стр. 167
М. Борисоглебский.
БУГА.
1.
День хмурится. Ветер, пустой и холодный, чешет белую кудель в облаках и скользко летит над землей. Так скользко, что даже не тревожит жирной реки в измятых берегах.
Из низкорослого березняка тарахтит ходок с крылатым коробком. Лошаденки сибирские, маленькие, косматые, грустные. В коробке, на сиденьи из мешка, набитого соломой - сгорбленная шинель и лисья шуба с воротником и шапкой без лица. Шинель беспокойно ерзает и ворчит:
- Весна, а холодище, что зима лютая. Продрог... С этими разъездами околеть можно...
Замолкает и снова, в который уже раз:
- Наверное где-нибудь поблизости снег выпал... А до города еще далеко...
Лисья шуба на минуту показывает брови и глаза.
- Самогону нет, - подавленно говорит шинель, отводя лицо в сторону.
Шуба раздвигает воротник и отвечает:
- А вы бы, товарищ Концов, прошлись немного. Это помогает. - Шинель молчит.
- Серьезно, товарищ, пройдитесь.
Краснощекий брыластый парень, сидящий на козлах, неожиданно повертывается и буцкает по головам седоков тяжелыми словами:
- Эвон! Ряха белоротая! Контра, можно сказать... Про-о-шлись, тоже! А нет, чтоб по чести шубу с себя снять, да товарища одеть? Тр-р-р!
- Чего это ты?
- Разрешите, товарищ, я его раздену. Потому, для пользы революции надоть своих беречь.
- Не стоит, товарищ Мулек.
- Чего там? Эй, вылазь, интеленция! Ишь ведь, шуба-то на лисьем... Про-о-шлись... Ну, ну, живо, нечего валандать! Товарищу надо обогреться.
Инспектор народных училищ Павел Афанасьевич Пустов выпрямился, медленно спустил ноги и, охнув, встал на кочковатую дорожную грязь.
стр. 168
Мулек чмокнул, грузно прыгнул с облучка и, мигнув Концову, весело гаркнул:
- Эх, мать!.. Давай, товарищ Концов, скидавай шинелешку-то.
Концов посмотрел себе на руки, на Пустова, покомкал серые полы и, еле передвигая отсиженные окоченевшие ноги, вылез и подошел к Мульку.
- Я, товарищ, больной и могу простудиться. Мне...
- Чего-о-о? Поговори вот еще! - оборвал Мулек.
Пустов робко и внимательно оглядел Мулька и спросил:
- А мне что же... Прикажете шинель надеть?
- Явственно! - Сдернул шубу и распахнул ее перед Концовым. - Товарищ Егор, скорее, а то захолодает!
Концов бросил шинель на ходок и, вытянув руки назад, полез в лисьи меха. Мулек, напяливая шубу, налег ему на плечи и шепнул:
- Дать разве бляблю? Руки чешутся.
- Нет, нет! Очумел? Порядок нужен. - И, повернувшись к Пустову, проговорил: - Шубу я вам отдам. Ехать нам еще верст пятнадцать, а замерз - сил нет.
Но Павел Афанасьевич слов не расслышал. Его зашерстило по коже, словно крапивой обожгло. Он поднял шинель и с трудом ее натянул.
- Ну, поехали!
Уселись. Ходок хрустнул и затарабанил.
- Эй-е-ей, родимые!
Концов пригрелся и задремал. Вначале он думал об инспекторе и о том, что его, может быть, завтра же укокают, потому что личность не народная - значит, от шинели ему вреда большого не будет. А потом о себе, о Мульке и о городе.
Пустов влип в угол ходка, изредка открывал глаза, и были они у него красные и влажные.
Мулек несколько раз оборачивался, смотрел в лицо Пустову, ехидно щурился и пробурчал себе под нос:
- Поморозить бы на козлах! Да ведь еще свалит где-нибудь под яр и угонит. Знаем мы эту интеленцию! - Отвернулся, сплюнул и, шаркнув по воздуху кнутом, запел:
Ты не шей мине камзола,
Я не буду в нем ходить.
Шиворот-навыворот
Навын - тараты.
Изменилась власть кулацка,
Веселее стало жить.
Шиворот-навыворот,
Навын - тараты.
"Жить веселее", - подумал Пустов, и губы его скривились. Потом он долго сидел, понурив голову, тяжело вздохнул и, потянувшись к уху Концова, спросил:
- Товарищ Концов, можно поговорить с вами? Товарищ Концов!
стр. 169
- А-а-а? Это вы? Что такое? - забормотал Концов, с трудом открывая глаза.
- Я хотел спросить вас.
- Шубу?
- Нет, нет, не беспокойтесь, мне не холодно.
- Я скоро отдам.
- Ради бога, не надо. Очень глупо, что я сам не догадался предложить вам. Мне не холодно. Я только хотел спросить вас, что будет с женой и дочерью.
- А этого я уже не могу знать. Чека скажет.
- Чека?
Попадешься в нашу Кучку,
Улетишь к святым за тучку
Шиворот-навыворот
Навын - тараты.
- Перестань, Мулек! Надоело!
- Надоело, так надоело. Мне што? Э-э-эй... Ишь ведь, буераки-то, будто черти трахтором проехали.
- А ты чего же в самую бугу заехал? Яром-то разве не лучше?
- Все едино.
- Что это за буга? - тревожно спросил Пустов, оглядываясь по сторонам.
