку — удобство поистине незаменимое при скудости нашего гардероба». О польской теме в «ЕМ» подробнее см. комм. № 3. О презрительной формуле «молодой человек» в повести О. М. см. комм. № 11.

Жандармами в России с 1827 г. называли политическую полицию. В функцию жандармов входило «наблюдение за настроением умов и производство дознания, обысков и арестов по политическим преступлениям» («Словарь Брокгауза и Ефрона»). О жандармах на похоронах Бозио см. фр. №  27 и комм. к нему. «Поручик, второй обер-офицерский чин» («Словарь Брокгауза и Ефрона»). Противопоставление армии и полиции — общее место русской публицистики Февраля–Октября 1917 г.

«Скрывался» от своих солдат ротмистр Кржижановский, по-видимому, 27 и 28 февраля, а также 1 марта 1917 г. Ср. об этом времени в «Сентиментальном путешествии» Виктора Шкловского:

С офицерами у нас дело обстояло не очень остро. Нашего начальника капитана Соколихина все любили за то, что он не тянул команду и исправно хлопотал о ботинках для нее. Ему в первый день революции дали шоферскую шубу без погон и вооруженную охрану из пяти человек, чтобы чужие не обижали. У другого офицера не отобрали на улице оружия, потому что оно было георгиевское. Начались перевыборы офицеров (Шкловский: 31).

16 апреля 1917 г. был опубликован приказ Временного правительства по Военному Ведомству № 213, которым вводилась новая система выборных войсковых организаций, «обеспечивающих каждому воину осуществление его гражданских и политических прав». Такими организациями, в частности, стали полковые комитеты. Задачами комитетов являлось:

1. Сплочение всей Русской Армии в единую организацию.
2. Наблюдение за поддержанием дисциплины и порядка в своих частях.
3. Контроль за хозяйственной деятельностью своей части.
4. Принятие законных мер против злоупотреблений и превышения власти со стороны должностных лиц своей части.
5. Решение вопросов, касающихся внутреннего быта части.
6. Улаживание недоразумений между солдатами и офицерами.
7. Содействие просвещению и развитию спорта среди солдат и матросов своей части.
8. Подготовка к выборам в Учредительное собрание.

На руках (в буквальном смысле) летом 1917 г. носили Керенского. См., например, у Шкловского в «Сентиментальном путешествии»: «“Сейчас вынесут”, — сказал шофер. И действительно, через несколько минут из дверей корпуса вынесли Керенского. Он сидел в обычной усталой позе на стуле, высоко поднятом над толпой» (Шкловский: 33).

О деятельности прототипа ротмистра Кржижановского — Д. А. Крыжановского на посту начальника столичной милиции печатные органы различных политических направлений летом 1917 г. отзывались по-разному. Так, в заметке «Демократическая милиция или бюрократическая полиция?», напечатанной в № большевистской «Правды» от 6 июня клеймились Крыжановский и Иванов — «два бюрократа министерства внутренних дел, никем не избранные, но стоящие во главе петроградской милиции» (С. 2). См. в этой же газете, в редакционной статье «О милиции и полиции», помещенной в № от 21 июня (С. 4): «…мы протестуем: 1). против выработанного устава советом милиции во главе с г. Крыжановским и его помощниками — старой полицией <…> Эти шаги г. Крыжановского мы считаем контрреволюционными». Однако в заметке «Развал петроградской милиции», опубликованной в утреннем выпуске либеральных «Биржевых ведомостей» от 9 июля 1917 г., о Крыжановском говорилось совсем в ином тоне: «…начальник милиции Д. А. Крыжановский уволен за бездействие. Обвинение довольно тяжелое, особенно если принять во внимание, что Д. А. Крыжановский один из первых поднял в дни февральской революции вопрос о необходимости создать в Петрограде милицию, собственными силами ее организовал и бескорыстно оставался во главе милиции до последних дней» (С. 8). О. М. в своей повести, как мы увидим далее, солидаризировался, скорее, с точкой зрения большевиков.

Приведем также раннюю редакцию финала III главки «ЕМ»:

Они взбираются на горб [пустынного] Троицкого моста, пересекая великолепные пустыри в сердце города — отец Бруни, мечтавший отслужить православную обедню в Риме и нахохленный Парнок, огорченный двойной неудачей — без визитки, без пикейной рубашки. Было семь часов вечера и пасмурно. Нева, отказывая в признаньи потерявшему государственный стыд Петербургу, катила воды свои, обернутые в свинцовую чайную бумагу <первонач.: [катит стальную иртышскую воду]> катила[сь] дальше [не ладожскую, а сибирскую воду], холодная, как Иртыш (2: 566).

