У нас будет Ремизов

Издательство "Русская книга" взялось за выпуск Собрания сочинений Алексея Ремизова, подготовленного Институтом русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. Нумерация томов спрятана в выходных данных, а на корешках ярко-красных книг оттиснуты золотом дразнящие названия - "Докука и балагурье", "Оказион", "Иверень". Пока из десяти намеченных томов вышло пять. Кроме уже названных, вобравших сказки, малые рассказы и воспоминания о детстве-отрочестве-юности-молодости, изданы роман "Пруд" (две сильно разнящиеся редакциями) и "Взвихренная Русь", одна из самых сильных и страшных книг о революции. В скором времени появятся еще пять томов: повести ("Часы", гениальные "Крестовые сестры", отчаянная "Пятая язва", "Плачущая канава"), "Лимонарь" (переложения легенд, житийных книг, древнерусских повестей, удивительно сочетающие стилизацию архаичного слога и остроту чувств современника эпохи великого истребления людей и духовных ценностей), "Огонь вещей" (таинственные опыты по претворению снов в литературу), "Учитель музыки" и "Петербургский буерак", продолжающие мемуарную линию книг "Подстриженными глазами" и "Иверень". Плюю через левое плечо, стучу по деревяшке, но все-таки говорю: дух и сейчас захватывает.

Алексей Михайлович Ремизов, родившийся в крепкой московской купеческой семье (1877) и скончавшийся в парижском далеке (1957) - писатель совершенно фантастический. Всю жизнь он страдал от недугов, физической ущербности, безденежья, неадекватности любым обыденным обстоятельствам - и дотянул, не переставая работать, до восьмидесяти лет. Всю жизнь он был "книжником", нуждавшимся в старых рукописях, как в наркотике, чувствующим себя естественно лишь в царстве букв, слов, заковыристых почерков, диковинных шрифтов и обманчивых шифров - и с предельной ясностью вел речь о трагических парадоксах человеческого сознания новейших времен. Всю жизнь он думал о самом страшном, о богооставленности человека, о его личной ответственности за мировое зло, о невозможности счастья - и забавлялся чертиками, игрушками, розыграшами, превращая тоскливый быт полунищего литератора (молодость, долгие годы изгнания) или антибыт революционных лет в дурашливую (а подчас - еретическую) игру. Всю жизнь он был "сновидцем" (дело тут не только в специальных "снотолковательных" книгах Ремизова, но в самом строе его "разорванного", ассоциативного, антилогичного поэтического мышления) - и умел разглядеть и запечатлеть словом самую что ни на есть натуральную натуру. Всю жизнь он числился выдумщиком - и в большинстве книг обходился без оригинальных сюжетов, строя повествование либо на автобиографическом материале (самое личное - "автобиографическая" закваска ощутима даже в наиболее "правильных" литературных вещах, вроде "Пруда" или "Крестовых сестер"), либо на основе фольклора или близкой к фольклору средневековой словесности (самое общее). Очень рано почувствовав "неправду" русской жизни, пройдя сквозь революционный соблазн (и поплатившись за него ссылкой), выговорив отечеству жгучие укоризны, увидев в бесновании семнадцатого года страшную расплату за многовековые грехи, Ремизов жил только русским мифом, русской мечтой, русским языком со всеми его изгибами и "закрутами", воспарениями и оговорками, вольностями и пленительными несуразностями, письменными мудреностями и устной забубенностью. Немыслимый и себя не мыслящий вне живого русского языка (слово Ремизова - вспышка от соприкосновения "древлекнижного" и "уличного"), Ремизов на долгие годы был вышвырнут из России - с кровью отодран и от своего "источника" и от своего потенциального читателя. И не погиб. И не переменился. И выговорил свое.

В 1918 году Ремизов выкрикнул в харю "вонючей, торжествующей обезьяны, питающейся падалью, реквизированным сахаром и ананасами": "И еще скажу тебе, понимаешь ли ты, что я последний нищий, собираю окурки, чтобы набить хоть одну цельную папиросу, всем приятелям и знакомым должный, и никогда не знаю, буду ли завтра обедать или только языком щелкать, и тело мое измождено, душа измучена, кожа с нее содрана - ты не понимаешь? - понимаешь ли ты, что под видом благодеяния народу, ты запускаешь лапу не в карман мой, который пуст, а лезешь к моей шее, к кресту моему, который тяжелее золота и горячее огня.

