[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]

Что, если это песня?

О книге Льва Осповата «Как вспомнилось»

Лев Самойлович Осповат — историк испанской и латиноамериканской словесности, переводчик, биограф поэта Федерико Гарсиа Лорки и художника Диего Риверы, автор нескольких весомых статей о Пушкине — написал еще одну книгу, «Как вспомнилось» (М.: Водолей Publishers). Что вспомнилось, / как вспомнилось, / и — ни размеров, / ни рифм, / ни поэтических образов. / Только / заданный первыми же словами, / пришедшими в голову, / ритм, / подчиняясь которому, / возникают, / проборматываются / и ставятся в строчки / остальные слова. Первой — задающей мелодию — миниатюре предпослан эпиграф: …что, если это проза, / да и дурная?.. Юный Пушкин язвительно пародировал «Тленность» Жуковского, еще не умея расслышать чистой музыки освобожденного от «украшений» стиха, белого бесцезурного пятистопного ямба, сложенного из «простых» слов и изобилующего смелыми переносами. Этот размер со сходным ритмико-синтаксическим рисунком годы спустя будет использован Пушкиным во «…Вновь я посетил…», где оживут поэтические мысли автора «Тленности» — мысли о жизни, смерти и бессмертии.

Л. С. написал свою книгу верлибром — стихом, не знающим ограничений (только «произвольное» деление на строки), который в ХХ–ХХI веках может (не всегда и не у всех!) служить аналогом «прозаических» пятистопников Жуковского и Пушкина. Конечно, при выборе размера (интонации, конструктивного принципа) сказался опыт переводчика поэзии ХХ века (в частности, Пабло Неруды, одного из самых любимых поэтов и самых обаятельных персонажей Л. С.). Конечно, в формуле «дурная проза» (так увертюра и названа) слышится самоирония, за которой нешуточная (и понятная) тревога автора, вдруг дерзнувшего предстать поэтом — заговорить о себе и от себя. Но, по-моему, важнее было обозначить «пушкинскую» тональность — тональность, позволяющую соединить анекдоты в духе Table-talk и исповедальную лирику.

Что и случается почти во всех «новеллах». («Этюдах», «набросках», «отрывках»? — все определения хромают. Может, лучше других подошло бы слово opus, да употребляется оно сейчас чаще не в старинно-музыкальном, а в глумливо-фельетонном смысле.) Вот автор постигает «краткий опыт небытия» — щель, в которую он залег при бомбежке, завалило землей. Ничего / я не запомнил. / Очнулся — дышу. / Существую. Лежу на травке. / Приподымаюсь — / земля с меня сыплется. // Ребята / отряхивают с лопаток / эту же землю, / пот утирают со лбов. / Смеются: / — А мы уже поспорили. / Одни говорят: / «Откапывай!» / Другие: / «На хрен откапывать? / Может, звездой накрылся / младший сержант, / придется / обратно его закапывать — / двойная работа!» / А ты жив-здоров. / Примета добрая — жить будешь долго. // И в самом деле: / долго живу! Чего здесь больше — неподдельного ужаса от встречи со смертью или юмора, солдатской грубоватости, радости жизни, бодрящей юношеской надежды? И чего больше в коде — благодарности за то спасение или печали, которой одарили долгие годы?

