Из-под спуда

Издательство"Наука" выпустило третий том Полного собрания сочинений и писем Владимира Соловьева, докторскую диссертацию философа "Критика отвлеченных начал" (защищена в Санкт-Петербургском университете 6 апреля 1880 года, прежде в течение четырех лет печаталась "Русским вестником"), сопутствующие ее материалы и некоторые незавершенные произведения. Излишне характеризовать капитальный труд Соловьева, защита которого, по сути, стала итогом его деятельности на чисто академической стезе. "Критика отвлеченных начал" в истории русской мысли значит не меньше, чем Кантовы "Критики..." в истории философии европейской, не говоря о том, что готовит будущий стремительный рост ее автора. Столь же излишне говорить о тщательности комментария, воссоздающего сложный общественно-культурный контекст рубежа 1870-80-х годов - уровень был задан уже первым томом издания. Следить за тем, как комментаторы оживляют дела давно минувших дней, будет интересно любому читателю, неравнодушному к истории русской культуры. Ну и, как водится, местами очень грустно. Вот Страхов пишет о диспуте по диссертации: "К несчастью, сильных возражений не было, и из семи возражателей ни один не коснулся сущности дела - как это обычно бывает на диспутах. Поэтому все шло довольно вяло. Два позитивиста, выскочившие в конце, были опрокинуты Соловьевым с олимпийским спокойствием. Но сам Соловьев что-то стал кручиниться <...> сегодня он мне опять повторил, что ему скверно что-то. Верно есть что-нибудь, чего он не хочет рассказывать". А вот Фет благодарит Соловьева за книгу: "И вообразите, все время браню Вас умственно, приговаривая, неужели такой умница может быть до того слеп, что воображает, что наша непочатая университетская молодежь или заурядная публика поймут тут хоть две строки рядом. Ведь это для них арабская азбука".

"Арабскую азбуку" довольно долго не хотели уразуметь вовсе. Позднее принялись страстно интерпретировать. Вот что говорил на вечере памяти Соловьева (14 ноября 1916 года) Дмитрий Мережковский : "Если Христа не было, то не будет конца абсолютному национализму, абсолютной войне - и мир погиб, и мы уже видим начало этой гибели. Но Христос был - и мир спасен, и мы уже видим или скоро увидим начало спасения. Вот что в наши дни мог бы сказать Вл. Соловьев.

Он принимал войну вообще. И эту войну принял бы. Сказал бы, как мы говорим: ужасная, проклятая война, а все-таки надо воевать до конца. Но он имел бы право сказать и то, что многие говорят без всякого права: надо воевать до конца, потому что конец этой войны - конец всех войн".

Цитирую по сборнику публицистики Мережковского, выпущенному "Аграфом". "Было и будет. Дневник. 1910-1914" и "Невоенный дневник. 1914-1916" - книги острые и напряженные до экзальтации. Как обычно у Мережковского, политика, история, религия, словесность живут в постоянном смешении, а трезвые и продуманные суждения то и дела оборачиваются надрывными банальностями. Что-что, а дух времени Мережковский выражал сполна. В его статьях десятых годов (как и в романах трилогии "Царство Зверя") живет чувство кануна - то ли последнего одоления смерти, то ли полной катастрофы. Разумеется, как бы ни спорил Мережковский с Соловьевым "по частностям", он воспринимает себя его легитимным наследником, несколько переросшим учителя. (Впрочем, с Чаадаевым или Толстым он обращается так же. В Мережковском удивительно уживалось истовое стремление понять каждого - к примеру, Александра I и декабристов - с очевидным высокомерием по отношению к своим героям.) Глупо гадать, но как-то не верится, что доживи Соловьев до 1916 года, мыслил бы он о войне в духе Мережковского. Известно, до чего мы тогда довоевались. И как прямое следствие бессмысленной войны - Февральская катастрофа - отозвалась на судьбах России и русской культуры. И на судьбах авторов трех следующих книг.

