стр. 176
Н. Чертова
НОВЫЕ ГАЛОШИ
I
Учреждение большое, хозяйственное.
На дверях строгий окрик:
- Работать не мешай.
- Будь краток.
И внизу поясняющее:
- Канцелярия.
С самого длинного стола, в центре - строгие глаза из-под очков: начканц Тихомиров.
Товарищ Тихомиров любит порядок и повиновение.
Но кто же из лиц на исходящих знает, что узкие теперь и больные плечи начканца когда-то были не просто так? А - с погонами штабс-капитана славной армии генерала... генерала... Ах, эти годы, мелькнувшие сумасшедшим сном: восемнадцатый, девятнадцатый...
Кто же знал? Кто думал?
И сурово, неизменно начканц отмеривает в своей и подчиненных ему жизнях:
- С девяти до трех. За опоздание - штраф. С девяти до трех.
И в канцелярии, хоть и трещит машинка, - тишина. Кричат только полоски со стен:
- Береги время!
Но не все столы начканц уставил возле себя. Места мало. И пришлось хвостик у канцелярии отрезать: к переброске. Поэтому в комнатушке, через длинный коридор, сидели трое.
стр. 177
Здесь - вольготнее. Когда можно не работать, - не работают. У Вари маленький хромой столик. И если бумажек не слишком большая куча, она выглядывает в запорошенное снегом окно. Говорит с тоской:
- Теперь бы в поле... на лыжах...
На эти слова всегда поднимается малокровное лицо напротив:
- Ах, не говорите мне о поле!.. не говорите!..
Это экспедиторша - Валентина Ивановна. Пять лет Валентина Ивановна сидит в своем уголку. Иногда ей скучно, и она говорит с позевотой:
- Когда я сижу дома, после службы, мне ужасно надоедают мухи. Представьте? Знаете, я хотела бы изобрести газ такой, истребительный... Для мух.
Варе бывает смешно:
- Какие же мухи зимой, Валентина Ивановна?
- Ах, Варечка, я хочу сказать, что так было летом... - Она задумывается и добавляет: - И будет так.
Тогда с третьего стола выглядывает хмурое лицо счетовода. И две остальных слушают, какая это ужасная вещь, - ядовитые газы. Счетовод отравлен газами еще в шестнадцатом. Искалечен, болен. И говорит об этом много и с надрывом. Потом снова злобно усовывается в бумажки...
И через много-много часов и минут - тихонько приотворяется дверь. В скважине лицо утомленное и радостное. Это регистраторша - из длинной канцелярии.
Она шепчет торопко и звонко:
- Без четверти три!..
*
В четыре - собрание, партийное. А Варя - кандидат Комсомола, и ей нужно итти. От трех до четырех, такой коротенький час!
Варя успевает только на ходу съесть кусок хлеба и бежит в клуб. А спина еще ноет от сиденья за бумажками, томительная скука канцелярская еще бежит рядом с Варей: давит ее.
стр. 178
В клубе Варя подсаживается в конце длинного, хмурого ряда. Докладчик озабоченно и скупо бросает слушающим рядам что-то о транспорте, балансе, хозрасчете...
У докладчика есть любимое слово:
- ...значит... зн-чт...
Варя только и слышит:
- ...зн-чт... товарищи... зн-чт...
И ей опять скучно.
Как это можно сидеть неподвижно, как Павлушка, рядом? Слушать со складкой напряжения в лице?
Варя любит, когда поют "Интернационал", когда идут на демонстрации густыми колоннами, когда зал разряжается бурей хлопков...
Но доклады... ах, скучно, скучно!
И вдруг, сквозь дымку скуки, сквозь скатерть на сцене - синие глаза в блеске снежно-чистого воротничка. Синие глаза - и чужие и ласковые.
Олег...
Как всегда, в этот момент Варя вспыхивает до ушей: "Олег... хороший, и... милый! А почему-то стыдно... нельзя сказать Павлушке. Павлушка живет через стенку... в Комсомол сагитировал... друг. А сказать нельзя. Почему?". Но тут же колючая мысль: "Павлушка в драном полушубке, горластый, бесшабашный. А Олег? Олег - говорит по-французски... деньги всегда и... чистый. Но ведь - студент Вуза? Почему же? Ах, да не нужно!..".
Варя виновато косится на Павлушку. Нет: сидит, слушает. Прилип к стулу. "У, морда!.."
*
Вечером, по хрустящей снегом улице, Олег вел куда-то далеко.
И вышло так: пришли к Олегу, домой. Разве можно было отказать ласковому голосу в темноте?
В комнатах было чисто, светло и нарядно, как будто на улице не зима, и не холодно. Варя вспомнила, что она без галош, и туфли худые и мокрые.