Фрагмент начинается с появления повествователя, который далее преображает низкую социальную действительность мая–июня 1917 г. в высокое искусство. Шесть польских прачек (ср. в комм. к фр. № 77) с тяжелыми утюгами в руках и ртами, раскрытыми «дырками бубликов» (очевидный намек на социально окрашенную реплику Француза из «Мистерии-буфф» (1918) Маяковского: «Чего кипятитесь? Обещали и делим поровну: одному — бублик, другому дырка от бублика. Это и есть демократическая республика»), в итоге предстают персонажами картины «Концерт», хранящейся во флорентийской галерее Палаццо Питти (итал. Palazzo Pitti).

В позднейшей «Четвертой прозе» (1930) О. М. как раз дырка от бублика станет воплощением подлинного искусства: «Мой труд, в чем бы он ни выражался, воспринимается как озорство, как беззаконие, как случайность. Но такова моя воля, и я на это согласен. Подписываюсь обеими руками. Здесь разный подход: для меня в бублике ценна дырка. А как же с бубличным тестом? Бублик можно слопать, а дырка останется» (3: 177).

Противопоставление тяжести и легкости часто встречается в поэзии О. М. 1900-х — 1910-х годов, так же как использование в качестве символа великого искусства образа скрипки Страдивари. Ср. в статьях О. М. «О собеседнике» (1913) и «О современной поэзии» (1916): «Поэт не только музыкант, он же и Страдивариус, великий мастер по фабрикации скрипок, озабоченный вычислением пропорций “коробки” — психики слушателя» (1: 182) и: «…пропорции непревзойденного Страдивариуса и рецепт для краски старинных художников лишают всякого смысла разговоры о прогрессе в искусстве» (1: 207). Упоминание о рукописном свитке заставляет внимательного читателя вспомнить об эпиграфе к «ЕМ» (см. фр. № 2 и комм. к нему), а изображение свитка «нот» готовит развернутые картинки нотных страниц в V главке повести. «Плафон, плоский, иногда архитектурно расчлененный потолок комнаты, залы и т. п., в особенности потолок, украшенный живописью или скульптурным орнаментом» («Словарь Брокгауза и Ефрона»). Известным мастером живописи по плафонам был основатель династии Бруни, итальянец Антоний Бруни.

Микрофрагмент, описывающий «дирижирующего аббата», вероятно, восходит к следующему отрывку из «Истории великих путешествий» Жюля Верна: «Встретив прекрасный прием со стороны графа Акуньи, вице-короля Бразилии, французы посещали театр, где смотрели комедии Метастазио, ставившиеся труппой из мулатов, и слушали величайшие произведения итальянских мастеров в исполнении плохого оркестра, которым дирижировал хромой аббат в рясе». Возможно, впрочем, что речь идет об Антонио Вивальди — не только композиторе, дирижере и крупнейшем представителе итальянского скрипичного искусства XVIII века, но и католическом священнике.

Картина «Концерт» «в Palazzo Pitti Джорджоне» ранее упоминалась в заметке О. М. «Письмо о русской поэзии» 1922 года (2: 238). «Юдифь Джорджоне», улизнувшую «от евнухов Эрмитажа», читатель встретит во все той же, V главке «ЕМ». Ныне «Концерт» переатрибутирован Тициану. Как легко убедиться, на этой картине никто и не думает раскрывать рот. По-видимому, как и во многих других случаях, здесь мы имеем дело с разрабатывавшейся О. М. поэтикой сознательной неточности. Автор «ЕМ» анимировал тициановский «Концерт»: по его желанию рты персонажей картины раскрылись в пении. Ср. с описанием поэтики Данте и собственной поэтики в «Разговоре о Данте» О. М.: «Если бы залы Эрмитажа вдруг сошли с ума, если бы картины всех школ и мастеров вдруг сорвались с гвоздей, вошли друг в друга, смесились и наполнили комнатный воздух футуристическим ревом и неистовым красочным возбуждением, то получилось бы нечто подобное Дантовой “Комедии”» (3: 257–258). О возможном источнике сведений О. М. о Джорджоне — работах Вальтера Патера см.: Мазур.

Тициан. Концерт