- Что-о-о? - растянул Мулек и насмешливо добавил: - Эх, ты, интеленция!.. Бугу не знаешь... Место такое. Лес тут перебуровило, овраги намыло, и все в одну сторону повернуло. В России это уремой зовут, а у нас - буга. Все это, значит, шиворот-навыворот - революция... Э-эй!..
Ходок закачался, ухнул в рытвину и, накренясь, с трудом пополз на бугор.
- Буга... - дохнул в пространство Пустов и снова влип в плетеный угол.
2.
- Для чего это вы тут копаете?
- Под картошку, товарищ. Може, картошку посадим. Говорят, теперь по свободе картошку всем дают. Сади это, значит, сколько хочешь. Вот она, советская-то власть, не даром мы с Никиткой ее защищали.
- Это правильно.
- А вы сами-то откуда будете?
- Из города, по распоряженью.
- А в исполкоме были?
- Был. Как же не быть!
- Дела, значит?
- Да. А кто это у вас копает?
- Контры. Прижали им хвосты, ну, и копай теперь. Вот это священник нашенский, - и он ткнул пальцем вправо, на сгорбленную худую фигуру с космами рыжих волос. - Эта, что рядом - попадья. А подале - жена
стр. 170
начальника с дочкой. Начальника-то, вишь, изловили, городской - честь честью, и документы у него с сургучными печатями на золотой бумаге. Сам видел, ей-богу.
- А как фамилия?
- Не знаю. Эй, тетка, белая лебедка! Вот ты, что с дочкой-то! Как твоя фамилия?
Тетка поднялась от земли, оправила сползший на глаза черный вязаный платок, уперла в землю лопату и, поставив на нее ногу, ответила.
- Пустова, Евдокия Ивановна.
- Ага, - словно укусил городской и стегнул лошадь.
- Уже до городу?
- Нет. Ищу одного человечка. - И погнал галопом по широкой, пустой улице за село.
- Лаврентьич! Можно передохнуть? - простонал священник.
Лаврентьич не ответил. Он долго смотрел вслед городскому и беззвучно шевелил губами.
- Ради христа, разреши, милый!
Лаврентьич еще раз шевельнул губами, подмигнул и сказал:
- Можно. Эй, вы, отдыхайте! - Подошел к священнику и достал из кармама кисет.
Попадья села на корточки и, тараща зеленые глаза, обтирала вытянутым из-за пазухи концом кофточки мокрый лоб и пересохшие губы.
- Уж насчет грехов - разрешения прошу. Грешен: покуриваю. Я всегда насчет грехов к вам аккуратно хаживал.
- Я знаю, ты, Лаврентьич, хороший, молитва твоя горячая, я много раз видел.
- У-у, насчет веры - супротив людей первый!
Подошла Пустова с дочерью и спросила:
- А что это за человек подъезжал?
- За тобой. Говорит: на аркане ее в город поведу. Что, испугалась? Не бойся, это я так, шутя. Сердце у меня доброе, не бойся. Человек приезжал так себе. Ищет кого-то. Оно, положим... Тут вот на-днях один ездил так, ездил, да и нашел. У Панфила на огороде тоже арестованные были. Подъехал, поглядел, да так это тихонечко: "Эй, дядя, иди-ка сюда!" А дядя-то мельник, у него паровушка недалече. "Ничего - говорит - не бойся, подходи". Ну, и подошел. А приезжий-то вынул револьвер, да и бац-бац ему в самые глаза.
- Убил?
- Насмерть. Вот они какие, приезжие-то!
- И так это, без никаких?
- А каких тебе, батюшка, надо? Оченно просто. Это ведь я только по доброте своей. А другой бы давно твою матушку присоседил. Ну, довольно вам, отдохнули, и будя! Председатель едет. Живо за работу!
Все расползлись, как черви, и стали рыть землю.
- Изувер окаянный! - заговорила попадья вполголоса. - И как это ты хвалишь этого ирода?
стр. 171
- Молчи, дура! Смекалки у тебя нет. Надо к этим людям подход знать.
- Сил нет, маменька, - шепчет дочь Пустовой. - Руки опускаются, в глазах круги зеленые.
- Что ты, моя милая? Что ты, бог с тобой!
- Не знаю, маменька... Словно подменили меня...
- Подменили? Это ничего - так бывает. Я, вот, думала, что работать не смогу. А пришлось - и перемогаюсь. Да ты не печалься, все уладится, бог даст, отца освободят...
- Эй, вы там! Перестаньте сюсюкаться! Я хоть и добрый, а все же на зло меня наводить не надо. Потому как едет председетель, и разговоров ни-ни!
Дочь отошла, а Пустова, налегая на лопату, стала въедаться железом в упрямую, жесткую землю.
Через площадь, на паре яблоневых, запряженных в дрожки с маленьким коробком, ехали двое. Председатель ревкома, здоровенный мужик с расчесанной на три пряди сивой бородой, стучал кнутовищем о беседку и сердито говорил:
- Ты у меня смотри! Только не приластись! Я с тебя три шкуры спущу! Понял? Такого, можно сказать, случая нам всю жизнь не видать. Девка она - антик с гвоздикой. И самое главное, ежели власти переворот - спасение большое.
Сын - нескладный парень, костлявый, длиннорукий, с большим лошадиным лицом, равнодушно отвечал:
- Невмоготу мне. Уж очень я женский пол ненавижу. А уж что касательно бар - так глаза бы мои не глядели!