стр. 179
Растерянно оглядывалась на ковры, картины и трюмо напротив. В трюмо маленькая и жалкая фигурка: "Ах, как светло и... стыдно!".
- Мамочка, позволь представить...
Не помнила, кому пожала мягкую руку.
Потом вдвоем стояли у чьего-то огромного портрета... Олег говорил:
- Это мой братишка, Игорь. Мамочка любит древние имена...
Варя не видела портрета: Олег мягко положил руку на плечо, - и от этого по всему телу, жгущей ниточкой, удовлетворение.
Потом Варя говорила о скуке в канцелярии, о начканце Тихомирове, которого она не любит...
Но самое страшное и хорошее было, когда Олег поймал взгляд Вари на ноги:
- Варя! Да у вас туфельки не в порядке?! Вы можете простудиться...
Быстро шагнул к столу. И обратно:
- Не сердитесь, Варя, но я попрошу вас взять у меня... денег. Варя, ну... Вавочка... разрешите? не сердитесь... не сердись... можно? возьми... у меня есть.
Разве помнит Варя, как в кармане у нее зашуршали бумажки?
Как в темной прихожей, ночью, Олег осторожно и крепко поцеловал в шею?
Ушла пьяная от счастья.
*
Мамочка поймала Олега в столовой, - строгая и спокойная, в белом ночном капоте:
- Олег, что это за капризы?
- Но, мамочка... - засмеялся и не договорил.
- И потом: зачем знакомить? Встретится на улице, поклонится, скомпрометирует. Не понимаю.
- Познакомили случайно. Мамочка, не сердись, но у нее такая свежая мордочка! - И с лукавым и серьезным лицом докончил: - И потом... потом она комсомолка. Это может пригодиться. Понимаешь, мамуся?
стр. 180
II
Улица вечером - пьяная женщина. Рыжая, нахальная женщина в полосатом платье.
И под сумрачными фонарями - мутный поток людей, гогочущий в фальшивой радости.
Что из того, что вдруг шумно протопает куча пионеров? Прорежет ползущих людей песней настоящей радости? Или человек с портфелем, плюнув с досады, вытолкается на улицу и помчится торопливо, прямо по дороге. Потому что - некогда? Или комсомольцы, с собрания, веселой оравой выскочат прямо в гущу людей и на миг растолкают их спокойствие?
Но мутный поток опять скалывается и ползет прямо, - пустой и непомнящий, как пьяная женщина в полосатом платье.
- Сразу 150... 150...
- ...рублей? золотых?!
- ...червонцев... сразу... заработал!!.
- ...я, знаете ли, раньше из Парижа...
- ...из Парижа?!
- ...костюмы выписывала...
- Ну, конешно, именины честь-честью, и так и далее...
- ...теперь довольно приличное кафе... да.
У Вари под-мышкой аккуратный сверток, и в нем поскрипывает тонко и неслышно, как маленький-маленький котеночек. Это - новые галоши.
Завтра Варя наденет их, - свои собственные галоши!
Покажет экспедиторше - Валентине Ивановне. Ах, как хорошо!
В кармане шуршат бумажки. Остались деньги. А сбоку так хитро и маняще разинули рты вкусные витрины! Остановилась. Проглотила комок слюней: "Разве зайти? купить?". Оглянулась. Показалось, что мимо пробежал Павлушка. Вздрогнула, облилась жаром: "Нет, не надо".
Но с угла снова вернулась. Глаза остановились на витрине. Опять - комок слюней.
стр. 181
Вошла:
- Почем эти конфеты?
- 90 копеек-с.
- А сколько на советские?
Сказал:
- Возьмете-с? сколько?
В голове билось: "Хватит ли?". Путались цифры.
У кассы вытряхнула все бумажки. Не хватило двух копеек.
Поморщился приказчик. Поморщилась барышня за кассой.
Когда уходила, красная, сказала робко, как нищая:
- До-свиданья.
Но на улице охватила радость. Около чьих-то ворот буйно подпрыгнула на одной ноге и засмеялась: "Ну, и чорт с вами!.. Две копейки! ишь! Было бы у меня, ну... червонец, что ли? Купила бы... торт! целый торт! А то - две копейки?".
Дома встретила Мокевна, Павлушкина мать. Посмотрела сверх очков, осердилась:
- Чего обедать-то не пришла?
- Некогда было, Мокевна, ей-богу!
Мокевна сердито сдвинула очки на кончик носа:
- Коммунистка, а все бога поминашь?
Не слушая, пробежала в свою комнатушку, тиснула свертки на столик. Прислушалась. Павлушка бубнил чего-то за стенкой.
Радость не проходила.
- Павлушка!
- Ну?
- А у меня чего есть!
