[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
«Конец прекрасной эпохи» или «часть речи»?
«Новая библиотека поэта» приросла двухтомником Бродского
Появление «Стихотворений и поэм» Иосифа Бродского в большой серии «Новой библиотеки поэта» (СПб.: Издательство Пушкинского дома, «Вита Нова») — событие не только радостное, но и стимулирующее рефлексию, ставящее колючие вопросы перед всеми, кому есть дело до прошлого, настоящего и будущего русской поэзии. Тут четко видятся три сюжета — напряженных, предполагающих споры и, увы, отягощенных болезненными обертонами. Первый — собственно сюжет Бродского. Точнее — того мифа, что достаточно последовательно творился поэтом и бурно, прихотливо, а порой и диковато развивался после его смерти; места Бродского в сегодняшней культурной иерархии и истории русской поэзии (на мой взгляд, это вопросы разные); перспектив нашего диалога с тем, кого сейчас принято почитать «последним гением», если не «последним поэтом» вообще (не всеми, конечно — но от того не проще). Второй — сюжет Льва Лосева, работы которого занимают в «бродскиане» особую позицию, весьма сильную и влиятельную, а потому, как водится, провоцирующую если не жесткое ниспровержение, то дипломатичные корректировки. Это касается и многочисленных проницательных статей, посвященных «частным» проблемам поэтики (эстетики, мировосприятия) Бродского и его конкретным текстам, и фундаментальной «литературной биографии», вышедшей под эгидой «ЖЗЛ» (2006), и мемуаров (их свод появился в 2010-м году), и подготовленного Лосевым обсуждаемого двухтомника. Третий — «Новая библиотека поэта» в ее нынешнем, мягко говоря, сложном состоянии, проблема ее культурного статуса и, что еще важнее, ее окутанного туманом будущего. Каждый из трех сюжетов специфичен, но и смысловая их зарифмованность сомнению не подлежит. Двухтомник издан не где-то и когда-то, а в России 2011-го года. Именно потому, что поэзия Бродского не фикция, а часть речи (длящейся русской речи), при ее новом явлении острее чувствуешь сегодняшние печали, тревоги, страхи… Но и наши веру, надежду, любовь.
Бродский
Одним из эпиграфов к примечаниям (всего их три) Лосев поставил риторически мощный пассаж Бродского, ослепительная категоричность которого не закрывает (да и не должна закрывать) игрового лукавства. В жизни, в поведении своем я всегда исходил из того — как получается, так и получается. <Поэту надо верить, но и забывать о том, как далеко его заводит речь, тоже не след. Никаким как получается не объяснишь ни юношеский нонконформизм Бродского, ни его неколебимую верность жизненному делу — стихописанию, ни набивший оскомину тезис о «величии замысла», ни даже эпатирующий характер процитированного «наплевательского» зачина очередного credo, потребного именно для того, чтобы тут же быть напрочь изничтоженным. — А. Н.> Впоследствии — если грамматически такое время вообще существует — все, в общем, станет более или менее на свои места. По крайней мере, в отношении издания моих книжек. Хотя я этого чудовищно боюсь, потому что представляю себе, что там натворят даже самые замечательные люди, даже из самых замечательных побуждений. И какой там хаос воцарится. <Но «хаос» ведь и есть убаюкивающее «как получается, так и получается». Так с чего бы вольному индивидуалисту, пишущему только для себя и не рассчитывающему на чье-либо сочувствие-понимание, бояться «хаоса»? Да с того, что неодолимость этого самого хаоса, абсурда тож, и наколдованного им одиночества вовсе не предполагают благостного приятия. С того, что сакраментальное мне нечего сказать ни греку, ни варягу подразумевает не молчание, а упорное беспрестанное захлебывающееся говорение. И — уж извините — только предельно своими словами, которые именно в силу их бьющей в глаза, выпестованной и акцентированной индивидуальности должны стать частью речи. — идеальной, всехней, «народной», в небесах расслышанной и превышающей всякую житейскую отдельность. И нечего соваться в мои — всехние — слова, стихи, книги сколь угодно «замечательным людям». Подите прочь, какое дело Поэту мирному до вас — как писал в общем-то по сходному поводу частенько — но не здесь — раздражавший Бродского Пушкин. Впрочем, вослед любезным Бродскому римлянам. — А. Н.>. Потому что ничего более страшного, чем посмертные комментарии, вообразить себе нельзя.