- Ничего, пообвыкнешь, и даже очень вкусно покажется. Понял? И у меня чтобы все, как сказано... - Ударил по лошадям и шумно подкатил к огороду.
Лаврентьич вытянулся, мотнул картузом и облизался улыбкой.
- Ну, как у тебя?
- Все исправно, товарищ Зыгало.
- Та-ак... Петро! - кольнул глазами сына и подошел к священнику.
- Здорово, батя. Рюхаешь? Так, та-ак. Порюхай. А ты, матушка, моя, поглубже ковыряй, это тебе земля, а не нос.
Петр нехотя вылез из коробка, зашел полукругом к Пустовым и, глядя исподлобья, стал переминаться с ноги на ногу.
Зыгало посмотрел на него, качнул головой и обратился к Пустовой:
- Ну, как? Тяжеленько? А? Непривышные, ведь.
- Мне бы ничего - дочь больная.
- А какая у нее хворь-то?
- Слабенькая. Девочкой болела много. На тяжелую работу сил не хватает.
- Понимаю. Воспитания мягкого... А это вот сын мой. Кланяйся, дурень! Чего стоишь, как пень? Так хворает, говорите, барышня-то? Ну, что ж, в случае чего, от работы и освободить можно - потому на это власть у меня полная.
стр. 172
- Ради бога, помогите, если можно!
- С нашим удовольствием! Только уж придется вам у меня пожить, потому я за вас отвечаю. Да вы не беспокойтесь, живем мы не то, чтобы богато, а так, слава тебе господи. За эту революцию добришка сколотили. Три лошадки, одна из-под казачьего офицера, мате-орая. Ходки, фургоны. Барахла разного сундука три. И дом по случаю, хозяйственный. Только сын вот того... холостой, значит. Петро! Отвези-ка барышню до дому.
- Маменька!..
- Уж вы позвольте и мне с ней.
- Ну, как же, само собой. Только мы с вами по отдельности.
Петро вернулся к лошадям, сел на козлы, хлестнул вожжами и подкатил.
- Пожалуйте.
- Маменька!
- Не извольте беспокоиться. Маменька с вами будет в скорости.
- Что же, Зоя, поезжай, господь тебя храни! - Подошла, поцеловала перекрестила и помогла влезть в коробок.
Когда Петр и Зоя уехали, Зыгало передернул плечами, потер ладони и сказал Лаврентьичу:
- А с этими можешь дальше свое распоряженье иметь. Такого барахла не жалко, мало ли ихнего брата перебухали.
3.
Перед самым городом Концов предложил Пустову надеть шубу. Мулек сплюнул и с досадой сказал:
- И зачем человеку ублаженье, коли его на мушку надо. Шубу - за хлопоты, а человека можно и в расход записать.
- Молчи, Мулек, - укоризненно ответил Концов. - Есть у меня голова, знаю, что делаю. Останови лучше.
Мулек осадил лошадей; Концов, барахтаясь, слез на землю и помог высадиться закоченевшему Пустову.
- Ей-пра, зря! Бьют буржуя, ну и бить! Чего там по судам возжаться!
Пустов старался его не слушать, суетливо стягивал шинель, оторвал шинель и, получив шубу, надел ее с таким видом, как будто только что купил в магазине.
- Вы меня простите, - сказал он с виноватой улыбкой, - я у вашей шинели крючок оторвал.
- Пустяки. Мы рвем головы, а извиненья не просим. Потарапливайтесь, ехать надо!
Когда уселись и поехали, Пустов долго пытался заговорить, открывал рот, посматривал на Концова и, наконец, когда колеса уже застучали по мостовой, распахнул шубу и, повернувшись лицом к Концову, прыгающим голосом сказал:
- Вот вы сказали, что людям головы рвете. А вам самому приходилось ли?
стр. 173
- Не приходилось, а если бы пришлось - оторвал бы, кому надо.
- А я рвал, - хлобыстнул через плечо Мулек. - Контра, интеленция, сволочь - головы махонькие, жидкие.
- Некоторым людям, действительно, только и остается, что оторвать голову, потому - с ними и делать-то больше нечего, - сказал Концов.
- Верно! А интеленция все одно, что гнилая картошка. Вывалить ее скорее свиньям - и дух в избе вольготней станет, и пища здоровее.
- Ну, ну, ладно. Куда тебя прет! - оборвал Концов. - Выезжай на Большую.
Ходок, громыхая, завернул за угол и вскоре подъехал к Чека.
Пустова принял дежурный под расписку, и через час его повели на допрос.
- Вы признаете себя виновным?
- В чем?
- В участии в контр-революции.
- Нет.
- Как?! - крикнул следователь.
Пустов посмотрел в серые круглые глаза, открытый красный рот и спокойно заговорил:
- Все время безвыездно жил здесь в городе, учил ребят. Можете проверить. Ни в каких союзах, организациях и партиях не состоял. Думал только о том, что моя жизнь - работа, работа, работа.
- Значит, вы были человек без особого положения в обществе? Так. Не угодно ли вам ответить - почему вы бежали?
Пустов замялся, подумал и сказал:
- По глупости.
- По глупости? Значит, вы признаете себя глупым. Вы, учитель, наставник, вы - глупы?
- Видите ли, товарищ: засиженное яйцо - всегда болтун.
- Как это понять?
