[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Поминают — поименитей
К девяностолетию Александра Галича
В те уже баснословные (бессовестно и бездарно, но вполне эффективно оболганные) года, когда имя Галича превращалось из злокозненной контрабанды в общественную собственность, редкий разговор о его поэзии и судьбе обходился без цитат из «Когда я вернусь…» и «Песни об отчем доме» — разумеется, с приличествующими печально-просветленными комментариями. Вот, дескать, все сбылось — хоть после безвременной смерти, но пришел. Сдержал слово. Да иначе и быть не могло…
Сейчас вспоминаются другие предсказания поэта. Например, то, что было почти легальным — фильм «Бегущая по волнам» после вынужденного отъезда Галича на Запад не запретили, песенку из него не вырезали, только титры подчистили. Всë наладится, образуется, / Так что незачем зря тревожиться. / Все безумные образумятся, / Все итоги непременно подытожатся. // Были гром и град, были бедствия, / Будет тишь да гладь, благоденствие, / Ах, благоденствие. То самое, с которым засыпаешь и просыпаешься: Сгнило в вошебойке платье узника, / Всем печалям подведен итог, / А над Бабьим Яром — смех и музыка… / Так что все в порядке, спи, сынок…. Тогда слышалось (ох, недоглядели «дорогие органы»), а сейчас, пожалуй, еще отчетливее. Как и «Старательский вальсок»: Где теперь крикуны и печальники? / Отшумели и сгинули смолоду… / А молчальники вышли в начальники, / Потому что молчание — золото. Только сегодня — без продолжения, без «категоричного» Люди мне простят от равнодушия, / Я им — равнодушным — не прощу. И тем паче без: Мы поименно вспомним всех, / Кто поднял руку... Раньше, может, и слышалось, а теперь — ни-ни. Историзм с объективностью не велят. Как ни выкаблучивайся, а все одно: виноватые станут судьями. Виноватые, а не ты, которого в судьи никто не выбирал, — так что знай свой шесток. Ну, какая-то там Марина / Захлебнулась в петле — делов!
А действительно — делов-то! У нас и Ахматова без глянца, и Цветаева без грима, и Пастернак — ушлый приспособленец, и Мандельштам — городской сумасшедший (не говоря уж о Хармсе), и как Галич сервировал к столу «гражданские скорби» мы тоже распрекрасно знаем. А если стыдился («до дрожи, и желвак на виске»), то ведь ради славы, закуски и двух тысяч грамм и не такое придумать можно. Поросенок и есть поросенок — сам напел: И тогда я улягусь на стол, на торжественный тот, / И бумажную розу засуну в оскаленный рот, / И под чей-то напутственный возглас, в дыму и в жаре, / Поплыву, потеку, потону в поросячьем желе… // Это будет смешно, это вызовет хохот до слез… Вот-вот, и нечего заливать про современных золушек, сострадательную тещу художника-авангардиста и папаню, повесившегося на люстре. Эк, выпендривался, однако: «Я такой же, как и вы, только хуже» — стариков в чесанках баснями не проймешь, они «академиков-генералов-иностранцев» за версту чуют. Теперь и мы, достойные представители среднего класса, навсегда отринувшие скользкое словцо «интеллигенция», наконец выучились — больше нас на жалость не возьмешь. Правильно тот в шляпе объяснял «задумавшейся» безбилетнице: Ты, мать, пойми: неважно нам, / Что дурость — твой обман. / Но — фигурально — кажному / Залезла ты в карман! // Пятак — монетка малая, / Ей вся цена — пятак. / Но с неба каша манная / Не падает за так! // Она любому лакома, / На кашу кажный лих!.. // И тут она заплакала, / И весь вагон затих. Сказка! Вранье! Опиум для народа! Мы и не такое выдержим. Стоит она — печальница / Всех сущих на земле, / Стоит, висит, качается / В автобусной петле. // Бегут слезинки скорые, / Стирает их кулак… / И вот вам — вся история, / И ей цена — пятак.
Нет таких цен в нашем общественном транспорте. И песен таких не надо. Не вписываются они в актуальный контекст. Не соответствуют формату.
В семидесятом году Галич заклинал убитого нацистами праведника: Землю отмыли добела, / Нету ни рвов, ни кочек, / Гранитные обелиски / Твердят о бессмертной славе, / Но слезы и кровь забыты, / Поймите это, пан Корчак, / И не возвращайтесь, / Вам страшно будет в этой Варшаве! Боюсь, Галичу тоже было бы стыдно и страшно в этой Москве. Но и такой вариант поэт предчувствовал.
Под утро, когда устанут / Влюбленность, и грусть, и зависть, / И гости опохмелятся / И выпьют воды со льдом, / Скажет хозяйка — хотите / Послушать старую запись? — И мой глуховатый голос / Войдет в незнакомый дом <…> И гость какой-нибудь скажет: / — От шуточек этих зябко, / И автор напрасно думает, / Что сам ему черт не брат! / — Ну что вы, Иван Петрович, — / Ответит ему хозяйка, — / Бояться автору нечего, / Он умер сто лет назад…
Умер — и не воскрес, остался чужим в отчем доме. Где, как и прежде, плывет во сне десятилетняя будущая чемпионка (Какой же сукин сын и враль / Придумал действо — / Чтоб олимпийскую медаль / В обмен — на детство <…> Чтоб только им, а не другим! / О, однолюбы. / И вновь их бессловесный гимн / Горланят трубы — ошибся самую малость, гимн — опять «словесный»), где господские заборы еще выше и крепче (Там и фауна и флора, / Там и елки и грачи, / Там глядят из-за забора / На прохожих стукачи, // Ходят вдоль да около, / Кверху воротник… / А сталинские соколы / Кушают шашлык!), где бессмертный Клим Петрович Коломийцев, встав во весь рост, дает отпор… нет, не израильской военщине, как мать и как женщина, а туристам из Западной Германии (она теперь вся — Западная): …А уж пыль-то вы пускать мастера! / Мастера вы! / Да не те времена! / Мы на проценты сравним, мистера, / Так и нет у вас, пардон, ни хрена!.. / Потому что всë — у вас — / Напоказ. / А народ для вас — ничто и никто. / А у нас — природный газ, / Это раз. / И еще природный газ… / И опять природный газ… / И по процентам как раз, / Отстаете вы от нас / Лет на сто! Все привычно, только некому пожалеть девчушек из Останкина, нескладных художников, поддатых работяг, вмерзших в колымский лед зэков, великих поэтов, измочаленных женщин, психов, намылившихся в президенты США (или студенты ВПШ), небитых школяров, дочерей расстрелянных генералов, лошадь, страдающую грудной жабой, цирковых волшебников, любопытствующих мальчиков, дубоватых начальничков с их верной челядью (да, и этих), шибко ученых гадов-физиков и весь крутанутый наоборот шарик. Ничего, нам сантименты и оживающие мертвецы без надобности — по пороше гуляет охота, трубят егеря. И нет резона вспоминать ни о том, что худо было поэту Галичу (как же! так и поверили! коньяк под ананасы кушал, в дубленке ходил!), ни о том, что он верил в чудо, а потому песни пел без склада. Как там у него? — Поминают — поименитей.
Андрей Немзер
17/10/08