стр. 40
Владимир Ветров
ЛИХОМАНКА
(ПО-ВАШЕМУ - НОВЕЛЛА, ПО-НАШЕМУ - РОССКАЗКА)
Ты, деревня, ты, моя деревня.
Стрелил я это в утку - убил. Плюхнулась она в озеро, и ветром ее несет-относит. Я за ней - да вот по сех, погрудки, в воду ушел, тогда достал. А вода холоднущая! Вот - с солнозакатом с пашни приволокся к избушке - и пришла эта. Ломат-гнет-коверькат, глаза выколупыват. А тут высыпало, до того зудит, - цапатца зачал. Ах, ты, стерва! Стонал-стонал да давай материть... Наши приехали: с кем это Иван разговаривает? А я это с ей воюю. Разное лезло в голову, бредное. Лежу, ровно вот я на каменке; ноги, конешно, не ушли - свешиваютца. Приходят бабы мытца: "Экие ноги долгие. Лукерья, неси-ко топор - окоротить". Лукерья смахала за топором. А я думаю: ну вас к лешему - взял да и подобрал ноги-то, скорючил. Бабы смотреть, бабы шаритца: "И где это ноги - тут вот сичас были?". Ищут, а у меня сердце заходится: ну, как найдут! Лежал-лежал, как сорвусь да - из бани: только - ззззз!.. Две недели меня эдак тискало - иссох весь. Чем пособитца? Жана, конешно, к бабушке-Околесихе: "Бабынька, помоги-и! Госьюшка приехала"... - "Нну-у? А мы ее мигом. Давай-ко, девка, квашеных кишок - помылья. Тряпицу в ем вымочить-высушить и тем зажечь - окурить мужика. Ежли не сдохнет - обязательно выздоровет: выкурим лихоманку". Мда-а. И вот давай они меня, запалили да давай меня кадить - прямо к носу. Я-а головой верчу-кручу: дым-от страмной-душной - а они все к носу да к носу. О-ой, душа уходит!
стр. 41
"Да што жа вы это, так вашу перетак-так-так, в веру-бога"? Так и закатилось сердце, обмер я... Ну, а после того очухался - бросила лихоманка, ушла: не терпит такого пропащего запаху... ...Деревня. А от деревни одна дорога: колеистая, угробистая, мокрая. (Была и другая - Мишка Царев перепахал, кавыкой-травой засеял). По ней, по бокам-сторонам: колки, замотанные в паутину, болота - как варево тухлое с жирком, мочежинки, корчажинки; густобровые (в осоке, в камышах - глазища), с топким, буро-горелым дном-жижой - озера-озерки; через нее, впоперек, речка Чувиль, которая только веснами бывает да в ливни, а летом пересыхает. Весной (когда снега растопятся) придет - не увидишь, мост через Чувиль смахнет и ляжет - Распутица. Чисто баба - сырая, пухлая, светлоокая, широкогрудая. Солнышко ее гладит-пьет, земля ее пьет-целует взасос. Разляжется, очи в небо упрет. Над ней облака - как думы, над ней и думы - как облака: плывут кучеряво-нежно-русяные - девичьи; от края до края одноцветно-плодовитые - бабьи слезят; синие-сине-ссиза-грозово-тяжкие - мужичьи клубятся. Разляжется Распутица, рученьки забросит, - и нет тебе ни проходу, ни проезду. Ветер, уцепившись за крайние кусты, дует-раздувает, рябит-сушит. А ей - хоть бы что: отлежит свое, тогда уйдет, тогда езда настает...
- А я тебе доскажу, сынок. Как удет она, на ее место лихоманки сядут - двенадцать дев. Первая - рвотная; вторая - руки-ноги отымает - Судорога; третья - память-ум затемняет; четвертая - та по костям ходит - Костоломка; пятая - пухлая: опухает все, и лицо становится, как воск; шестая - кровососная, кровью исходит, кровь в нос изводит; семая - Краснуха, красноту наводит, портит-пятнает тело - Рожа; восьмая - Крапивница, сыпью рассыпается, зудом ест; девятая - желтая, все желтит и нутро выжигает; десятая - голос-волос отбирает, ко гробу приближает; одиннадцатая - буйная, Победительница (нет от ее спасенья!); двенадцатая - Гробокопательница, сама Марья Иродовна, царевна бесстыжая.