Борис Садовской (1881-1951) снискал "широкую известность в узких кругах" еще до революции, опубликовав шесть поэтических сборников (последняя прижизненная книга стихов вышла в 1922 году), множество новелл и эссе о поэзии. Солидный том прозаических сочинений Садовского "Лебединые клики" был издан в 1990 году; в середине 90-х его позднюю, при жизни не публиковавшуюся, прозу охотно печатали наши журналы - от "Нового мира" до "Нового литературного обозрения". Теперь дошел черед до стихов - в "Новой библиотеке поэта" (СПб., Гуманитарное агентство "Академический проект") издан томик "Стихотворения. Рассказы в стихах. Пьесы". К сожалению, в "малой серии" (изрядная часть поэзии Садовского ведома лишь специалистам). К счастью, подготовлена книга Сергеем Шумихиным, достойным профессионалом, целеустремленно и любовно выводящим из тьмы творения своего странного героя.

В молодости Садовской был декадентом, в зрелые и старческие годы - ненавистником "серебряного века" (а заодно и "чистого искусства"). Мистификатором, стилизатором, эстетом и человеком надломленным он был всегда. Хотя тяжкий недуг (следствием венерического заболевания стал паралич) и большевистская революция, обрекшие поэта на "потаенную" жизнь в Новодевичьем монастыре, что называется, внесли свои коррективы. Садовской мог заверять близких и потомков в своей строгой православности, мог в интимном дневнике хвалить революцию (все лучше, чем интеллигентско-декадентская гниль), мог при этом живописать идеальные "царства" Николая I и Александра III, - оставался он человеком больной эпохи "модерна". Где тут кончалась игра и начинался самообман, не нам судить. Но жизни "новодевичьего" затворника не позавидуешь. Это и сам он почувствовал еще в клятом семнадцатом, написав одно из самых "неигровых" своих стихотворений. Бог всемогущий, продли мои силы,/ Дай мне на звезды взглянуть без тревоги,/ Дай отдохнуть на пути до могилы,/ Остановиться на страшной дороге. // Вечная ночь надвигается плавно./ В круге полярном ушел далеко я./ Жизнь опозорена, гибель бесславна./ Нет мне забвения, нет мне покоя.

Андрей Николев - поэт еще более "закрытый". Под этим псевдонимом, заимствованным у злосчастного осьмнадцативечного сочинителя (у Пушкина есть строка: "И Николев поэт покойный"), сочинял свои как бы "посмертные" стихи Андрей Николаевич Егунов (1895-1968), рафинированный интеллектуал, филолог-классик, переводчик Платона. В младые лета его привечали Кузмин и Вагинов. В 1933 году он отправился в ссылку, в 1941 был депортирован из захваченного немцами Новгорода и стал остарбайтером, с 1946 по 1956 превращался в лагерную пыль. Но выжил. Вновь переводил греков. Написал книгу "Гомер в русских переводах XVIII-XIX веков" (1962). И заворожил несколько поколений питерских филологов. Тщанием одного из них - Глеба Морева - "Елисейские радости" Николева изданы в поэтической серии клуба "Проект ОГИ". (В том же оформлении, что стихи современных авторов. То ли по небрежности, то ли с тонким намеком неведомо на что.) Шорохи в ветвях древесных,/ их значенье неизвестно - / мы не верим в бестелесных,/ все не может быть иначе./ Набегают, набегают/ в зеленеющем движеньи/ холодеющие звуки./ Сунул я в карманы руки - / полное пренебреженье/ к шорохам, деревьям, значит?/ К этой тайне горько-сладкой?/ Я не знаю, кто здесь гадкий,/ я иль мир, или мы оба - / все не может быть иначе.../ Неужели так до гроба/ одиноких дум круженье,/ свод небес почти постылый,/ если ж Бог, то только с тыла?

Новый сборник Владимира Набокова (уж его-то все знают) сам собой просится в этот ряд. Впервые собраны русские переводы всех рассказов, писавшихся по-английски в 1943-1951 годах ("Как там, в Алеппо...", "Забытый поэт", Образчик разговора, 1945" и др.). Дмитрий Чекалов, переводчик и составитель томика (М., Издательство Независимая газета) назвал его "Со дна коробки". Прежде сам Набоков уподобил переводы своих русских рассказов на английский печенью и изюму, оставшемуся на дне коробки. Понятно, что почти опустошенной. Тезис Чекалова о том, что подготовленная им книга должна встать в ряд с "Весной в Фиальте", кажется гиперболой. Но и остатний изюм сладок. И горек.

10/07/2001