Разве что — смазанный состав поэтического корпуса. Так сказать, не лучшие (не только лучшие, попросту «не те») стихи не в лучшем порядке. От этой напасти Бродского (и нас заодно) Лосев уберег. Двухтомник выстроен согласно материализованной воле поэта — его основу составляют «шесть сборников, составленных самим Бродским или под его наблюдением и с его активным участием»: «Остановка в пустыне» (1970), «Конец прекрасной эпохи» (1977), «Часть речи» (1977), «Новые стансы к Августе» (1983), «Урания» (1987), «Пейзаж с наводнением» (1996). Далее следует раздел «Стихотворения, не вошедшие в сборники», где представлены образцы всех «маргинальных» текстов Бродского: юношеская лирика (здесь отбор наиболее значимых стихотворений — задача, любое решение которой может быть поставлено под сомнение), несколько зрелых (в том числе — неоконченных и никогда не публиковавшихся) стихотворений, тесно корреспондирующих с ключевыми опусами (тут выбор, хоть и тщательно обоснованный комментарием, еще более проблематичен), переводы (роль иноязычной, прежде всего англо-американской и польской, поэзии в формировании языка Бродского весьма значительна и подробно освещена Лосевым во вступительной статье), стихи для детей (право слово, знакомящие скорее с позднесоветским литературным бытом, то есть «обстоятельствами», навязанными Бродскому эпохой, чем с эволюцией поэта), шуточные вирши, рассчитанные на дружеский круг, а потому в основном неудобные для печати. Памятуя о теснейших контактах Лосева с Бродским (в том числе — при подготовке нескольких изданий), должно уверенно констатировать: воля поэта соблюдена и в «вынужденном дополнении». Стало быть, можно грянуть громкое Ура! Или повременить?
Появись «Стихотворения и поэмы» в таком составе под маркой «Литературных памятников», вопросов бы не было. Шесть сборников Бродского — действительно памятники. Их композиции насыщены большим смыслом. Их сложные переклички запланированы автором. Переходящие из сборника в сборник тексты (особенно густо представлены прежде публиковавшиеся стихи в самой концептуальной книге — «Новых стансах к Августе») безусловно должны воспроизводиться во всех контекстах даже при отсутствии разночтений (в нашем издании при повторном появлении стихи лишь означены заголовками — иначе переплет бы не выдержал). Но тома «Библиотеки» могут и, пожалуй, должны решать другую задачу — являть читателю историю (эволюцию, рост, движение) художника. Если общий объем его текстов особенно велик — опуская (как ни жаль) наименее важные звенья. И тут «воля автора» совсем не подспорье.
Позволю себе отступление. Авторская — тематическая (и при этом во многом произвольная, явно недодуманная) — композиция «правильного» поэтического корпуса Фета попросту искажает лицо поэта, писавшего на исходе века совсем иначе, чем в дебютные 1840-е годы, и заваливающего шедевры проходными опусами. (Ох, грешен, часто мечтаю о компактном, но блюдущем хронологию избранном.) Не столь тягостен, но тоже безрадостен обычай разделять в изданиях Жуковского и А. К. Толстого лирику и баллады, невольно «обедняя» (превращая в «красивые картинки») их «сюжетные» стихи, аннигилируя их лирические (автобиографические) подтексты, а заодно и метафизическую семантику. Жутко представить себе, что бы мы читали, если б издатели вполне учитывали волю Андрея Белого или Пастернака.
Вот и от воли (еще какой!) Бродского порой становится не по себе. К примеру, хрустальные строки «Жизнь моя на жизнь твою Наглядеться не могла» (и все стихотворение «Голубой саксонский лес…») мне видятся чудом из чудес. Их блистательное отсутствие в двухтомнике объяснимо: во-первых, мой номер тут шестнадцатый (ох, не каждый вечер Бродского я перечитываю — не мне и судить), во-вторых, коли зануждилось, открой общедоступные Сочинения (хоть в четырех-, хоть в семитомной версии) и лови свой кайф. Но как быть с «Подражанием сатирам, написанным Кантемиром»? Точно охарактеризовав его в комментарии к другой кантемировской вариации («Послание к стихам»), Лосев грустно сообщает: разочаровавшись в «Подражании…», Бродский не включил его (вопреки просьбе будущего комментатора) в «Конец прекрасной эпохи» и — слушайте, слушайте! — изъял из семитомника. Спасибо, не велел четырехтомник сжечь… Не себя мне жалко: сто лет назад в мозг вросло: Зла и добра, больно умен, грань почто топчешь? Та ли пора, милый Дамон, глянь, на что ропщешь? — никаким инструментом (хоть бы и авторским) не выкорчуешь. И не мне одному. Какой стихолюбец в поздние 60-е – ранние 70-е (и дальше) не выдыхал: Пусто твердишь: «Светоч и тьма» — вроде два брата. Или: Видишь ли днесь, милый Дамон, злу пантеоны? Или: Поздняя ночь. Тьма за окном в виде деревьев. Для скольких из нас, тогдашних юнцов, Бродский начинался с этих строк! Устранение которых из главных изданий поэта сопоставимо разве что с отсутствием в томе «Литературных памятников» «лекарственной» редакции романа «В круге первом» (благодаря самиздату оказавшей огромное воздействие как на общественное сознание 60-х, так и на движение русской литературы). Что ж, воля есть воля.
