[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]


Добрым молодцам урок

Сто семьдесят пять лет назад русские читатели получили первый том пушкинского «Современника». Понятно, что сочинение, открывающее «проект», должно было оповестить публику о том, что издатель почитает самым важным. Издателем был поэт. И хотя время не благоприятствовало стихотворству, хотя доминировать в журнале должны были суровая проза (в первую очередь, та, что теперь зовется non fiction) и историко-политическая публицистика, поэт остался поэтом. Кредо было явлено стихами. Напечатанными без подписи, но не предполагающими гаданий об авторе.

«Пир Петра Первого» — перечень ответов на вопрос: Что пирует царь великий / В Питербурге-городке? Ложные предсказуемые версии предшествуют истинной. Новые победы, годовщины триумфов, домашние радости, конечно, праздновались, но Пушкин поет другой — неожиданный и превышающий табельные торжества — пир. Нет! Он с подданным мирится; / Виноватому вину / Отпуская, веселится; / Кружку пенит с ним одну; / И в чело его целует, / Светел сердцем и лицом; / И прощенье торжествует, / Как победу над врагом.

Над каким врагом? На первом плане — сравнение с военной удачей, но не для того поэт снимал простые версии, чтобы уподобить одной из них искомую сказочную правду. Враг — искусное в коварной игре зло, что стремится завладеть любой душой (государи не исключение), тот, кто зовется Врагом рода человеческого. Над ним-то и одержана победа.

В «Пире...» Пушкин опирался на исторический анекдот, занесенный им в материалы к «Истории Петра». Но в конспектах этого незавершенного труда есть пересказы свидетельств совсем иного рода. Являющие Петра в неодолимом гневе. Обличающие его нечеловеческую жестокость. (Чудовищной историей царевича Алексея сюжет этот отнюдь не исчерпывается!) «Пир...» писался после «Медного всадника», где Пушкин, оставаясь певцом империи, предъявил ее основателю страшный счет. В середине 1830-х он видел Петра и длящееся Петрово дело куда объемнее, чем в пору романа о царском арапе (оставшегося незаконченным, в частности, и потому, что Петрова милость вела к жуткой развязке семейной истории Ибрагима), «Стансов» (где незлобивость государя лишь форма справедливости: И был от буйного стрельца / Пред ним отличен Долгорукой) и «Полтавы», где памятник Петру — выкованная им булатная Россия — закрывает все личные страсти, злосчастья и ошибки. Он понимал, что железный склад государства вызывал (и будет вызывать) бессмысленные и беспощадные бунты, грозящие когда-нибудь погубить державу. Он чувствовал, что презрение Петра к личности и свободе сцеплено с его претензией на божественность, с небрежением установленным свыше строем бытия. (Пустынные волны шумят не только в «рифмующихся» зачине и финале «Медного всадника», но и в «Сказке о рыбаке и рыбке». Да, осенью 1824 года град Петров устоял. Но что станется с ним дальше, если так и не будет постигнута неодолимость Божьей стихии? Если не иссякнет желание «быть владычицей морскою»?) Все это Пушкин знал лучше нас. А «Пир...» все равно написал.

Написал сказку о Петре, оставив ему сердце. Как прежде оставил сердце другому Герою, мужу судьбы, властителю полумира - Наполеону. (Кстати, тень французского императора возникает в первом томе «Современника» — там напечатан «Ночной смотр» Жуковского.) Дар прощения у пушкинского Петра той же божественной природы, что дар сострадания у пушкинского Наполеона. Возвышающий обман должен и может изменить жизнь. Поэзия выше низких истин. Как милость, которую Гринев ищет и находит у самозванца Пугачева, а Маша Миронова — у узурпаторши и мужеубийцы Екатерины, выше справедливости.

Умоляя о милости заглавного героя поэмы «Анджело», Изабелла обещает ему: И новый человек ты будешь. Анджело, выбравший путь лицемерия и преступления, новым человеком не стал. В отличие от Дука, который — вопреки закону — простил грешника. И от преображенных волей поэта Пугачева, Екатерины, Петра. Безжалостный в истории, Петр «Пира...» человечен и потому царственен. Царь Салтан отпустил домой трех злобных дур для уже случившейся радости. Царь Петр превзошел трогательного сказочного собрата: для него радостью стало само прощение.

Охотно отыскивая у Пушкина «уроки царям» (когдатошним и нынешним), мы часто забываем, что, зовя властителей к человечности, Пушкин одновременно хотел открыть всякому человеку его царскую — великодушную и милосердную — стать. Знамо дело, мечты поэта.

Андрей Немзер

22/04/11


[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]