- Очень просто. Сидел я двадцать лет на одном месте и думал: делаю то, что надо. Был убежден, что призван учить, могу учить и учу именно тому, что надо. А на поверку оказалось - нет, нет и нет. И сам-то я знал, и других учил не тому, что нужно для настоящей жизни. Настоящей, понимаете? Это бывает, товарищ, вы не удивляйтесь. Живет человек, бегает, как белка, по своему колесу и думает: все правильно, хорошо. А случится что-нибудь, хлынет половодье, выбьет человека из привычной колеи, занесет в бугу - и смотришь: другое увидел, другое понял, другим стал. И со всеми так. И со мной, и с вами. Не было - так будет.
- Извините, я - большевик.
- Ну, и что же? Почему вы думаете, что я не могу быть большевиком?
- Вот как?!
- Да. И могу, и хочу. Дайте мне дело, и вы увидите. Я сделаю его честно и хорошо.
стр. 174
Следователь с полминуты пристально и жестко смотрел в лицо Пустову, потом обернулся, порылся в бумагах на столе, вытащил сложенный листок.
- Что это при вас за бумажка среди документов?
Пустов заглянул и покраснел:
- Пустяки... Так стишок... Почему-то захотелось написать, а не вышло... Смешно... Изорвите.
- Рвать незачем. Скверный почерк. Не могу разобрать, мелко и путанно. Прочтите.
Пустов взял бумажку и, не спуская краски с лица, прочел:
Жадно, как родившийся цыпленок,
Глотая голубое небо из-под бурого камня,
Растет и тянется красная гвоздика.
От натуги млеют ее листья,
От желаний сохнет ее стебель.
И вот уже скоро, скоро... Но с горы
Валится камень и давит цветок.
И опять, глотая голубое,
Навстречу жадному ветру,
Смотрит в простор гвоздика.
И в ранах горения, и в смятом желании:
"Быть выше камней, быть тверже дуба".
Следователь еще раз взглянул в глаза Пустову, подумал и сказал:
- Хорошо. Конец хорошо. Так и надо. Тверже камней, выше дуба! - И, повернувшись вправо, стал говорит по телефону:
- Алло! Это вы, товарищ Кузин? Да, да. Вот в чем дело. Значится ли у вас в списке "Б" Пустов Павел Афанасьевич?
Молчание.
- Нет? Ага. У меня тоже нет. Да, тот самый - школьный инспектор. Отзывы благоприятные. Значит, можно освободить? Ну, конечно, условно. Передай Щетинину в отдел образования. Пошлю с бумажкой. Как попал? Из села председатель ревкома прислал выяснить подозрительную личность. Хорошо. До свиданья.
И, чекнув трубкой, улыбнулся Пустову.
- Вы сейчас будете свободны, но при условии работать. И если окажетесь нужным и честным - ваше счастье. Если же нет - тактика наша вам, вероятно, известна. За искреннюю помощь - полное доверие. За шкурничество и саботаж - беспощадность. Выбирайте сами.
4.
Петро настегал лошадей не судом. Дрожки летели. Зоя смотрела вперед, и по губам ее было видно, что она плачет. По рыжей земле заплатами лежали синие лужи и лиловым половиком тянулась дорожная грязь.
- Приехали! - осадил лошадей у деревянного крылечка. Пахнуло молоком, телятами и навозом.
Рыжая лохматая голова вылезла из клети и подмигнула Петру:
- Ловкач! Краля писаная.
стр. 175
- Балда! Садись, гони на поповский огород за тятькой!
В горнице пол выскоблен дожелта, все расставлено, но душно и разит овчинами.
Петро проводил Зою в горницу, а сам завозился в передней и Дуняшке на ухо:
- Живей, - чаю!
- Привез, значит?
- Дурашка! Чай, тятька приказал. Насчет перевороту власти беспокоится. Она бла-а-родная. Пока, говорит, наше право, надо выгадать. Прижать хвосты, чтобы люди были шелковые. А мне што? - Ухмыльнулся, ткнул Дуняшку в спину и ушел в конюшню.
Через несколько минут приехал Зыгало с Пустовой. Петр вышел встречать. Рыжая голова растянула до ушей слюнявый рот и шопотом спросила:
- Ну, как - отведал?
А Зыгало суетился возле Пустовой:
- Пожалуйте, Евдокия Ивановна. Вот он домик наш. После городских неказист, пожалуй. Ну, да не красна изба углами... Это вот клеть, там у меня телята. Это конюшня и прочая стремлюдина. А там амбар. С хлебцем амбар-то, с хлебцем! Засеваем порядочно. По летам, кроме этой рыжей образины, еще двоих нанимаю. Пожалуйте. Дуняшка! где ты запростилась, стервуха!
Дуняшка выхлестнулась из дверей и, затопав белыми ногами, подбежала к Зыгало.
- Постели коврик для барыни в дом войти.
Дуняшка кивнула головой и опрометью кинулась обратно.
- Это у нас обычай требует. Не извольте беспокоиться, мы уж для вас все честь честью.
