стр. 194

     А. ХОВАНСКАЯ

     АВАНТЮРИСТКА

     I

     Вечерами, когда туман гуще, когда душней испаренья большого города, когда отгорает полоска зари над грифельными кровлями окраин и рыночные торговки подводят итоги дня, прячут выручку под фартук, - толстый папа Гробст зажигает фонари над входом в балаганчик.
     Извилистые ручейки красного глянца до поздней ночи будут блестеть на асфальте, мокром от недавнего дождя. До поздней ночи чудовищная рожа, намалеванная на холсте, будет хохотать своим беззвучным хохотом. Глаза любопытствующих прохожих, с выражением ничем не утолимого голода, будут разглядывать маленькие груди канатной плясуньи, улыбающейся с афиши. И до глубокой ночи на этом освещенном куске тротуара, под фонарями, под голой красавицей, под оранжевой дразнящейся рожей и пестрыми лоскутьями афиш будут шмыгать проститутки, пускать дым слюнявой папироски в нос зазевавшемуся простаку, ссориться, азартно выслеживать добычу. Судачат о погоде и о правительственных кризисах продавщицы дешевых папирос. Фрау Марта, хозяйка уличного притончика, стоит в дверях своего заведенья, щурит узкие глаза ханжи, скопидомки и сплетницы. В зубах она держит красную розу, кофта продрана, на грязной жилистой шее в два раза накручены желтые тусклые янтари, в волосах веером торчит огромный гребень. Пора, пора... фонари уже горят над балаганчиком папы Гробста.
     Торопятся и артисты довершить свой несложный туалет. Жалкая мишура блестит на фоне убогих стен, жидких дощатых

стр. 195

перегородок, в щели которых несет безнадежной сыростью, грязных зеркал, лучистых от множества трещин.
     Два клоуна - Клумпэ и Думпэ - в одинаковых цветных балахонах, с мучнистыми рожами, в морщинах, наскоро замазанными краской, с готовыми улыбками до ушей (у Думпэ при этом дыбом стоит рыжая грива), ожидая своей очереди, говорят о том, что вот жить трудно, что папа Гробст жирная скотина, бесчувственная свинья...
     Черноволосый куплетист играет в карты с дурачком Пумперпикелем. Пумперпикель, одряхлевший клоун, заполняет промежутки между чужими выходами, адски кривляясь и ковыляя на вывернутых ногах. Товарищи по работе изощряют на нем дешевое остроумие, заставляя его падать носом в песок или щедро награждая пощечинами. Пумперпикель идиотски хохочет, хохочет визгливо, со слезами, с икотой, хохочет, как дурак, как одержимый, мучительно и исступленно. Других талантов у него нет. Его амплуа этот идиотский хохот.
     Поставив огарок свечи на пустой боченок, они бросают истрепанные карты на колени друг другу или просто на пол. Куплетисту не везет. Ударом ноги он опрокидывает боченок (свеча гаснет) и уходит, насвистывая. Медяки Пумперпикеля звенят у него в кармане. Ограбленный клоун, ругаясь, догоняет его, путаясь и спотыкаясь в своем шутовском балахоне.
     - Отдай деньги!
     - Дурак! Идиот! Старая кляча!
     - Вор! Ты вор!
     И неслышно вырастает в дверях папа Гробст, лоснящийся и жирный, с отвисшими щеками, с узкими щелочками свирепых глаз. "Что за шум? В чем дело?" Как две булавки, эти холодно-свирепые зрачки вонзаются в Пумперпикеля.
     - Я репетирую, - объясняет клоун. - Это мой новый номер... - Он выпрямляется, закидывает голову и разражается своим идиотским и трагическим смехом: - Ха-ха-ха-ха!..
     Дрессировщик жалуется на сквозняки и сырость. Его собака может простудиться, чорт возьми! Ждет, дрожа всем тельцем, со слезами в кротких глазах, черненький, щеголеватый тойтеррьер, аристократ в труппе, видавший лучшие

