[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
«И пою, как поют все небесные птицы…»
Издательство «Время» выпустило однотомник Леонида Губанова
Воспоминаний о Леониде Губанове (1946–1983) насочиняли предостаточно. Кто же из представителей культурного сообщества хоть краем уха не слышал про нашего советского Рембо, основателя Самого Молодого Общества Гениев, неистового буяна и стихотворца, что, пройдя по всем кругам богемно-гэбэшно-алкогольно-психушечного ада, в тридцать семь лет — все как положено! — отбыл в иные миры. Вот и в книге «Я сослан к Музе на галеры…» страниц двадцать отведено под «джентльменский набор» — с портвейном, полицейским произволом, недугами и срывами, большими надеждами, цензурой, историей глумливого погрома, учиненного над теми единственными восемью строками, которые поэт увидел напечатанными. И со всякими пафосными словесами, в разговорах о погубленных гениях столь же обязательными, как формулировка «политически грамотен, морально устойчив» в партийно-профсоюзной характеристике. «Есть мнение, что он (Губанов. — А. Н.) — лучший русский поэт второй половины ХХ века», — сообщается в «как бы вступительной статье» (страница пустых равнодушных слов). Есть мнение… — оборотец стоит Поэзии священного безумия (заголовок отписочной заметульки) и скуловоротной Воландовой мудрости о рукописях, которые, дескать, не горят (куда ж без нее). Сразу видно: большой писатель пишет, не критик какой-нибудь. Рукописи отлично горят — не говоря уж о том, что не читаются, не рецензируются и не возвращаются.
Дьявол, дьявол, не заботься обо мне,/ Дьявол, дьявол, мои яблоки в вине./ Дьявол, дьявол, мои губы у свечи,/ Дьявол, дьявол, мои щеки горячи./ И болезненная жадность той страны,/ Где по лесенкам белеют стукачи,/ Продают автопортреты сатаны,/ Все стихи мои на память заучив.
В одном Губанов ошибся — стихи не заучили. Удовлетворились «мнением» — так, вероятно, автопортретами торговать легче. Интересно, где же были обладатели этого самого «мнения» — вполне справедливого, но в их устах лишенного и намека на живой смысл — где были все вдохновенные мемуаристы, летописцы трагического карнавала, слагатели легенд о загубленном гении, адепты священного безумия, где были они последние десять лет? (Про советскую ночь не спрашиваю. Хотя уже про щедрую на «открытие шлюзов» и «восстановление справедливости» перестройку, что грянула через пару лет после кончины Губанова, наверно, поинтересоваться не грех.) Ни одной полноценной книги, ни одного связного рассказа о жизни поэта… Ох, как же невероятно повезло Венедикту Ерофееву, который при жизни сумел «прозвучать» и за пределами хмельных арт-компашек, «цену» приобрел без посторонней помощи. Не обольсти Веничка интеллигенцию привычным (внешне! внешне!) застольным ерничеством, не разлетись рыдающая железнодорожная поэма тысячами самиздатских листочков, имели бы мы сейчас «губановский результат», а не «культового героя» с «перспективным проектом».
Скажут, что теперь-то все хорошо. Что справедливость восторжествовала. Что мы — стоит только руку к полке протянуть — можем «ознакомиться» с полновесным (700 страниц) сводом губановской поэзии. Что «есть мнение». Вот-вот, как раз об этом и речь. Знаю, я банален, как смертельно-раненый,/ в вашем балагане для меня нет места,/ души разворованы, все сердца украдены,/ в сатанинских масках все мои невесты./ Неужели нужен мне лишь кусочек мяса,/ чтобы согревал, называл по имени?/ Ненавижу вас я, словно нищих касса,/ теребят на свет только глазки синие./ Да я выпил все — и вас, извините,/ пропустил тройным одеколоном с ваточкой…/ Не хотите купить тот вытрезвитель,/ чтобы завладеть моей фотокарточкой?
Пишу и понимаю: так викторию не торжествуют, а гения не встречают. И разве не благодарен я вдове поэта, составившей книгу «Я сослан к Музе на галеры…», всем, кто помогал ей в работе, издательству «Время»? Разве — в конце-то концов — стихи не выше любого литературного быта, хоть советского, хоть постсоветского. Благодарен и очень. Стихи — выше. И даже в вынужденной хаотичности издания, где большая часть публикаций идет без каких-либо датировок, можно отыскать свои плюсы. (Что-что, а перекрещивать беду в достоинство мы умеем. Не хуже, чем порося в карася.) Да, океаническая мощь Губанова живет не в строке, строфе или отдельном стихотворении, но в их неудержимом общем клокотании. Да, целое тут доминирует над любой частностью, а определенность главных душевных тем, как и преизбыток «голосов» и «красок», ощущается буквально всегда. Да, «эволюция» Губанова — вопрос, скажем аккуратно, спорный, а «переливчатость» его поэтического мира (всегда импровизационного и всегда неоконченного) сопоставима только с хлебниковской. «Не так уж важно», в каком порядке идут стихи, — ведь они не идут, а словно пребывают в вечном становлении. Всегда рождающиеся сейчас, прекрасные и осмысленно «неотделанные». Прав Юрий Кублановский, говоря о том, что в поэзии Губанова бессмысленно «выискивать лучшие строки, раздражаться на худшие». Лучшие — все. Свои — тоже все. При лезущей в глаза «литературности» Губанова: оглядок на Лермонтова, Хлебникова, Есенина, Цветаеву, Маяковского, Пастернака, Мандельштама просто не счесть. И наготове два противоречащих друг другу, но равно комфортных объяснения-извинения. Во-первых, уж теперь-то, когда почин положен, как-нибудь разберемся с рукописями, хронологией и всякими там «контекстами». (Вопрос: кто? И еще: почему мы — после стольких упущенных лет — так уж в грядущих свершениях уверены?). Во-вторых, да разве можно вгонять гения в какие-то научные рамки — и так хорош!
Можно и нужно. История и филология — в отличие от легенд, сплетен и славословий — напоминают о незыблемой скале ценностей. Подумать страшно, что произойдет с когортой многославных стихотворцев второй половины ХХ века, когда поэзия Губанова выйдет на вольный свет. (Касается это не только «плохих и одинаковых», но и «хороших и разных».) Без освобождающего встречного движения — читательского, научного, поэтического — Губанов остается «мемуарным предметом». То есть по-прежнему задыхается — как задыхался при жизни. Страстно любя жизнь, Россию, поэзию, ощущая в себе богатырскую мощь и избранничество, зная великий восторг творчества и удачи– все равно задыхался.
Неужели опять опрокинет Иуда,/ Как бокалы с кагором чужие слова,/ Неужели опять между светом и блудом/ Забинтованных женщин пойду целовать?! // Неужели опять одиночества ради/ На рубашки порву я свою простыню?/ Обрасту, как монах, и умру в Ленинграде/ И на мраморной туче всю ночь простою?!/ Нет, нет, нет,/ невдомек оловянному принцу,/ Что не олово — грустную голову лью/ И пою, как поют все небесные птицы,/ Наизусть затвердившие Биб-ли-ю.
07/04/03
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]