В горнице, за чайным столом, Зыгало выкладывал шершавые слова, прихлопывая каждую фразу ладонью к столешнице:
- Вот, к примеру, теперь революция. Что это такое? А это значит такое: нашему брату-чернобаю полная свобода. Вот хочу сейчас - трах, хочу - нет! Прежде, ежели что - начальство. А теперь все здесь. Народу много разного на тот свет отправлено. А что касательно другого - за душу свою ничего не жалко. Тут вот на-днях одну полковницу совсем было к стенке поставили, да за дочку освободили. Дочка, вишь, ее по душе пришлась. Это большое дело, ежели по душе. Кушайте, пожалуйста! А рядом в деревне, к одному мужику офицерская жена пристроилась - ничего, все по-хорошему. Сначала это он ее убить хотел, а потом увидал раздемши - ну и милость взяла. Ладно, говорит, бог с тобой, живи. А теперь она тово... как говорится, в антиресе. Кушайте, пожалуйста! Вот, к примеру, теперь у вас дело дрянь. Можно сказать, от смерти на волос. А в случае чего ежели - то можно. Сын у меня парень сурьезный, не блудящий. Кушайте, пожалуйста.
Петр чавкал, пил чай и косо разглядывал Зою. У Пустовой мелкой дрожью тряслась рука, и чай выплескивался из чашки на скатерть.
- Гы-гы-гы... - забубнило под окнами. - Бе-е-е-лая... Гы-гы-гы.
Зыгало вскочил и угрожающе постучал кулаком в оконную раму.
стр. 176
5.
Когда Пустов вышел из комнаты следователя, в коридоре его встретил Мулек.
- Ну, что? Чокнули? Аль освободили?
- Да.
- Но-о? Жа-алко!... - Расставил ноги и почесал затылок.
- Жалко?
- Да-а. И куда же теперь?
- На службу.
- На службу? А вашенские?
- Жену и дочь привезут, уже распоряженье сделали. И вы же эту бумагу в село доставите.
- Мы? Но? Взаправду? Ну, и хитро же сделано! Вот те на! Вот это дуля! А как же Зыгало упечь хотел?
- Кто такой?
- Председатель.
Вышли в дежурку. Концов угрюмо и тревожно посмотрел на Пустова.
- Слыхал? Освобонили! Говорил дорогой, надо! Так нет. Все со-о-весть! Хы! И откудова такие слова вальяжные? Со-овесть!
Посмотрел Концов в его глаза, а они - синие-синие; отошел к Пустову и тихо спросил:
- Вы на меня сердитесь?
- Нет. Наоборот, благодарен.
- За что?
- За жизнь.
Прошли в угол и сели на лавку.
- Ах, ты, стерва, - забурчал себе под нос Мулек. - А тоже, товарищ называешься! Разные хорошие слова говоришь: головы рвать и прочее. Туды же! Ишь, ведь - по ветру нос держит - сволота! Погоди, я на селе тебя распотрошу. Синепупый чорт, язва! - Сплюнул злобно, густо и растер.
- Товарищ, здесь нельзя плевать! Платите штраф.
- Штраф?
- Да. Читайте, вот написано.
- Откуда это ты сорвался?
- Прошу не грубить! Платите штраф.
- Нету у меня. И никакого я штрафа платить не буду. Можно сказать, жизни своей не жалел за свободу! За большевиков это, значит. И вдруг, нате - штраф! Не плюнь это, значит? Да кто ты такой, со штрафом-то со своим? Откудова это? А? Може из Москвы? Али енеральский сын? Ишь, ведь, стеклышки-то на глаза напялил!
- Товарищ, я призываю вас к порядку.
- Вот тебе порядок - тьфу! - И белый пенистый плевок шлепнулся под стол к дежурному.
Вскочил дежурный и крикнул:
- Карпов! Карпов!
стр. 177
- Я, товарищ Смагин.
- Возьмите под арест этого гражданина! - Сел за стол, быстро написал что-то на синем квитке подал Карпову. - В тюрьму!
- В тюрьму? - И глаза и рот открылись одновременно. Мулек неистово замахал руками и застегал по воздуху диким криком:
- Нет! Нет! Где начальство? Председатель! Белобрысая тля! Я тебе покажу тюрьму, покажу! Две раны, пуля, шрапнель! Да я, растак твою мать!.. Полковника удушил, купцов перетолок сколько!.. Да я... растыка ты едакая!..
- Мулек! Мулек! Тише! Товарищ!
За Концовым подошел и Пустов.
- Успокойтесь, товарищ Мулек!
- Я ему покажу: в тюрьму! Ишь ведь, какой нашелся!..
- Карпов! Позовите еще двоих!
- Товарищ дежурный, простите его. Человек темный, деревенский.
- Я вас прошу не вмешиваться. Оскорбление меня - оскорбление власти!
- Но он же не отдает себе отчета...
Вошли два красноармейца.
- Контры! - завопил Мулек и замахнулся табуреткой.
Дежурный выхватил наган и направил в Мулька.
- Поставь табурет!
Оглядел всех Мулек, постоял, подвигал бровями, качнулся, бросил табурет и побежал в двери. Красноармейцы кинулись за ним, нагнав у ворот, спутались в клубок.
6.
Вечером Концов был в квартире Пустова. Они сидели в засоренном, беспорядочном кабинете.
- Вот видите, - говорил Пустов. - Все перебуровано, шторы содраны, ящики из стола на полу, в бумагах хаос, библиотека растащена, ковер украли, с дивана обивку срезали - хуже всякой буги. А зачем? Разве это путь к свободе? Разве не нужно всего этого для новой жизни, даже для той, которую вы хотите устроить? Разве нельзя, вместо того, чтоб бить, ломать, - все использовать? А ведь так поступают и с людьми. Тысячи людей брошены, как эти ящики, - их выдернули с мест, опорожнили, швырнули, смяли. Где смысл, где сознание? Идея хороша, идея прекрасна. Об этом нечего и говорить. Но - идея! Это большое прекрасное - в чьем-то грязном кулаке! Подумайте!