- А враки это все, бабушка: все, как есть, враки. Лихоманка - вовсе ее не видать, никто ее не видывал простым глазом.
стр. 42
Ученые только в микроскоп смотрят-разглядывают, в такое стеклышко, которое увеличивает в тысячу раз: а под ним - червячки-загогулинки этакие копошатся. А так - нет. Конешно, особенно в мозглые вечера-утра, подымается там такое: бельма выпучивает и пузыри пузырит, будто урчит зло. Ну, это просто - туман мозжит, а пузырят газы от гниения трав и кореньев.
- И што ты, милай, што ты! А ты мне не сказывай, не размазывай. У Лихоманки у той - глазища карие, с рыжим блеском, а космы с проседью. Никто не видал, а старики розъясняют: зимами она по избам, по углам лютует, а в подталь на тепло вылазит. Усядется это она там, у Чувиля на болотах; в сарафан-изумруд разрядится, шелковьем-камышом шумит-шелестит; в косы-волосы цветки вплетает - желтые-глазастые; в незабудки незабвенные убирает грудь. Взглядки ее - ножи, руки - крюки да кряжи: так всех и зацепляет-прихватывает. А голос-воп - писклявый-зудящай-тонкай, как паутина: пи-ии-иии! И треплет раз в день: либо с утра до полдня, либо с полдня на закат сонца. И много от ее средствов, и все недействительны. А первое средство: коровий зад обмыть и теми ополосками умываться - и не раз, и не два, а месяц. А второе средство: лошадь-падину в колках надти; и взять кость от задней ноги - ту, что потолще да поувесистей - в зубы и с ней взад-пятки в поселок спятитца. Не гляди, што будут изгалятца-насмехатца-травить: "Усь, Дамка! Уссь!". А ты иди себе да иди до самого дому молча. А третье средство (мужикам помогает больше): ссец настоять - мужику испить дать. Ну, токо тут исподтиху надо: а то как сдогадается мужик, кулаком начнет поить - захлебаешься! А четверто средство - лихоманку топить. На то надо лошадь запречь в телегу, бочку пустую на телегу постановить, бабу за бочку посадить, задом к лошади и чтобы ноги свешала. После круг церквы ровненько так объехать и с гиком-свистом на озеро. Лихоманка, конешно, тут же следом. Ан, либо утопнет в озере, либо след потеряет в воде. А пятое средство на разный пол - мужикам и бабам: помылье жженое в тряпке нюхать. Ничто, што удушает: не помрет, так здоров будет. А шестое средство - для девок
стр. 43
и молодух: на зорьке, на утренней, покуда ишо туманно-морошно, за село, за поскотину вытти, раздетца до-нага да бегать, как кабарга, по лужайке-траве кругом - отбегаться! А семое средство - самое верное...
- Ах, бабушка, старушка древня, Голендуха Тьма-Тимофеевна, наговариваешь ты страсть напевно, - скажу и я тебе россказку про деревню. А ты потом скажешь, как узелок развяжешь: которая по счету вот эта лихоманка, что треплет-колотит споздна и спозаранку?
Было еще почковато - не лиственно, а россказка моя истинна, отвались язык!
Слушай...
Ехал это из города Егор Матвеич, товарищ Кочетов, раным-рано. И вез он масло-олеонафт да керосин в бутылях в кооперацию (для освещения и для машин) - потому ехал замедленно, не спеша. Буланка идет-дремотит, и телега по сырой колее не тарахтит, а так легонько скрипнет-стукнет, бутыль покачнется-булькнет, соломкой прошорохнет: тишше!
Егор Матвеич кисет вынимает, крученку прислюнивает, исподлобья тем временем поля оглядывает. Колки почками дымят-коричневеют вблизи, зеленят издали; палы у болотин курятся, лениво, как гусеницы, лижут-жрут бурьян-прошлогодник и окосье; травка вылезла, молодая, вымытая - резвится, на свет глазеет; и туман седой раскачивается над ней, мудрует. Хорошшо, привольно, свежо!
А по полянке носится, подснежники-цветки приминает... Что это такое бегает-мельтешит, по лужайке взад да вперед кружит? Пятки сверкают темные, хлещут по кипень-телу, а оно вздрагивает-волнуется-пенится, волосьями длинными покрывается (как озеро на ветру рябится, закрывается травой-осокой).
