Дмитрий Липскеров - писатель, изо всех сил стремящийся стать модным. Получается это у него как-то криво: вроде и издается исправно, и в букеровский шорт-лист попадал (роман "Сорок лет Чанчжоэ"), и "продвинутой" критикой не обижен, а настоящего - пелевинского - шума все нет и нет. Даже удивительно, если учесть успех Липскерова в ресторанном бизнесе, его способности автоимиджмейкера и основательную осведомленность в том, что нынче культурные люди "носят". Три повести, собранных под обложкой питерской "Амфоры", можно рассматривать как каталог престижных мотивов и приемов. Наемные убийцы, меланхоличные членовредители, жуликоватые евреи, страдающие художники, демонические аферисты... Насилие, одиночество, роскошные пляжи, многомиллионные чеки... Мистика, ирония, пародия, садомазохизм, "философия"... Что угодно для души - и довольно-таки гладким слогом. Иногда можно даже контуры сюжета рассмотреть, правда, довольно быстро разваливающегося. Обычная история: хочется и голливудский класс показать (чтобы широкие дискотечные массы в восторге попадали) и тонкими чувствами истинных ценителей порадовать. В этом отношении сборник повестей Липскерова "Пальцы для Керолайн" - отменная находка для серии "Наша марка" (проект Павла Крусанова и Вадима Назарова). Поможет ли серийное издание восхождению Липскерова на "клубный Олимп", покажет время. На уютной дачной веранде или на пляже в Анталии читать его вполне можно, сильного раздражения липскеровский глянцево-экзистенциальный калейдоскоп не вызывает, а среди симпатизантов сочинителя такой изысканный политик, как Ирина Хакамада. Полагаю, что вправе применить к лидерше СПС тот самый эпитет, коим она характеризует прозу Липскерова на задней обложке "Пальцев для Керолайн".
Следующего из потенциальных триумфаторов в люди выводит главный Вергилий начинающих гениев Андрей Битов. "Это книга об этом. О самом невысказанном, о самом умолченном, о самом закрытом, о самом запрещенном, о самом потайном, о самом тайном, о самом засекреченном, о самом запечатанном... Не о том, о чем вы подумали. Не о сексе, не о КГБ. Этого нынче полно. Это - разрешено. Эта книга о все еще неразрешенном... Вы раскрыли роман о смерти - можете тут же закрыть, если тема вам безразлична. Если "мы не умрем", как говаривал Солженицын". Страшно, аж жуть - как говаривал Высоцкий. Таковым рекламным клипом наш корифей предваряет сочинение А. Нуне (это не я поленился имя автора полностью написать - это задумка такая) "После запятой" (М., "Новое литературное обозрение"). После запятой следует 550 с лишком страниц: ", собственное бессилие и привело меня в чувство. Но вело оно какими-то окольными путями, натыкаясь на стены и расшибаясь о наглухо запертые двери. Да и чувство оказалось сложным, или было сразу несколько чувств". А вы, небось, думали, что одно и самое простенькое? Не на таковского напали. Точнее - не на таковскую. Повествующее "я" созерцает женское мертвое тело ("Ужасно неприятно смотреть, как они до нее дотрагиваются"), каковое (кто бы мог подумать?) оказывается телом этого самого "я". Что и служит поводом для многочисленных размышлений о любви, страданиях, несправедливости земного бытия и прочих столь же трепетных материях.
"Как хорошо, что я тогда не догадалась, что меня больше нет в живых. Я бы не смогла объяснить, что это не страшнее, чем жить".
"Вот оно что. А я не могу понять, что опять со мной происходит. А это просто звуки меня несут, я вместе с ними поднимаюсь и опускаюсь. Но как бы я ни опускалась, я от них отдаляюсь. От кого - от них? От этих странных существ, что меня окружали. Что-то у меня сейчас с ними происходило. Настолько невероятное, что уже не помню".
"Пока что слова продолжают литься из уст моих друзей, ограждая меня и создавая видимость ощущаемости. Но скоро они все разойду-"
Последний фрагмент, разумеется, венчает роман А. Нуне. В котором Андрей Битов усмотрел "величие замысла". Может быть, это удастся и еще кому-нибудь. Порадуемся за этих счастливцев и еще раз процитируем предисловие: "Пусть кривятся знатоки, пощупывая свои художественные мускулы (умри, лучше не напишешь! - А. Н.), и аплодирует публика/читатель, удовлетворенный демонстрацией человеческих возможностей".
По слухам, автор "После запятой" жительствует в Германии, ставшей в последние годы пристанищем для многих русских литераторов. В частности, для очень одаренного Юрия Малецкого, чье избранное ("Привет из Калифорнии") издано в престижной "серой" серии "Вагриуса". Кроме изящного заглавного рассказа, в книгу вошла прекрасная повесть "Ониксовая чаша", роман "Любью" (входил в букеровский шорт-лист 1997 года) и последний на сегодня роман - "Проза поэта". Здесь Малецкий пытается уйти от собственных канонов - болезненно въедливого самоанализа, балансировании на грани отчаянной исповеди и интеллектуальной игры, провоцирующей и шокирующей искренности. Уйти - к вожделенной сюжетности. Но намек на триллер оказывается только намеком, мерцающей обманкой, что призвана не столько завлечь читателя, сколько успокоить автора: "Я, мол, и так могу. С придумками, деньгами, шантажом, новыми русскими и колоритными издевательскими зарисовками эмигрантского житья-бытья. Не хуже Липскерова". Может, и не хуже. Хотя на пляже читать Малецкого я все-таки не советую. На деле вся его "достоевщина" остается неизменной. Та же боль, то же опасливое отношение к миру, тот же душевный трепет, то же - от вещи к вещи все более назойливое - стремление к религиозному разрешению последних вопросов. То же неодолимое сочувствие к себе, любимому. Когда-то мыкавшему горе в Самаре и посылавшему под псевдонимом прозу в максимовский "Континент", потом страдавшему в Москве грозовых 90-х и набиравшему литературный вес, теперь признанному, досягнувшему германского покоя и по-прежнему неприкаянному.
В той же серии вышла первая (увы, припоздавшая) книга Юрия Петкевича "Явление ангела". Петкевич может почитаться законным наследником Марка Шагала. И не только потому, что наряду со словесностью занимается живописью (весьма успешно), а живет в белорусской деревушке на берегу Немана. В его "юродивой" - чудаковатой, лиричной и простодушной - прозе дышит та же безумная и естественная свобода, что в картинах всемирно известного земляка.
"Когда у моего дяди умерла жена, бедняга сильно переживал, так что места себе не находил. Невозможно было равнодушно смотреть на его страдания. Зная про редкую любовь между ним и покойной и предполагая, что участь его облегчится, если дяде мысленно перенестись в иные времена, когда любимая женщина находилась рядом, я предложил ему написать воспоминания о чудной возвышенной любви. Дядя с восторгом откликнулся на мое предложение. Ему нужно было некое дело, которое отвлекло бы от сегодняшнего дня. С вдохновением принялся он за писание. Однако, нацарапав с десяток страниц, задумался". И все же мемории свои написал. А их светлый и невыносимо печальный зачин задал тональность не одной только процитированной хроники "Возвращение на родину", но и всех повествований Петкевича о воздушной отчизне, бухих ангелах, неостановимых слезах и неутоленной, но самой настоящей любви.
Еще одна новинка от "Вагриуса" - роман Андрея Волоса "Недвижимость" (прежде опубликован "Новым миром" - NN 1-2). Интервью с автором, недавно удостоенным Государственной премии РФ, читайте в одном из ближайших номеров нашей газеты.
24/07/2001