стр. 196

виды и непривычный к холоду гнусного балагана. Он, повизгивая, в длительном зевке высовывает и сворачивает трубочкой розовый, влажный язычок. Папа Гробст пожимает плечами: хе! Собака? Можно сказать, примадонна труппы, и та не жалуется.
     Зрительный зал похож на стойло, покатый пол усыпан опилками и истоптан сотнями ног, в щели дует, лампы мигают бессильно в чаду кухонных запахов, слишком явственно доносящихся из кухни мамаши Гробст. В правом углу, за решеткой, сидят музыканты. Их трое. Один из них - маленький горбатый еврей, чахоточный, с птичьим профилем, с обиженными глазами. Он играет сносно. Его товарищи отвратительно фальшивят, играют не в такт, как будто на зло друг другу, с презрительными, скучающими лицами они ухитряются извлекать из своих инструментов такие царапающие, воющие, мяукающие звуки, которые вгоняют в дрожь даже неприхотливых слушателей.
     Зрительный зал почти полон. Это - сброд. Это - завсегдатаи кабачков, типичные профессионалы-шарлатаны, с испитыми лицами и папиросками в зубах. Они привели своих подружек, жалких, с щечками, посиневшими от холода, с цыплячьими лапками, лихорадочно сжимающими палочки горького шоколада. Между скамейками шныряют старички. Кожа их источена, как кора одряхлевших деревьев, веки изъедены гноем, трясущиеся пальцы искривлены ревматизмом. Послушайте их - они говорят о девочках, не о женщинах даже, а о девочках, совсем молоденьких, совсем невинных... Первые ряды занимают собственники дрянных лавчонок, мелкие торговцы и владельцы мастерских, тучные, как фараоновы коровы, равнодушные ко всему на свете, кроме своей выручки. Они пришли не одни. Рука об руку с ними - достойные их половины, в шалях, с лицами, не выражающими ничего, кроме полного права пользоваться воскресным отдыхом. С достоинством поджимая жабьи губки, скрестив на животе толстые пальцы в вязанных перчатках, они невозмутимо оглядывают стены балагана, раскрашенные зеленой краской, с обычной Евой и змеем на первом плане, убогой Евой, Евой двадцатого века, отравленной испареньями

стр. 197

гнусных танцулек, с плоской грудью, с узкими бедрами и беззубым ртом.
     Сезон в этом году начался сносно. Но в общем вся труппа - шваль. Балаганчик держится кой-как только на двух артистах: тойтеррьере Джеке и гимнастке Грете Цвинге. Когда она выходит, гибкая, с опущенными глазами, зрители напряженно вытягивают шеи. Какое тело! Чорт возьми, какие глаза! Тучные фараоновы коровы истекают слюной. Супруги их ревниво косятся... "Пф! стоит только девчонке выйти голой..." "Фрау Мета, я вся горю от стыда"... Глазами, зелеными от ненависти, они смотрят на Грету.
     Музыканты наигрывают веселенький марш. Та-рам-пам-пам! Бумм! - ударяет барабан... Вот она уж наверху. Гибкая, как змея, она проскальзывает в обруч. Она дышит хрипло, капельки пота бисером выступают на лбу, но когда она висит, держась кончиками пальцев, кажется, что она легка, как ласточка. Не правда ли, она как из резины? Необыкновенная девушка. Везет же этому Гробсту, она, говорят, живет с ним, хи-хи... Еще бы, такая красавица! Гробст, старая свинья, и вот подите ж... Ну, а мамаша что? Мамаша? Эге! Да на постели мамаши Гробст переспал весь квартал. Хорошая семейка... Та-рам-пам-пам! Бумм!
     Грета кончает. Она уходит, раскрасневшаяся и усталая, с измученными глазами, с жалкой, остановившейся улыбкой. Под рев толпы ее заставляют повторять одни и те же номера, и она боится, что свалится наконец, как издыхающая кляча. Впрочем - наплевать! Она набрасывает на голые плечи платок, садится у зеркала, подпирает кулачком подбородок и, дрожа от холода, мрачно смотрит. Не оборачиваясь, она говорит в зеркало:
     - Принесите рюмку коньяку...
     Мамаша Гробст злобно встряхивает кудряшками. Они у ней, как у пуделя, и сожжены завивкой.
     - Ты с ума сошла! Коньяк. Ха! А сбор какой, знаешь? Артисты ленивы, как лошади. Скоро они будут кривляться перед пустым залом. Всех вас надо выгнать коленом в зад, начиная с этого идиота Пумперпикеля!
     Грета, не оборачиваясь, повторяет равнодушно:

стр. 198

     - Если вы не дадите коньяк, я завтра брошусь с трапеции, и на Гробста составят протокол.
     - Фу, да ты тоже идиотка! - возмущается мамаша Гробст, шлепая ночными туфлями.
     Грета смотрит в зеркало и думает. Сегодня артисты сговорились устроить папе Гробсту бенефис: требовать денег. Ни черта они не получат. Грета поднимает глаза и, хмуро глядя, еще крепче стискивает маленький упрямый рот.
     Толстый папа Гробст старается пополнить дефицит в кассе. Он стоит в дверях своего балаганчика и, потрясая скипетром шута, зазывает посетителей, уговаривает их, понукает, как погонщик свиней понукает свое стадо:
     - Многоуважаемые господа! Зайдите посмотреть новую программу! Лучшие артисты! Масса веселья и смеха! Дешевые цены, господа!
     Несколько силуэтов неуверенно направляются к окошечку кассы. Папа Гробст ожесточенно трясет своими бубенцами и вдохновенно вопиет в туман осеннего вечера:
     - Многоуважаемые господа! Неужели вам не наскучили чад вашей папироски, запах скверного кофе с жидким молоком, папильотки вашей подруги сердца, ворчащей по поводу дневных расходов! Жизнь коротка, господа, честное слово старого клоуна. Торопитесь жить! Ловите случай! Спешите посмотреть лучшую из цирковых трупп. Клоуны Клумпэ и Думпэ, остроумие, юмор. Трио Берлов, господа, три сестры Берлов, премированные красотки, и к тому же почти раздетые, честное слово! Собака, танцующая все новейшие танцы: Чарльстон, блекбом и другие. Итак торопитесь, господа! Берите билеты. Жизнь чудовищно коротка, вы рискуете остаться перед пустой кружкой. Торопитесь!..

     II

     Папа Гробст получил Грету в наследство от ее матери, гимнастки Эвелины, старой женщины, больной пороком сердца.
     В один из дождливых осенних вечеров Эвелина привела дочь к Гробсту. У Гробста был час отдыха. На вязаной

стр. 199

скатерти уютно лежал круг от лампы. Папа Гробст, необыкновенно благодушный, в домашней фуфайке розового цвета, держа газету кверху ногами, перекатывал сигару из правого в левый угол рта. В ответ на мольбы Эвелины он сделал гримасу. Ему не улыбалось кормить лишний рот, хотя бы и обещавший в будущем принадлежать первоклассной гимнастке. Он поднялся, подошел к Грете, грубо обдавая ее дымом сигары и не торопясь, сверху вниз, глянул.
     Холод подрал его по спине. Грета стояла в дверях, бледная, с гневно сдвинутыми бровями, со стиснутым ртом, безмолвная, чем-то похожая на ежа, в защиту от врага выставившего все свои колючки. Кисти ее смуглых рук были подвернуты и сжаты. Она встрепенулась только раз, когда вмешалась мамаша Гробст, но взгляд ее из-под опущенных ресниц с сумрачной ненавистью коснулся этой женщины. Гробста взорвало. Он встал, сказал "довольно" и распахнул ногою дверь.
     Эвелина вскоре умерла в больнице. Сердце так и ныло у папы Гробста, когда он вспоминал презрительно сжатый рот и великолепные ресницы. Но он выжидал. Опыт показывал ему, что молоко не следует пить слишком горячим. Пускай перемучается месяца два, это научит ее быть вежливой. Наконец, он решил, что время настало, и велел Грете притти.
     Она пришла плохо одетая, осунувшаяся, в стоптанных ботинках. Гробст сказал, что только в память ее покойной матери он дает ей приют. Грета посмотрела на него одичавшими глазами и ничего не ответила. Вечером мамаша Гробст швырнула ей тюфячок и велела ложиться на кухне.
     Полгода спустя Грета выступала на всех случайных подмостках, неутомимых в странствовании, как Вечный Жид. Ее партнерами были опустившиеся акробаты, полупьяные, одышливые, оглядывавшие ее собачьими, мутными от вожделения глазами, делавшие ей гнусные предложения во время работы, в минуту короткой передышки, когда музыка бешено отщелкивала галоп. Она задыхалась в этой атмосфере балаганного разврата, распущенности и нищеты, среди этих подлых запахов помады, фиксатуара, дешевой пудры и пота,