Кто это летает?.. Лихоманка?! Как бы не так: Егор Матвеич - коммунист, чай, ленинского набору - неверующий в побаски, дотошный. Что бы это?
А оно уж назад бежит, груди придерживает, чтобы не болтались, и бормочет-бормочет:
стр. 44
- Ой, отстань-отступи, отвяжись-пропади-пропадом, прокляту-у-ущая!..
Солнышко выставилось, любопытствует - разлепило красный зрак...
- Грушка-а! Да ты чевой-то?
- Ой-й, мамынька-а! - всплеснулось-заполоскалось это наперехват к кустам.
Кочетов наскоро лошадь притпрунил, вожжи на круп покинул да за ним в кусты: своячена, видишь, это - красноармейка Груша, свихнулась никак, как нитка с веретена...
- Грушка-а! Штой-то ты, Христос те встречу в шкуре овечьей? Рехнулась ай так?
А та присела, левой - исподнюю с юбкой к стыду-грудям прижимает, а правой - вербу притягивает спину прикрыть:
- Д-уййд-ди ты от меня, зараза! Чо шары-то выкат-тил? Ай-да, удди-уход-ди, не срамотно ттее?.. - У самой зуб-о-зуб, как храповое колесико.
- Д-ну, накидай лопатину-то, дуреха. Спотела ведь, простынешь и... - и отвернулся.
Та сзади торопится, зубами чакает:
- Вот те черти-те принесли-и... Отбегивалась я: костоломка меня семой день трепит, дыху не дает... Ах, окаянная - подкинуло тебя тутотка...
(Костоломка - это твоя, Тимофевна: четвертая, значит.)
Взвалил ее Егор Матвеич на телегу, тулуп с себя скинул-накрыл (а она - как мак в огороде - горит, дрожит - как свядший на ветке лист), повез в деревню. По мягкой, по сырой дороге, мимо озерных бельм.
- Ах, ты, дура-дуреха, чего придумала. - Тулуп ей под бока подтыкает, под ноги подвертывает, руку держит на ней, чтобы не распахивался. - Ах, ты, дура-дуреха...
Гагары, припрятавшись в камышах-осоках, галдят-галдят: "Егор, а Егор! Егор, а Егор!". А харлуша-погибелка квохчет: "По-огиб, по-огиб, по-огиб!..".
- Ах, ты-ы... Дура-дуреха-а...
...............
стр. 45
Да. И вот скажи ты: Груша-то дня три еще провалялась (с лугов-то немного - насморку только прихватила), встала, как встрепанная, а Егор Матвеич, товарищ Кочетов, занемог с той поры, занедужил. Занедужил он не первой твоей и не второй, и ни одной из двенадцати, а совсем на-особицу. Влипло ему в сердце, как репей в гриву, то утро и Груша-красноармейка, вся - как на картинке у учителя (Пси-пси-хея - так, кажись?). Жил он на свете, прожил сорок лет - ничего такого не было, не бывало. И Матрена у него - Матреш - баба по всем статьям вышла. Премудростей этих полюбовных, конечно, не водилось - не-ет! (а что и было - как шишками да иглами западало, листвой занеслось), ну, а с деловой точки зрения она ему, Матрена, за двадцать два года трех сынов принесла и дочь. Один сын против Колчака лег, другой в Рике служит, третий с отцом по-хозяйству и дочь замужем уж. Баба у него, Матрена, - спокойная, ласковая, без норову, без отказу. Так. А тут сердце у него с головой врозь пошло.
В Поссовете сидит: Госбюджет, местный бюджет, списки-переписки-записки, перебор-недохват, дроболитейного завода постройка, - а у него виденье: как это Аграфена себе пятками поддавала и грудьми трясла. В молоканском товариществе дело идет о том, куда обрат*1 девать (хоть выплескивай! - надо сыроварню строить); он свое слово ладно скажет, а как галдеж пойдет - перед ним плывет, как это себя Груша кустиком прикрывала, и как он ее домой вез. С уздой на выгон коня обратывать - непременно мимо ее избы:
- Ну, как оклемалась, Груша-а?
А та холсты расстилает-белит:
- Спасибо тебе, дядя Егор. Промозгла бы ведь я тогда...
- А ты слухай больше разных бабушек - окочуришься: не кажный раз я около тебя случусь...
