[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Истинная жизнь писателя Д.
Книгу Александра Долинина стоит читать не только филологам
В книгу Александра Долинина «Истинная жизнь писателя Сирина» (СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект») вошли одноименная «маленькая монография», десять статей о творчестве Набокова и предисловия к осуществленным автором публикациям — докладам Набокова в Берлинском литературном кружке и его письмам к Глебу Струве. Понятно, что перед нами сборник литературоведческих работ, а такие книги теперь занимают исключительно историков словесности. И хорошо, если не одних только специалистов по писателю Имярек. Канули в Лету времена, когда появление яркого филологического исследования становилось общественным событием. Считается, что гуманитарный бум 1970–80-х годов был искусственным: в отсутствии общественной жизни, при постоянном идеологическом прессинге всякое сколько-нибудь вменяемое слово радовало душу, и публика кидалась на изощренные «учености», дабы не хлебать баланду «культурного» официоза. Тезис верный, но не исчерпывающий проблему. Как четверть века назад, так и сейчас гуманитарная продукция легко сортируется на три группы: работы, не нужные никому (кроме изготовителей такой же халтуры, которым надо уснащать свои диссертации сносками); работы, потребные специалистам (более или менее широкого профиля); работы, обращенные к читателю, обладающие той же мерой самодостаточного смысла, что и тексты поэта, прозаика, драматурга. Обращенность к читателю не надо путать с установкой на популяризацию — тут важен не слог, а суть высказывания. Самодостаточность не надо путать со стремлением во чтобы то ни стало разрешить «свою» мысль — этим занимаются эссеисты, публицисты и организаторы литературного процесса, вне зависимости от того, в каких пространствах (политических, религиозных, доктринально-философских, «внутрилитературных») обретаются их приоритеты. Писать для читателя (а не только для цехового сообщества или престижной референтной группы) хочет всякий историк искусства (иначе он выбрал бы другую стезю) — последовательно выдерживать эту стратегию, игнорируя соблазн эзотеризма и навязчивый (вообще-то понятный) страх «банальности», сочетать внимание к предмету, уважение к научной традиции и верность своему духовному строю умеют не многие.
Александр Долинин пишет именно так. И не только о Набокове, плотно заниматься которым исследователь начал в конце 1980-х, когда на фоне разливанной перекрашенной пошлости, безграмотных скороспелок и конъюнктурного вранья появились сперва статья «Посмотри на арлекинов. Штрихи к портрету Набокова» («Литературное обозрение», 1988, № 9), а затем превосходно подготовленный и откомментированный том избранного (рассказы, «Приглашение на казнь», рецензии, эссе — М.: «Книга», 1989). Точно так же Долинин пишет теперь о Пушкине (есть надежда, что том его пушкинистики все-таки увидит свет в одном из петербургских издательств — разговоры на сей счет ведутся уже давно). Точно так же написана увлекательная, как хороший детектив, и веселая, как свежий анекдот, книга «История, одетая в роман. Вальтер Скотт и его читатели» (М.: «Книга», 1989). Точно так Долинин работал с Фолкнером, Киплингом или Марком Твеном — с 1984 года два с лишним десятилетия прошло, а я помню, как взахлеб перечитывал коротенькое (страничек пять, наверное) эссе, приуроченное к столетию «Приключений Гекльберри Финна», как с детства знакомая симпатичная книжка вдруг начала излучать невероятную смысловую энергию. Собственно, так бывает при соприкосновении с трудами Долинина всегда — читанные-перечитанные сочинения (пушкинские «Анчар» или «Родрик», любой роман Набокова, стихи Тютчева на смерть Пушкина…) ты видишь словно в первый раз — они разом становятся загадочнее (ибо прирастают прежде скрытыми и тревожащими, как любое открытие, смыслами) и яснее. Новообретенные смыслы складываются в кристаллически отчетливую структуру, в которой, кажется, нельзя изменить ни единой черты. Конечно, это только кажется. Смешно предполагать, что после Долинина Пушкин, Набоков или Вальтер Скотт окажутся писателями исчерпанными. На то и даны нам головы, чтобы думать дальше. Но и прятать восхищение от изящно и убедительно решаемых на твоих глазах головокружительных задач, тоже было бы смешно.
В предисловии к «Истинной жизни писателя Сирина» Долинин чеканит: «Вопреки привычке последнего времени, моя книга не предлагает никаких новомодных концепций творчества Набокова, а лишь продолжает его филологическое и историко-литературное изучение, давно начатое многими исследователями, на труды которых я неизменно опираюсь». Эти негромкие слова полнятся совершенно законной гордостью: одна из самых больших радостей историка словесности — ощутить себя звеном не вчера начавшейся научной традиции, осознать себя «договаривающим», выводящим на белый свет то, о чем догадывались твои предшественники и коллеги. И эта радость неотделима от другой — от прикосновения к поэтической мысли изучаемого автора. Когда Долинин обнаруживает огромный пласт пушкинских аллюзий в «Приглашении на казнь» и заставляет нас увидеть в Цинциннате Ц. — поэта и «двойника» Пушкина, когда описывает трансформации времени в «Даре» и «Лолите», когда из полунамеков воссоздает навеки погибший замысел последнего русского романа Набокова «Solus Rex», когда делает явным резкий спор Набокова с советскими и эмигрантскими «оппонентами» традиций русской классики, когда, тонко интерпретируя речь «ненадежных рассказчиков», предлагает нам сперва возненавидеть, но потом и понять-простить героя «Соглядатая» или Гумберта Гумберта, — словом, всякий раз, когда в результате аналитических операций, филологических разысканий или включения машины припоминаний читатель испытывает интеллектуальное, эстетическое, а зачастую и этическое потрясение, в первую очередь, хочешь воскликнуть: «Какие же чудеса мог творить Набоков!». И, запаздывая на четверть такта: «Как умеет видеть эти чудеса Долинин!».
Почему умеет? Потому что не одним Набоковым дышит, а видит большого художника в живом многовековом движении европейской словесности (прежде всего, русской и английской). Потому что верит не издевательски эффектным декларациям-мистификациям «англоязычного» мэтра (что постоянно хотел перехитрить не только исследователей, журналистов и читателей, но и самого себя), а его стихам и прозе. Потому что, умея выуживать факты, выстраивать исторические контексты, подвергать сомнению мемуарные свидетельства (и, что еще труднее, не сводить их к сплошному корыстному вранью), знает: истинная жизнь писателя Сирина (Вальтера Скотта, Пушкина, Марка Твена) — это его творчество. Потому что любит жизнь (не противополагая ее искусству) и уважает человека (великого писателя, его неприметных современников, сегодняшних потенциальных читателей). Потому что, ценя свой цех и блестяще владея изощренным инструментарием, пишет для нас с вами. Как Сирин. Или любой другой настоящий писатель — вне зависимости от того, складывает он поэму в терцинах, исторический роман, замаскированную под триллер исповедь или литературоведческое исследование.
Андрей Немзер
29.04.2005.
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]