Прочь, обезьяньи лапы! Ты не смеешь! Мой труд нельзя ни реквизировать, ни национализировать, как нельзя мысли моей ни повелевать, ни приказывать - меня можно только убить".

Ремизов знал цену метафоре. Убивают, обманывают простецов посулами "земли и мира", насильничают, давят вольное слово, лузгают семечки, крошат в окрошку прошлое и будущее не обезьяны - люди. И, "реабилитируя" хвостатых забавников, Ремизов придумал Обезьянью Великую и Вольную Палату - союз свободных творцов и попросту добрых людей, мучающихся в злобном и пошлом здешнем мире, но признающих лишь веселую и мудрую власть царя обезьянского Асыки Первого. Пародируя советский новояз и стародавние церемонии, "канцелярист обезвелволпала" сочинял Асыкины указы и манифесты, жаловавал грамотами и орденами, возводил в княжеское и кавалерское достоинства Блока и Розанова, Замятина и Щеголева, Шестова и Андрея Белого, а когда Гумилев пожелал быть обезьяньим графом, обещал "спросить". "А и в самом деле, - подумал я, - графов не полагается, но если заводить, но только одного, и таким может быть только Гумилев". Обезьяньего графа расстреляли, кавалеров и князей либо повыморили, либо засадили в клетки немоты, либо, освободив от хвостов, души и совести, приспособили к "человеческим делам". А неуклюжий, вихрастый канцелярист убежал от расстрельщиков-тюремщиков, чтобы лить на чужбине обезьяньи слезы, ворошить прошлое, шептать молитвы, ждать чуда и потешить добрых людей. Не слишком рассчитывая на понимание.

Ремизов не раз печалился о малочисленности читателей. Но всегда признавал - они есть. Да еще какие! И философы, и писатели (не касаясь вопроса об огромном воздействии Ремизова на прозу 20-х годов, замечу только, что без "ремизовского" закваса не было бы Замятина и Цветаевой, какими мы их знаем), и издатели, выпускавшие заведомо "проигрышные", странные, скоморошьи книжицы горестного забавника, и филологи, в том числе те, что отдались "безнадежному делу" 20, а то и 30 лет назад, когда о возращении Ремизова и заикаться было не положено. Их тщанием ныне издается образцовый десятитомник - с выверенными текстами (ох, нелегкая это работа, учитывая причуды каллиграфа-сочинителя и его страсть к постоянным переделкам), подробными комментариями (Ремизов знал много и концы в воду прятать любил), концептуальными статьями. Царь Асыка наверняка уже возвел в кавалерственное (а то и княжеское) достоинство славных переписчиков-толкователей его любимого канцеляриста - Аллу Грачеву, Ингу Данилову, Елену Обатнину, Ольгу Раевскую-Хьюз, Александра Данилевского, Александра Лаврова, бессменного издательского редактора Валентину Шагалову и всех-всех-всех, кто споспешествовал выходу издания на белый свет. Не такой Асыка государь, чтобы оставить без своего благоволения ревнителей великого и вольного обезьяньего дела! А что вести о царских милостях еще не дошли, так и путь до Асыкиной обители долог, електрическим интернетом в тех краях не балуются, а от щелкоперов газетных вход крепко стерегут. (Оно и верно, еще наврут с три короба.) Но от верных обезьян слышано: будут от Асыки жалованные грамоты, ларцы золотые-серебрянные, яхонты изумрудные, скатерти самобранные и связка воблы в придачу. Как выйдут десять томов, так и доставят сокровенными тропами царские дары. А коли дозволят собрание продолжить (Ремизов еще много чего написал), то сулится царь Асыка сам на Русь пожаловать. И такой пир задать, что не снился даже и верному обезьяньему канцеляристу.

28/04/2001