Почто, мой друг, почто?

Семьдесят лет назад родился Натан Эйдельман

Завершая книгу "Апостол Сергей", уже изложив все обстоятельства жизни и смерти своего героя, уже "приведя" читателя к месту возможного захоронения пятерых казненных декабристов, уже сказав свое любимое "история продолжается", Натан Эйдельман написал несколько строк, имеющих касательство отнюдь не к одному только Сергею Ивановичу Муравьеву-Апостолу:

"И так просто, легко доказать, что Апостол не зря жил, умер недаром, дело не пропало, всходы не вымерзли. Так просто, ибо это верно. Но все же

Почто, мой друг, почто слеза катится?"

Эйдельман процитировал строку Радищева неточно; надо - "слеза из глаз катится". Накладка как накладка. Но мерещится здесь что-то очень важное. Не до "цитаты" было, не до "размера". Кажется, у автора в тот миг горло перехватило. А книга и начинается со схожей ноты - пушкинского эпиграфа: Зачем потух, зачем блистал..?

Что вспоминают (и что вспоминается) об Эйдельмане? Страстная заинтересованность буквально во всем: - от питекантропов до газетных новостей, от "родной" истории до физики, от шахмат до кинематографа. Темперамент, которому подчинялись обширные аудитории и тесные дружеские компании в застолье. Оптимизм и открытость будущему - в телефонном разговоре Эйдельман, расслышав в моем голосе уныние, тут же связал его с только что появившимся письмом Нины Андреевой (оно было воспринято многими как "закрытие" перестройки) и мощно пророкотал: "Ерунда это! То ли мы видели! Волков бояться - в лес не ходить". Готовность к борьбе, подчас оборачивающаяся "упоением в бою" - в каком-то интервью Эйдельман применил к себе речение: "Бойтесь раздразнить доброго человека!". Жизнелюбие: большой, артистичный, шумный, обаятельный, знавший цену своей стати, с одинаковым смаком произносящий научный доклад и рассказывающий анекдоты, он любил успех и умел его добиться. (Однажды Эйдельман заметил о вообще-то не слишком ему импонировавшем персонаже, князе А. М. Горчакове: "честолюбив, значит честь любит", - в словах этих был очень личный оттенок.) Все это вроде бы не предполагает той рыдающей ноты, которой разрешается книга о Муравьеве-Апостоле.

И не она одна. Вспомним автора у могилы Лунина, прощание Пущина с Петербургом в "Большом Жанно", статью об Александре Одоевском "Эфирная поступь", пронизанную мотивом "исчезновения", "истаивания" ("Как легкий пар вечерних облаков"). О конечности человека Эйдельман думал постоянно. И его жизнелюбие, страсть, воля, артистизм неотделимы от этой мысли.

Почему Эйдельману непременно нужно было знать, кто именно посылал Герцену тайные коррепонденции? Какая разница? Есть тексты, стало быть имелось в России "пробуждение общественного мнения" - и можно успокоиться. Нельзя! Эйдельману требовались личности. И их тайны. Потому так влекли его люди с "причудливой" биографией - в частности, либералы, пошедшие во власть (Дубельт, Липранди). Потому так занимала верность "святому братству" несхожих меж собой лицеистов - бунтарей и карьеристов, поэтов и чиновников, честолюбцев и тех, кто избрал тихую долю. Было же что-то, превышающее эти определения! Потому так напряженно всматривался он в случаи взаимонепонимания людей, которым по всем статьям "положено" быть заодно. Отсюда эволюция его взглядов на "тривиальную" проблему "Пушкин и декабристы". В "Большом Жанно" (самой "романной" и самой человечески мудрой книге Эйдельмана) Пущин мучительно пытается понять: почему Пушкин не выехал из Михайловского в Петербург накануне 14 декабря. Не выехал. Потому что был "другим". Как все люди. Которым никогда не дано вполне договориться. Которым суждено уходить.

Эйдельман остро чувствовал неповторимость каждого человека. И его работа историка и писателя находилась в гармонии с жизненной стратегией. Нет свободы без личности, следовательно должно "выстроить" себя и свою судьбу красиво и достойно, быть "артистом в силе". Он помнил не только многое, но и, в первую очередь, многих. И хотел, чтобы его помнили. Потому любил строки Жуковского: "Не говори с тоской: их нет;/ Но с благодарностию: были". Потому в финале книге о Владимире Раевском, жизнь которого была отчаянно горькой, а образ - до сей поры остается смутным, цитировал Андрея Платонова: "Отчего так хорошо на свете, когда ничего нету хорошего и все дела известны?"

Эйдельман умер неожиданно и быстро. Тогда не верилось, что он стоял на пороге шестидесятилетия. Слово "возраст" с ним вообще не ассоциировалось - всегда молодой, полный сил и замыслов (на века!), победительный. Теперь не верится, что прошло десять лет. Выходят его книги. Осенью появился том статей о Герцене (превосходно подготовлен Евгенией Рудницкой). Готов к печати сборник статей о Пушкине (но нет уже "выдышавших" его друзей Натана Яковлевича - вслед за Андреем Григорьевичем Тартаковским скончался Вадим Эразмович Вацуро). Проходили Эйдельмановские чтения. Появляются научные работы, развивающие идеи Эйдельмана. Или те, что его наверняка бы заинтересовали. (А к разливу "научного" пустозвонства Эйдельман, вероятно, отнесся бы снисходительно. Разозлить его было трудно.) В общем, дело не пропало, всходы не вымерзли. Просто, ибо верно. Но все же

Почто, мой друг, почто слеза катится?

18. 04. 2000