- Чего это? - Повернулся на стуле, гукнул в стенку: - Вкусное?
- Ого, угадал! Катись сюда.
Павлушка сжевал сразу горсть.
Вошла Мокевна, пощупала новый сверток. Деловито спросила:
- Чего это у тебя? - Заглянула через Варино плечо на стол. Удивилась: - Сладости-то откуда?
Павлушка беззаботно, с полным ртом:
- Получка, верно. А ты, мамка, попробуй.
стр. 182
У Вари мучительным вихрем пронесся Олег, строгая его мамочка, Олеговы деньги...
Загорелась, опустила глаза:
- Н-нет. Не получка. А там, в узелке - ка-калоши...
Мокевна не унялась:
- Аванцы, што ль, получила?
- Н-нет, не аванс.
Павлушка перестал жевать.
Удивленно уставился на Варю:
- Ну, заняла, штоль? Что же не говоришь?
- Так. Не скажу.
Радость погасла.
III
Бубнил Павлушка - готовился к докладу. О 9-м января. Сегодня - в восемь часов.
Павлушка говорит складно и говорить любит. Перед затихшей грудой ребят, на эстраде, у него так сладко сжимается сердце! Именно поэтому он сегодня не мог усидеть дома и пришел в клуб на целый час раньше.
Сидел в темном зале и задумчиво трогал пальцем белый оскал рояля. Сзади кто-то подошел, медленно и грузно:
- Павел?
- А? Кто это?
- Я.
- Ванек? Здорово, друг. Чего это ты забрел сюда? Собрание ведь еще не ск...
- Погоди, Павел. Погоди.
- Да ты чего? - Ванек молчал. Павлушка удивленно переспросил: - Чего это ты?!
И увидел вдруг близко-близко глаза Ванька, большие и тусклые:
- Паша... Знаешь, Ильич-то... умер.
- Что?! - рванулся, схватил Ванька за шубняк. Крикнул чужим голосом:
- ...Неправда!!! Врешь!!!
стр. 183
- Нету, голова. Не вру. Вот оно дело-то... какое!
Не верил, не хотел верить. А в сердце уж что-то сорвалось и задрожало непоправимой болью.
- Идем спросим!
- Куда?
- Вон Каратов стоит, видишь? Подпольщик ведь... идем... не может быть!..
Потащил покорного Ванька. Остановились, бледные и всклокоченные:
- Товарищ Каратов?!.
Взглянул, понял. Отвел глаза (были они тоже тусклые, как у Ванька).
- Да. Ильич? да...
*
А Варя не знала. Ничего не знала. Потому что у Олега - комнаты светлые, чистые, нарядные.
И незаметно, что на улице зима и холодно. И не слышно, что улицы застонали невиданным горем.
Но только Олег - не как всегда. Когда вошла привычно и свободно, без стука, - Олег повернулся лицом навстречу. И растерялся:
- А-а это, ты? Н-не ожидал... - Подумал и добавил: - ...почему-то...
Сидели молча. И странно: не о чем было говорить. Потом Олег встал и нервно шагнул к Варе:
- Послушай, какие у вас несправедливости! И как всегда - неожиданно, как снег на голову.
- О чем ты говоришь?
Досадливо сломал папироску и швырнул прямо на ковер:
- Да вот слух передали. Чистку будто бы затевают. Вузов. Не дадут доучиться! Ведь это прежде всего оскорбление. Я на последнем курсе... столько трудов!.. - Указал на кучу газет: - Пересмотрел эту пачку последних. Как будто нет. Но слух, слух!
Подвинулся к Варе и неожиданно поцеловал в щеку.
стр. 184
Но от этого было неловко.
Спросил мягко и вкрадчиво:
- Ты... ведь комсомолка?
Стало почему-то жарко и стыдно:
- Да... только... кандидатка, недавно...
И вдруг синие глаза стали удивленные и чужие. Отодвинулся, встал, сказал, не глядя:
- Извини, я должен пойти... на минутку... то-есть... ты посиди, хорошо?
Ушел.
Сидела долго, тревожно перелистывая альбом с гравюрами.
Вышла мать Олега, вся белая и чужая:
- Извините, Олег не придет. - Подчеркнула брезгливо: - Он больше не придет. Мы ложимся спать. До-свиданья.
Шла домой, - жгло отвращение и боль. Улицы жутко молчали.
Вдруг захотелось заплакать, - громко, по-ребячьи. Стало трудно дышать. Кашлянула, - вышло, как нарочно.
Кто-то грузный и пьяный догнал сзади. Пошел рядом. Спросил странным голосом - как знакомую:
- Скажите, э-э... барышня? Здесь открыт ресторан, кажется?
Не поняла. Взглянула просто и доверчиво. Сказала обыкновенно:
- Нет. Здесь - кооперативная столовая.