- Нет, это не так, этого не будет! Это только сейчас так... - Концов вскочил и зашагал по комнате. - Я тоже знаю и вижу, и не хочу так. Но сил нет, времени нет. Вот говорят - бей, ломай. И я говорю. А зачем - не знаю. И все так... Потому, должно быть, что били нас много, жали очень уж долго, ну и отпружинило. На, получай!
- Все и поломаете, а построить некому.
- Народ построит. Большевики.
стр. 178
- Эх, товарищ Концов! Где они, большевики? Вот у вас председатель на селе...
- Ну, Зыгало - кулак, обманом в председатели пролез, - перебил Концов.
- Вот видите! А мало ли таких Зыгало сейчас у власти! Сознательных, образованных большевиков в провинции - раз-два и обчелся. Взять хоть бы вас. Ведь вы и сотой доли не знаете того, что такое коммунист.
- И не надо. Я нутром чую, сердцем чую, горит оно, бьется, верит и хочет. Жить хочет - во как! - Он раскинул руки и тряхнул головой.
Пустов улыбнулся:
- Я понимаю вас. Жить - это значит бороться. Но вот, возьмите так, к примеру. Нужно вам построить дом. Вы едете в лес и начинаете рубить деревья. Вы их рубите осмотрительно, на выбор, а не кое-как. Если же вы будете устраивать свалку, да еще палы пустите - сгорит и лес, и вы сгорите.
- Нет, нет! - перебил Концов. - Не сгорим. Мы сгорим - другие построят. Врут! Не сгорят! Потому, из народа. Ведь лес-то - это народ. Вот из этого леса и нарубят. Во как, на отбор! Только надо этому делу помочь. Инженеров надо, учителей.
- Вот тут-то и беда, товарищ Концов! Не сроднились еще инженеры с мужиками.
Стемнело. В окна вползла липкая, сырая и холодная синь. Пустов подошел к столу и зажег лампу.
И в этот же вечер, там, в доме Зыгало, Петро плюнул в ладони, снял смазные сапоги и, навоняв портянками, подошел к кровати, на которой, забившись под одеяло, всхлипывала Зоя.
- Чего плачешь? Твоей интеленции не потревожу. Девка ты худенькая, никчемушная. Ежели тебя ладом сжать - и мокрого местечка не останется. Это я только так, тятеньке потрафляю. Он у меня будоражник. Ишь, ведь, какая! К тому же я вашего брата, девок, не уважаю. Уж очень вы непокладистые. Нюни. Вот так! - Он чихнул и залез под одеяло.
Минуту лежал молча и скалил зубы в потолок. В тишине умирали сумерки.
- Тятька говорит: "Я тебя выпорю, ежели не приластишься". А чего мне ластиться? Да еще к тебе! Вот ты какая худерящая, да в слезах. И-их, сюсюлька! Ну-ка, покажи мордашку-то. Да не плачь! Никакой обиды я тебе не сделаю. А утром, ежели спросит тятенька, скажи, что все честь-честью, как полагается.
Придвинулся боком и дрогнул. Взглянул косо и улыбнулся. А улыбнувшись, придвинулся ближе:
- Те-е-плая...
У ворот, кусая тьму, затявкала собака.
Помолчал и протянул, словно ерзая губами по словам:
- Ишь ведь, звягает собаченка-то...
И опять замолчал.
- М-мда... - Обнял Зою рукой. - М-м-да-а... - Отвернулся, кашлянул и шепнул:
- Вот те и худенькая!
стр. 179
7.
Светает. Синева бледная и прозрачная, днем она будет густая и тягучая. Вот проступило небо с дымкой волокнистых тучек, вот земля, лес, урема, пашня, поскотина, село. Все чуть намечено. Синие заплаты на земле поседели. По взмерзлой дороге осторожно, оступаясь, идет теленок, он скользит на седых лоскутах и дышит паром.
У тесовых ворот Зыгало - огонек. В желто-розовом пятне нет-нет да и мелькнет тень. Это сам. Он сидит на разлатом стуле, но изредка встает и подходит к лежащей на полу Евдокии Ивановне.
Лежит Евдокия Ивановна прямо, вытянувшись, на спине. Под нею постланы две кошмы, коврик, а в изголовье брошены подушки, но сама Евдокия Ивановна связана полотенцами по рукам и ногам.
- Ты у меня не рыпайся, - говорит ей Зыгало. - Прошу я тебя честь-честью, потому дело сделано, и дочке твоей все равно никакого ходу нету. Так я думаю, обязательно она от Петрухи понесет. Парень крепкий, в соку, и не потаскун. А что касательно свадьбы, сыграем на славу. Священник у меня под рукой. Завтра же и окрутим. Слышишь?
- Негодяй! - шепчут жаркие, сухие губы. - Подлец!
- И совсем это напрасно. Я для вас, можно сказать, от всей души: отделю сына, как полагается, и скотинку дам, и хлеба. А дом в городе, сами баите, у вас собственный. Жизня будет самая настоящая. Теперь время такое, что барышням за мужиками быть выгодней, потому спасенье, ну, и мужикам тоже.
А в горнице зга-згою и тихое:
- Маменька, маменька!...
Зыгало подошел к дверям и крикнул:
- Петро! Время зря не проводи! Скоро разведнится. Я за попом пошлю.
