[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Вот береза и плачет
«Поэтическая библиотека» приросла книгой Владимира Рецептера
Владимир Рецептер пишет стихи уже полвека. Самая ранняя дата в его новоизданном изборнике «Прощание с библиотекой» (М.: Время) — 1960 год, но почти уверен, что привычка ставить строчку после строчки появилась у автора раньше. Стихи печатались в журналах, слагались в немногие тоненькие книжицы (а у кого было иначе?), получали сочувственные отзывы достойных литераторов. Разумеется, «свой круг» Рецептера ценил. (Тут не обминуть проклятого вопроса о взаимообусловленности человеческих симпатий и эстетических оценок. И другого — о том, как больно художнику, когда он слышит хвалу только из дружеских уст, когда обречен сомневаться в весомости одобрений, предполагать, что они обусловлены не качеством его работы, а чем-то иным.) В общем же все было почти в порядке — не хуже, чем у других стихотворцев, чурающихся советской пошлости и помеченных двусмысленным ярлыком «книжности-культурности». По-настоящему услышан поэт Рецептер, кажется, не был.
Вынеся за скобки проблему цензурно-редакторской опеки (кто же ее избежал?), придется заметить: расслышать поэтическую мелодию Рецептора невольно, но ощутимо мешали другие ипостаси автора. Сужу по себе. Я ведь знал, что Рецептер стихотворствует — знал в отрочестве, когда пробивался на его моноспектакли по Шекспиру, Пушкину, Достоевскому и запиливал пластинку с «Гамлетом», в молодости, когда азартно вникал в пушкинские штудии, в сравнительно недавние годы, с удовольствием читая отменную прозу мастера, зримо превышающую «мемуарный» или «эссеистический» стандарты. Знал, подборки в журналах не пропускал, если отзывался о них, то приязненно. Но — не более. Рецептер — артист, режиссер, историк литературы, прозаик — закрывал от меня поэта. До прошлого года, до медленного чтения его «суммарной» книги «Сквозь прозу» (о ней см. «Время новостей» от 26 апреля 2005; о «Записках театрального отщепенца», где сошлись стихи, проза и наука Рецептера, — см. «Время новостей» от 15 августа 2006). Вдруг стало ясно, что жизнь и приключения артистов БДТ, сыгранные (и не сыгранные) роли, поставленные (и непоставленные, отнятые, закрытые) спектакли, перестановка сцен в пушкинской «Русалке» (заставляющая увидеть пьесу законченной, а ее суть — иной, чем прежде) и многолетнее уговаривание оппонентов (это слово уместнее тут, чем какая-нибудь «борьба с…») — да ведь так все, вы только посмотрите, воспоминания о разговорах с Ахматовой, реконструкция сюжетов, связывавших с БДТ Блока и Булгакова, исповеди и анекдоты — одним словом, все, что делал артист, ученый, прозаик, — живет в стихах. И без стихов никогда бы не стало явью. Не будь Рецептер прежде всего, изначально, поэтом, не ощущай он так остро и влюбленно трагедийную гармонию бытия, не будь подчинен категорическому императиву претворения своего тайнознания в стихи, был бы он совсем другим актером, прозаиком, режиссером, филологом — другим человеком был бы.
В томик серии «Поэтическая библиотека» вошли стихи разных лет, сведенные в «мини-книги» «Сквозь прозу» (1963–1987), «Гастрольный автобус» (1960–2006) и «Открытая дверь» (1986–2002), цикл «Театр “Глобус”. Предположения о Шекспире» (1974), драматические сцены «Петр и Алексей» и два совсем новых (лишь несколько стихотворений прошло в журналах) стиховых единства — давшее заглавье всей книге «Прощание с библиотекой» (2005–2006) и «Савкина горка. Михайловская повесть» (2006). Не хочу сравнивать стихи утекших лет с написанными почти что вчера — вопреки «фактам» не верится, что они писаны в разные эпохи. Прошлое не может стать прошлым. И я не могу (да и не хочу) понять, когда именно складывались рыдающие строфы о бдении над пушкинской рукописью — может, в пору первых догадок, может, сейчас. Не все ли равно, когда в один клубок сплелись муки героев, Пушкина (разгадывающего их судьбы — и свою), исследователя, ищущего мысль и боль поэта, человека, узнающего в «классическом тексте» собственную историю — всегда в равной мере «открытую» и «закрытую», сулящую разом и спасительное чудо, и не подлежащий обжалованью приговор.
И ту, и эту ночь с «Русалкой», / уставясь в рукопись, скорбя / о вечной мстительнице жалкой, / терзающей саму себя <…> Никто ее не понимает, / никто не может дать совет; / неведомая сила тает, / а на прощенье воли нет… // Про нас… / И мы — из грязи в князи. / Здесь наши связи без затей. / И радости любых оказий, / И тайны прижитых детей. // И хор загубленных в утробе, / и мокрых девок хоровод, / что запоет при свежем гробе, / и спляшет, и предъявит счет… // Запьешь, а сам как будто не пил, / И не спасет тебя гульба. / А листья сыплются, как пепел. / А ворон кличет, как судьба.
Этот сюжет начался до того, как Рецептер ощутил пушкинскую «Русалку» частью своей судьбы. И конца ему не будет никогда. Потому что поэт всегда узнает ее — в потерянных, а потом ушедших навсегда возлюбленных, в больной цапле, в печальных деревьях… Потому что эта боль проступает в самых светлых и радостных воспоминаниях. Потому что сознание этой вины — княжей, пушкинской, твоей — заставляет иначе ощущать все прочие незадачи, горести и беды. И счастье, которое все-таки было, тоже.
Многое еще нужно бы здесь процитировать, но ведь и без того в общем все ясно. Вот береза и плачет, поэта убитого ждет. / Вот и Савкина горка стоит, как последний оплот. / Оттого что округа окормляется славой его, / он вернулся бы, обнял бы друга… / да нет никого.
Андрей Немзер
15.12.2006.
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]