На пашню поедет мимо того места за поскотиной - вздохнет-отвернется. А если она с задельем к ним придет - он будто обрадуется, а потом - рот на затвор и на двор, не то к шабрам:
_______________
*1 Обрат - молоко, обессливленное сепаратором.
стр. 46
что себя зря растравлять. От жены по ночам ложится, сразу к стене отворачивается.
Вяжет ведь вот - мешает. Я говорю: закаталось, как репей в гриву, - никак не выцарапаешь. Тьфу, ты - лихоманка! Впору - хоть самому отбегиваться...
Ломает его, гнет-коверкает, - и начал он Аграфену к любви склонять. Так это раз зашел, она в сенцах мыла. Пыхтит, пол скоблит-оттирает, тряпку отжимает. Постоял-постоял - ничего путного на ум нейдет.
- Груша, а Груша... скажу я тебе чего-то...
- Чо ты мне скажешь, Егор Матвеич? - бросила тряпку, юбку ототкнула. - Ай-да, проходи в избу.
- Да нет... Груша-а... Слы-ышь: сушишь ты, потрошишь мое сердце, как головня пшеницу - ей-бо. Пыль одна мутная - нет мыслей... Хошь-што-хошь - жить без тебя не могу: работа на ум нейдет... Слы-ышь, Груша-а...
Стоит молодуха, слушает: вот-те-на! Руку его, конешно, откинула, которой он под груди норовил ее взять.
- Да што ж ты это, Егор Матвеич? Окстись. Мотря-то ведь мне сестра. Д-ыть ты - зять мне-ка. Д-ыть я мужняя... д-ыть Степан - от меня... Д-вишь ты чего... Да ну-у тебя...
- Да ты меня не отпихивай: от тебя это лихоманка-то в меня вселилась, трепит - и никаких, трясет на-особицу...
Кое-как спроворила Аграфена зятя: так - на "ни-тпру, ни-ну". Мужик-то, Егор Матвеич - хороший-обиходчивый: что мужика обижать из-за пустяков. И с Мотрей-то как? И Степан вернется - бока намнет, дыхалки отшибет.
А Егор Матвеич не так, так этак заходит-забрасывает, прижимает ловит: взяло его - и шабаш!
Что тут делать?
И сдалась будто Аграфена на его приговоры:
- Ну, ладно, слышь, Егор - грех на тебе. Приходи седни вечером в гумно: знашь, по колачовской дороге...
Отлегло малость у Егора Матвеича, и в этот день он работал исправно, везде с главного козыря ходил. А Груша все это так
стр. 47
повернула: тайком повидала Матрену, тайно поведала ей про затеи ее Егорушки. Засвиристело у Матрены: "Ах, ты, блудня, распронаязви твою печонку-селезенку! Ах, ты, камунист яловый... Так мы ж тебя подсекем-подъедем...".
Взяла Матрена всю одежу у Аграфены и платок ее, - в сумерки шмыгнула к гумнам. Не через час - через минуту подходит Егор Матвеич, товарищ Кочетов, а женщина (закутанная, да смерклось - кто, как не Аграфена) шепчет:
- Не шуми... тише.
Он это к ней с обнимкой, а она - с уздой:
- Ты денег мне дай. Ты чо думашь?
Резануло это слово Егора Матвеича: "Ах, ты, стерва! Чего ты (думает) ворошилась - сколь времени я из-за тебя потерял".
- А сколько тебе? - вслух это.
- Да рубли три дай.
Еще больше того сощемило Кочетова, и охотка вполовину пропала - любовь. Вынимает рубль:
- Нету с собой-то. Два завтра отдам. Обязательно.
И до того это у него сердце сердится, что и невдомек: ведь со своей это он женой секрет разводит, с законной Мотрей со своей. Ну, после того берет уж он ее жестко, по-свойски (шлюшку продажную!), - и как бы это сказать - поразгулялись немного и отправились домой. У ворот встретились:
- Ты где была?
- Д-молоко в завод сдавала. А ты?
- Бумаги кой-какие просматривал в Совете.
Насчет гумна никто никому ни слова, ни гу-гу. Егора забота ест: где к завтрому два рубля откопать, и на Грушу он распаляется: "Ах, шкуреха! А то и воды не замутит... Откудова бы мне эти два раздобыть? Ах, подлая душа"... Перед женой (двадцать два года она в него, как в землю, веровала) совестится-винится в мыслях и в первый раз после долгого, со вздохом ложась, лаской ей по спине продернул:
- Матренушка, не тесно ль тебе?