- Ладноть, - ответил сын и, обняв Зою, ласково зашептал. - А ты не убивайся, все это ничего. И даже мне наплевать. А что тятенька меня женить хочет, дак надо же когда-нибудь. И пущай уж лучше на тебе, вон ты какая беленькая да мягкая.
- Зоя! Зоя! - взвизгивает Евдокия Ивановна.
Зыгало срывается с места и, встряхивая полотенцем, говорит:
- Рот завяжу! Удушу, если будешь! Жилы вытяну! Говорю добром, так нет, все свое! А туда же, бла-го-родная! - И подсев на корточки - в самое лицо: - Лучше добром соглашайся, тогда всю власть отдам тебе, на, командуй! И мужа твоего выручу, и вас в город...
А Петр свое:
- Тятенька у меня самоуправный, и перечить ему невозможно. Захотел вот огород копать, - рано, а копают, потому, говорит, арестованных надо использовать. Увидал тебя, пораскинул мозгами, и баста - женись без рассужденья!
Евдокия Ивановна в изнеможении закрыла глаза. Зыгало отошел. Тишина расползлась по дому. И так минуту, две, три. Слышно, как с крыш падают льдинки, звенят и бьются. Небо раздвигает занавес, и земля оживает. Село еще не проснулось и во сне позевывает огородными прогалами.
стр. 180
По вилявым переулкам брякотит ходок. Это Концов настегивает лошадей к дому Зыгало.
У поворота его встретил рыжеголовый и загыгыкал:
- Гы-гы... Ловкачи! Укокали? А где Мулек?
А когда Концов придержал лошадь, рассказал:
- А наши бабничают. Сво-о-лочи! Сыну, значит, дочь, а себе жену.
Концова бросило в жар.
- Врешь!
- Ей-пра! Нас с Дуняшкой выженули. Плакала Дуняшка-то, гы. А я ей тово, гы-гы...
Но Концов не дослушал, он дернул вожжами и резнул по воздуху кнутом.
- Скорей!
С треском осадил у ворот.
- Дзык-дзык-дзык! - зазвенело кнутовище о раму.
Зыгало вскочил, подбежал к окну.
- Кто это? - Дышит жарко, стекло отпотело.
- Это я, Концов. Отвори! Срочная бумага из города.
- Пошел к чорту! До утра подождет.
- Очумел? Чека пишет. Отворяй!
- Чека? - Отошел к столу и, не отдавая себе отчета, увернул лампу.
Подошел к печке, снял пимы, опять надел. Постоял, посмотрел на Пустову, накинул чапан и вышел.
- Ну?
- Освободили и приказано завтра же доставить жену с дочерью.
- Куда?
- В город. Под ответственность.
Прилип к столбу и - ни слова.
- А ты чего тут с ними?
Молчание.
- Насильничаешь?
- С ума спятил, парень!
- Смотри, плохо будет!
От холода Зыгало успокоился, запахнулся плотнее, поглядел в небо и сказал, притворно зевнув:
- Ну, ладно! Езжай домой. Выспись. Утром снарядим.
Взяв бумагу и проводив успокоенного Концова от ворот, Зыгало вернулся в избу. Пустова плакала, а горница, до краев налитая зловещей тишиною, хмуро смотрела желтыми дверями.
Сел к столу, разорвал пакет, придвинул лампу и стал крепко и упористо разбирать слова.
В горнице зашептали. Послышались грузные шлепки босых ног. Зыгало обернулся.
- Тятенька, чего это? - сторожким шопотом спросил Петро.
Зыгало помолчал и развалисто подошел к дверям.
- Так, бумага из города. Ну, сбирайтесь тут, а я сейчас за попом. Да у меня зря время не теряй! Я ставни-то открою.
стр. 181
- Ладноть! - И грузные босые ноги отпечатали обратно в тишину.
Зыгало молча вышел за ворота, открыл у окон в горницу розовые ставни и, кашлянув, направился к попу.
Гладко стелются песчаные улицы в Бурлиновке, весело стоят домики в садах. Малиновая церковь на сорок верст вправо и влево маячит. Степь-матушка-кормилица облегла кругом. Широко раскинулось красивое село.
Зыгало идет, широко расставляя ноги, и старается уложить свои мысли. А мысли тугие, упругие и неровные.
Село уже проснулось.
И в ту же самую улицу, по которой ехал из города Концов, вкатил на иноходце проезжий. Шапка надвинута, сам к седлу прирос.
- Где тут у вас председатель? - спросил у бабы с ведрами.
- А вот, за угол и напрямки дом, розовые ставни, с петухами.
Стегнул лошадь, как будто нагайкой поиграл, и прямо за угол, на розовые ставни.
Солнце, протирая глаза о тучки, медленно поднялось над горизонтом.
Зыгало встретил попа у избы Лаврентьича.
- Ты чего это тут? Ай-да арестованный.
Батя заморгал глазами:
- Жена тут у меня... Жена...
Зыгало постучал в окно и сказал:
- Ну, идем. Верну я тебе жену и отпущу вас на свободу. Только ты за все за это свадьбу мне сыграй сейчас же. Понял? - И завернул во двор Лаврентьича.
Проезжий спрыгнул у ворот и, привязав лошадь, направился в дом. Переступил порог в сени - навстречу Петро.
- Кого надо?
- Председателя.
- Нету его.
- А где же он?
- Ушел.
- Куда?
- Не знаю.
- Скоро вернется?
- Не знаю. Выходи, мне двери надо запирать.
- Ага. - Шагнул вперед.
- Нельзя в избу!