Улыбка возникает в самых страшных эпизодах — военных, связанных с «большим террором» (к счастью, мальчишки, создавшие в 1937 году «Тайное общество лордов и графов, / сокращенно — ЛОГРА» попались незлому следователю: «Какие вы лорды, / какие графы, / засранцы вы!») или борьбой с космополитизмом, прямо сказавшейся на судьбе автора. Фронтовик, член партии, блестящий выпускник истфака МГУ отправился учителем в сельскую школу, оставив в Москве семью — можно сказать, дешево отделался. В откровенно же комических историях сквозит печаль. Деревенский школьник рассказывает о Варфоломеевской ночи: Он воспроизводит, / а может, и передразнивает / мою патетическую интонацию: / — За одну эту ночь погибло / сорок тыщ бегемотов! — / И — наигрывая патетику: / — Кровь бегемотов текла / по парижским улицам. Смешно-то смешно, но когда-то кровь и впрямь текла по парижским улицам. А в пору описанного урока — от Москвы до самых до окраин. Правда, не бегемотов. И не гугенотов. «Космополит», которого нигде не берут работу, нанимается в зоопарк… львом, однажды в его клетку вводят тигра, а тот, подбежав к бедняге, спрашивает: — Ду бист ойх Аид? (— Ты тоже еврей?). Продолжение следует: Анекдотом этим отменным / я еще не успел насладиться / вдоволь, / посмеяться над ним с друзьями, / как вдруг узнал, / что мой однокурсник, / который его рассказал, / выбросился / с десятого этажа.

Сюжеты времен вегетарианских поданы мягче. Но и там порой продирает холодок. Например, в истории о лекции, которую автор читал где-то «в районе Лубянки» («пропуск в проходной, / не забудьте паспорт»). По настойчивой просьбе заказчиков рассказывать пришлось о трех трудно связуемых произведениях — шолоховской «Судьбе человека», «Старике и море» Хемингуэя и романе ныне напрочь забытого Олдриджа «Последний дюйм». Начальник подводит итог: — Товарищи! Мы с вами прослушали / очень полезную лекцию. / Нам было / продемонстрировано, / как должен вести себя / человек, / оказавшийся в чрезвычайных условиях. // Тут я окончательно / понимаю, / где нахожусь. А читатель — кто был четвертым человеком «в чрезвычайных условиях». Или в меланхоличной реплике легендарного парикмахера ЦДЛ о толпе членов СП, собравшихся для обсуждения (погрома) романа Дудинцева: — Как покойника хоронить — / не дозовешься людей, / некому гроб нести, / а вот живого — сколько угодно!

Читая смешное, все время помнишь о грустном. Но и на самые скорбные страницы падает иной свет — любви (о начале войны вчерашний десятиклассник узнает вечером — дело происходит в Хабаровске — на «Ромео и Джульетте»: И вдруг понимаю — / нужно / только одно: / остаться в театре / вместе с Алкой, / рука в руке, / досмотреть спектакль до конца, / до последнего слова. / И в глазах ее / читаю то же решение. / Легкомыслие? Безответственность?/ Или — предчувствие: / все это — в последний раз / и никогда уже / не повторится), дружества, верности долгу, жизнелюбия, поэзии, музыки.

Книгу завершает «Очередь»: Сон. / Концлагерь, / Майданек или Треблинка. / Очередь в крематорий. / Стою в ней, / продвигаюсь / мало-помалу. / И вдруг откуда-то / со столба / из репродуктора — / Концерт номер 21 / до мажор, / часть вторая. / Оказывается, и здесь / бывают минуты / счастья. Комментировать невозможно. Как невозможно исчислять то многое страшное, что осталось за кадром — и то, что случилось, и то, чего удалось избежать. Лучше представить еще один — по-моему, ключевой — опус, где черные громады истории и психологии ушли в подтекст, дав волю музыке и счастью. Шестилетний сын / пришел со двора, / где носился с мальчишками. / Глаза круглые: / — Папа, так ты еврей? // Ну вот, наконец / дождался… / Отвечаю как можно спокойней. / — Папа, / тогда спой мне / какую-нибудь / еврейскую / песенку!

Наверно, отец и тогда спел. Наверно, и тогда замечательно. Но главная его песня-песенка — еврейская, русская, солдатская, мужская, сердечная, красивая, берущая за душу, человеческая — была впереди. Теперь ее могут услышать не только любимая жена, выросшие сын и внук, родные и друзья, но и те, кто прочтут «Как вспомнилось».

Андрей Немзер

03.07.2007.

[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]