Мужчина досадливо крякнул и пошел быстро, неровными шагами. Оглянулся. Тогда кольнула обидная мысль:
- "Кашлянула, а он понял... он понял... О-о, какая гадость!..".
...............
Отворила дверь Мокевна. Всматриваясь в тревожное лицо Вари, спросила тихо и необычно:
- Знашь, мотри уж?
- Чего? - вспыхнула пойманной птичкой.
- Ленин помер.
- Что? Что?!
стр. 185
- Даве Павлушка прибежал, аж трясется весь. Услыхала я - так в голову и ударило. Чулок сидела, вязала - так сколь петель спустила, старая!
За стенкой бурно ворочался Павлушка. Всхлипнул раз, по-ребячьи. Потом вдруг сердито закашлял.
Ночь шла тихая, черная, сдавленная тупым и страшно коротким словом:
- Умер.
IV
Когда начканц Тихомиров вышел из дома, было без пяти минут девять.
Пошел медленным, солидным шагом. Знал, что ровно в девять будет в канцелярии.
Так было всегда.
Правда, вчера сказали, что умер Ленин. Но... занятия-то ведь будут?
А может быть, не будут?
Но ведь празднуют только по праздникам?
А сегодня - умер Ленин, и разве... праздник?
Начканц Тихомиров не понимал.
У подъезда остановил старый друг. Наклонился к уху острым и белесым лицом. Шепнул:
- Слышали?
- Ленин-то? Да...
- Дискуссиями своими в гроб загнали.
- Ну?!
- Да, да... А теперь и вовсе подерутся.
- Кто?!
- За власть, за власть подерутся. Ленин-то был один, а их теперь... о-о!..
- Ш-шш... до-свиданья...
Начканц Тихомиров пришел в канцелярию двадцать минут десятого! И вообще, в канцелярии сегодня непонятно. Варя пришла почему-то без галош. Забыла поздороваться.
стр. 186
Тяжело села на стул и смотрит неподвижными сухими глазами исподлобья.
Вбегает, запыхавшись, начканц. Глаза, напроказившими мышками, по стенам:
- Так и есть!.. И как это в голову не пришло?
Очки на лоб, и к счетоводу:
- Товарищ Петриков! Ведь портрета у нас нет!..
Счетовод испуганно вскакивает:
- Какого портрета-с?
- Ленина, голубчик, Ле-ни-на!.. Идите сейчас же... купите. За деньгами - ко мне.
У счетовода, в запавших глазах, - блестки радости:
- А сводку цифровую, как же-с? Можно не писать?
В дверях махнул рукой:
- Можно не писать!..
Когда счетовод умчался, хлопнув дверью, Варя тихо позвала:
- Валентина Ивановна!
Обернулось заплаканное лицо. Показалось Варе, что доброе оно и старенькое, как у мамы. К горлу подкатился клубок:
- Ах, Валентина Ивановна!
Упала на хромой столик, расплакалась. Слышала над собой ласковый голос:
- Будет вам... девочка, милая... Знаю, почему... плачете... не стоит... все они такие... мужчины-то... поверьте мне...
- Ох, нет, не то, Валентина Ивановна!.. И откуда вы знаете?.. Ну, ладно - знаете... а я не о том... Ленин умер, а вы... нет, я... не поняли вы... уйдите, идет кто-то... не надо.
*
Павлушка проснулся рано. Стукнул в стенку:
- Варя!
Молчание.
- Варя!.. д-Варька!
Прислушался. Показалось странным молчание. Закутался в одеяло, пошел. В комнатушке никого нет. На двери, у ручки прилеплена бумажка. Отодрал, развернул - письмо:
стр. 187
Павлушка!
Вот умер Ленин, а я сразу поняла: маленькая я и гадкая, совсем гадкая. Потому и не могу больше быть комсомолкой. Помнишь, ели конфекты. А я купила их на чужие деньги, на нехорошие. Между прочим, хорошо, если действительно чистка на Медфаке будет и с последнего курса тоже жалеть не надо.
Ну, словом, пусть меня вычеркнут. А я уехала далеко, к родне. Ты не думай, пожалуйста. Я, наверно, исправлюсь. Тогда опять поступлю. Тогда напишу тебе. Я много думала. Деньги за комнату у Мокевны, под подушкой.
Варя.
Внизу еще строчка:
А в канцелярии все врут, потому что на самом деле - белогвардейцы.
Прочел раз, другой. Нахмурился. Оглядел комнатушку: она была пуста.
Только в уголку стояла пара новых галош.
(Перевал: Сборник / Под редакцией А. Веселого, А. Костерина, М. Светлова. Л. Гиз. 1925. Сб. 3)