Проезжий вытянул руку, отстранил нагайкой Петра и вошел в переднюю комнату, где все еще плакала Пустова.
Петр оторопело вскочил за ворота, огляделся, отвязал лошадь, вскочил в седло и погнал к поповскому двору.
И рыданья дочери, и жалобы матери молча выслушал проезжий. И так же молча, как смотрел и слушал, развязал туго-стянутые полотенца.
Потом отошел к окну и вынул браунинг.
стр. 182
- И ты мне голову не морочь, - говорил тем временем Зыгало Лаврентьичу, направляясь к дому. - Отцом посаженным, свидетелем, чем захочу - будешь. Понял? - Обернулся и крикнул попу, медленно шедшему позади. - Ну, ну, не отставать!
Концова разбудил Лаврентьич.
- Ох, и дела! Светопреставленье! Глаза бы не смотрели. Зыгало убили!
- Зыгало? Кто же?
- Проезжий какой-то, леший его знает.
- Когда?
- Да сейчас, только што. Убил и кончено. Охо-хо! И сколько я говорил: смотри, попадешь. Так нет, все свое. Вот и получай! А проезжих этих мало ли тут рыскает. Каждому в душу не залезешь.
От невольного перепугу Концова стало лихорадить, но он крепился и, осиливая дрожь, старался как можно скорее одеться. А Лаврентьич продолжал:
- Проезжий-то ускакал, а Зыгало лежит. Три пули он в него всадил. Сын-то было вернулся, а как услышал, бросил лошадь и бежать. Народу у них в дому - зерна бросить некуда. Девка плачет, голосит, мать на чем свет ругается. Изнасильничал Петруха девку-то. А Зыгало-то, старик-то, повенчать их ладил, и попа силком с собой потащил. Ну, и я за ними пошел, думал, отговорю еще, может. А он свое: ежели власти переворот - большая нам всем может выйти заручка. Вот те и переворот! Так самого перевернули, аж мозги в стенку ляпнули!
- Протокол надо, - затягивая пояс, сказал Концов прыгающим голосом. - Беги понятых скличь, да лошадей вели приготовить. Пустовых в город доставить приказано.
- Ладно! Только уж ты, Егор Митрич, христом-богом тебя прошу, не запутывай ты меня в эту передрягу. Я тут прямо ни сном, ни духом. И насчет проезжего - никак невозможно было задержать. Жизнь-то всем дорога - ну, и упустили. Да, видать, он за этим самым и приезжал, не старые ли счеты какие с Зыгалой свести хотел. Дня два он все мимо нас ездил. Человечка одного, говорит, ищу. Вот и нашел. Ну, бегу, бегу.
Когда Концов пришел в дом Зыгало, два члена исполкома уже распорядились поднять труп Зыгало на лавку и готовились писать протокол. Пустова и Зоя сидели в горенке, бледные с остановившимися от ужаса глазами. Концову едва удалось добиться от них несколько слов. Он вернулся в переднюю комнату и, стараясь не глядеть в сторону, где лежало накрытое простыней тело Зыгало, составил акт и послал за Петром.
Парень пришел, как в воду опущенный.
Концов усадил его и Пустовых в поданный Лаврентьичем тарантас, залез на козлы и хмуро сказал провожавшим товарищам по исполкому:
- До моего приезда никаких делов.
Дернул вожжами и ходко покатил из ворот.
Всю дорогу ехали молча, боялись слово проронить. А Петр жался, как пойманная зверушка, и плакал.
стр. 183
В город приехали под вечер. Подъезжая к зданию Чеки, Концов обернулся и сказал:
- Я вас сдам по назначению, а там наверное освободят.
С разгону въехал во двор и, привернув лошадей за угол, повел Пустовых и Петра в дежурку.
В дежурной сидел Мулек между двух красноармейцев. Лицо его походило на жеваную тряпку. Увидев вошедших, он вскочил и крикнул:
- А, Петро, поди-ка сюда!
- Молчите! Разговаривать не полагается! - оборвал дежурный.
- А ежели в этом самом деле он все знает? Я жизни моей не щадил. Скажи им, Петро, чего они в самом деле!
Но Концов увел Пустовых и Петра к следователю.
Мулек выкатил глаза и, жуя губами, долго смотрел им вслед, ничего не понимая. Потом сморщился, согнулся и засопел.
- Чего это ты? - спросил, коптя цыгаркой, сидевший рядом красноармеец.
Мулек поднял голову, посмотрел на него и сказал увесисто:
- Пшел! Не мешай! Думать хочу.
Красноармеец улыбнулся и мигнул товарищу.
Через несколько минут из следовательской вышел Петр с конвойным, державшим ружье наперевес.
Проходя мимо Мулька, Петр остановился и сказал:
- И ты, значит? Вот он какой, Концов-то! Отца через него прикончили и меня закатал.
Мулек вскинул голову, и лицо его заходило большими желваками.
- Н-ну... - выдохнул он, лязгнув челюстями.
Вслед за Петром вышел от следователя Концов.
Поровнявшись с Мульком, он улыбнулся и участливо спросил:
- Ну, как?
Мулек зарычал, весь передернулся и со всего размаху ударил его кулаком в самые глаза.
- К барам перекинулся, сволочь!
И когда Концов упал, ударил еще два раза каблуком по лицу.
(Ковш: Литературно-художественные альманахи / Ответственный редактор С. Семенов. Л. Гиз. 1925. Кн. 2)