Лосев
И замечательная (при всех возможных поправках и возражениях) работа Лосева воле этой подчинена. Лосев глубоко убежден в большой правоте Бродского, а потому неуклонно стремится «оправдать» всякий литературный (да и жизненный) жест, ход, акт своего избранника. Потому, если Бродский — вопреки собственному тексту — утверждает в письме к Валентине Полухиной, что послание «Одной поэтессе» вовсе не к поэтессе обращено (с какого тогда перепугу рассуждать о служеньи муз, которое чего-то там не терпит, толковать о выборе, что совершают поэты?), то Лосев на эту отмазку благородно ссылается. Если в лирике Бродского периода ссылки исследователь обнаруживает воздействие английской поэзии, то это тут же интерпретируется как необходимое обогащение национальной традиции. (Может, так. А может, и нет. Как посмотреть.) Если в пятом стихотворении «Литовского дивертисмента» («Бессонница. Часть женщины. Стекло…») речь идет о «ненависти и отвращении» к случайной «партнерше», то комментатор находит здесь «полную антитезу стихотворениям… о любви. Там женщина больше себя, здесь меньше себя». И словно бы забывает о соседнем (да к тому же и ему посвященном) «Я всегда твердил, что судьба — игра…», где отчетливо сказано: Я считал, что лес — только часть полена, / Что зачем нам дева, раз есть колено. (И годом позже в «Письмах римскому другу»: Дева тешит до известного предела — / Дальше локтя не пойдешь или колена.) Если текст Бродского дает малейший шанс на философскую интерпретацию, то Лосев его ни за что не упустит, хотя указанные им отсылки Бродского к Шестову банальны (на уровне «культурных разговоров»), а к Вл. Соловьеву — сомнительны (и, похоже, больше говорят о комментаторе).
Мне вовсе не хочется «ущучить» Лосева — большого и, увы, недооцененного поэта, тонкого и широко эрудированного филолога, верного друга и благородного человека, всегда предпочитающего высокую трактовку — низкой. Я думаю, что в этом «наивном идеализме» последней (а она-то и нужна) правоты много больше, чем неизбежных попутных расходов. И что доверие к поэту несоизмеримо плодотворнее усталого скептицизма, в конечном итоге сводящегося к циничному (и потакающему людской пошлости) «разоблачению черной магии». Если бы миф о «последнем великом поэте» (и соответственно — «конце русской поэзии») не правил бал так агрессивно и безвкусно, двухтомник, подготовленный Лосевым сердечно, умно, тактично (и словно бы с тихой нотой смущения), вызвал бы меньше царапающих вопросов.
Библиотека поэта
К сожалению, сегодняшнее бытие некогда славной серии, в которой выпущены «Стихотворения и поэмы», раздражение не ослабляет, а усиливает. Одна из главных заслуг работы Лосева — контекстуализация поэзии Бродского, прежде всего — ранней. В частности, Лосев очень конкретно говорит о том, сколь большую роль в становлении Бродского сыграла лирика Бориса Слуцкого. Комментированным изданием стихов которого мы не располагаем. Как и — говорю лишь о ближайшем контексте поэзии Бродского — репрезентативными, сопровожденными полноценным аппаратом книгами стихотворцев разных направлений и поколений, без которых, однако, пейзаж русской поэзии второй половины ХХ века просто не существует. Не говорю (пока!) об ушедших совсем недавно Белле Ахмадулиной, Александре Межирове, Андрее Вознесенском, Всеволоде Некрасове и том же Льве Лосеве. Но Мария Петровых, Арсений Тарковский, Семен Липкин, Николай Глазков, Юрий Левитанский, Владимир Соколов, Владимир Корнилов, Игорь Холин, Геннадий Айги, Владимир Уфлянд, Николай Рубцов, Юрий Кузнецов… (На другой чаше весов изданные в «НБП» Булат Окуджава, Александр Галич — подготовленный из рук вон скверно, Давид Самойлов, Глеб Семенов, Генрих Сапгир — высокомерно отправленные в «малую серию» — и Вадим Шефнер. Ох. И еще раз ох.) Не в том дело, кто из составивших «очередь» кому из нас (не) нравится. И не в том, что кого-то из них кто-то издает (более или менее пристойно).
Дело в том, что невозможно прятать от себя идиотский вопрос: есть у нас «Библиотека поэта» (пусть украшенная странным эпитетом «новая» — плодом дурацких разборок 90-х) или ее нет? Потому что «Библиотека поэта» не может сводиться к почтенной редколлегии во главе с большим поэтом и время от времени выпускаемым на коленке (под крышами разных издательств, на где-то как-то выцыганенные деньги) случайным книгам. Пусть подготовленным лучшими из лучших филологов. Пусть гордо числящим теперь в своих рядах двухтомник самого Бродского. Появление которого отнюдь не отменяет необходимости овеществлять другие части длящейся русской речи.
Андрей Немзер
26/08/11