- Ничо, - похохатывает про себя Матрена, видит, как его корежит: "Эшь ты, кавалер с изъянцем!".
стр. 48
Утром Матрена сковородником орудует, блины печет и масла на них сверх границ льет: А Егора борона боронит-разборанивает: "Ыть ты, язви тебя! Три рубля - за каку рожу?.. А-ах, лихоманка!" (Лихоманки, что его целый месяц ломала - в помине нет: один поскребок на нутре.) А Матрена, как из жолоба, масло льет да льет. Зло взяло мужа, хозяйственное:
- Ты што ж это? Ай одурела - над маслом-то издеваесься? Разе оно у тебя рекой течет?
А Матрена, жарко-румяна, к печи повернулась, усмешку туда на сковороднике сунула:
- А тебя чо кусает? Мое дело. Я вчера вечером рупь получила да два долгу - седни получу.
Блины-то: Сыщщщ! - а она туда-сюда наматывает.
Егору Матвеичу в голову - как молонья в темя - ударило-осветило: "Кой леший! Неужель это вчера баба моя была?!". Голову повесил - обман перед ним, что степь с кургана. Подумал-помолчал, бороду подергал, в затылок слазил...
- Разе это ты вечор на гумне была?
- На каком гумне? Нет, не я.
- А как знаешь?
- Ничо я не знаю. Но токо я теперь мечтаю - нечего нам с тобой масла жалеть. Посчитай-ка: скоко масла на три рубли? Пять с половиной фунтов. А я их каждый день могу прирабатывать. Купайся, значит, мужик в масле!
Егор мигает, глазами хлопает: Егору и крыть нечем. И весело-то ему, перво-на-перво, что деньги со своего дома тут же, никуда не девались; и стыдно-то ему, совестно Матрены-жены до красных глаз. Крякнул он, встал, облапил жену за плечи, повернул:
- Матреш-Матреш... до того ты у меня хорошо-умна - цены тебе нет. В жись ни на кого не променяю!
А та, как изба - уютная-широкая-натопленная, - глянула (все к печке да к печке - сама пламя), ласково толканула:
- Ладно уж... лешай... Ешь блины-те...
Грушу потом увидал Егор Матвеич, уздой погрозил:
стр. 49
- Я те, гальян окаянная!.. - и сам засмеялся.
...............
Так вот какая это, Тимофевна, лихоманка? От тех, других, фельдшера вылечивают - хиной, уколами, прочим там... А от этой - Матренино, по твоему счету, седьмое средство.
- Тебе бы все смешки да хаханьки. А я - вот, как на духу: семое - это молитва. Ходил это святой Пимон по земле. И попадают ему навстречу двенадцать дев - двенадцать королев, двенадцать дочерей Иродиады: за грехи матери (за Ивана-предтечу) примают страды. Косматые они, волосатые, бескресые, беспоясые, безрубашные... Спрашивает их Пимон святой: "Куда вы, двенадцать дев?". - "А мы в мир идем: мир морить, тело знобить, силу вытягать, алую кровь выпивать, тело земле предавать". Вот рассердился-распалился Пимон святой. Стояли тут во поле чистыя три вербы душистые - все в цвету. Подошел к ним Пимон святой, зачал вицы липовые рвать-щипать да двенадцать дев хлестом-хлестать. Завыли те, повалились, Пимону святому взмолились: "Пимон святой, не хлещи нас, нам твои хлески не в вынос. Мы без вины виноваты за свою кровопивицу-матерь, нам за ее страдать - людей пытать. А кто будет эту молитву знать, - мы к тому в дом не зайдем: три раза аминь-аминь-аминь, в дом не зайдем; трижды аминь-аминь-аминь, - в дом не зайдем".
- А скажи-ка ты мне, бабушка древня, объясни, Тимофевна: как же вот ты ведь знала - а лихоманка тебя трепом-трепала. А тут как-то встретил я тебя у угла, - помнишь, ты от фельдшера шла...
(Перевал: Сборник / Под редакцией А. Веселого, А. Костерина, М. Светлова. Л. Гиз. 1925. Сб. 3)