стр. 200

испарений мужских тел, гнусных прикосновений и взглядов, отчаянного хвастовства, притворной удали, зависти и бесконечных, мелочных интриг... Случайно ее партнером оказался порядочный человек. Он похвалил ее работу и дал ей записку к Маллори, известному акробату и великому чудаку.
     Она пошла. У Маллори ее поразили зеркала, запах хороших духов, большая ваза с виноградом. Маллори вежливо выслушал ее. Ему было лет под сорок, темные волосы заметно седели на висках. Он согласился заниматься с нею и, засунув руки в карманы, стал ждать, когда она уйдет.
     Но Грета стояла, ошеломленная. Этот человек обошелся с ней с сухостью, оскорбительной даже по отношению к животному. Он не сказал ни одного лишнего слова. Взгляд его ощупывал, обнажал, испытывал ее. Она чувствовала себя беспомощной, униженной до последнего предела. Выслушав Маллори, она резко отвернулась и ушла, не простившись. Но в конце концов она робко звонила у знакомой двери.
     Мамаша Гробст называла Грету дармоедкой. Она заставляла ее стряпать обед, стирать белье и нянчить ребенка. Маллори бил Грету по пальцам, когда у ней дрожали руки, но ни за что в мире она не призналась бы ему, что стирала до полуночи, согнувшись над лоханкой, полной мыльной пены. Она начала уже проходить школу высшей акробатики, когда папа Гробст счел себя вправе распорядиться ее судьбой.
     Приятель Гробста, мясник Папуш, уже давно дарил Грету благосклонными взглядами, когда она приходила к нему в лавку за мясом. Но Грета стояла столб столбом. Краснощекий, волосатый Папуш, с бычьей шеей и кривыми ногами, в фартуке, залитом кровью, был ей до жути противен. Папуш, искоса следя за строптивой девчонкой, чувствовал, что карты плохи. Тогда он принялся за Гробста.
     Встретив папу однажды на лестнице, он сказал, что не прочь распить кружку пива в его обществе. Гробст надул щеки и понюхал воздух - от Папуша пахло, как всегда, сырым мясом, и это ничего не объяснило толстяку. Он задумчиво

стр. 201

посмотрел на Папуша, пошевелил губами и грузно спустился с лестницы, что-то обдумывая про себя.
     За пивом у Папуша развязался язык. Он был бы красноречив, как Демосфен, если бы держал во рту камешек. К сожалению, камешка не было. Похоже было, что человек запутался окончательно и уже сам не знает, что мямлит его суконный язык. Гробст спокойно созерцал Папуша, это жалкое зрелище ничуть не растрогало его. Наконец Папуш произнес имя Греты.
     У Гробста глаза стали колючими от жадности. Он пригнулся к уху Папуша и, взволнованно сопя, спросил, мгновенно схватив суть дела:
     - Сколько?
     Папуш подумал и показал два пальца. Гробст поджал губы и стал смотреть в другую сторону, равнодушно прихлебывая из кружки.
     - Хе! Не свинину покупаете, любезнейший Папуш, не свинину.
     Папуш, перекашивая рот и жалостно глядя на Гробста, нерешительно прибавил еще палец. Гробст, безмолвствуя, пожал плечами. Товар был не из таких, чтобы навязываться. Он заказал еще по кружке и благодушно омочил усы в пивной пене. Тогда Папуш, вспотевший, испуганный, почти жалкий, растопырил все пять пальцев в воздухе.
     Гробст глядел на эти пухлые пальцы, потом шумно вздохнул, поднялся, опираясь на стол, вжав голову в плечи, похожий на огромную черепаху, потянулся и понюхал пальцы Папуша. Пальцы добросовестно пахли свежатинкой. Он сел и, вытирая платком лоб, сказал хрипло:
     - Идет...
     Приятели чокнулись. Вечером мамаша Гробст сама одела Грету, напялила на нее собственную шляпу с розами и потащила за собой. В воротах произошла бурная сцена. Грета упиралась, мамаша визжала, не переставая изумляться. Вот и жди благодарности от людей. Они-то ее поили, кормили, разорялись, дали ей приют, облагодетельствовали и вот!.. В ресторанчике к женщинам подсел Папуш. Он был одет в торжественную черную пару, припомажен и, кажется, завит.

стр. 202

Может быть, он даже надушился одеколоном. Не поднимая глаз, Грета жадно пила вино. На утро ее тошнило. Папа и мама Гробст были предупредительны и милы: мама сбегала за лимоном, а папа, наступая на мотающиеся завязки (он только что встал) кричал, что лучше бы коньяк.
     Неделю спустя Грета наскочила на Маллори, и это была очень неловкая встреча, так как она шла под руку с Папушем и была пьяна. Маллори остолбенел, потом закатил своей ученице пощечину и запретил ей показываться к нему на глаза. Она не заплакала, только стиснула зубы. У ней хватило силы, чтобы и на этот раз скрыть от Маллори истинную причину зла.
     Вернувшись домой, акробат бушевал. Он сам увлекался ею, как мальчишка, но честность профессионала останавливала его. Он-то знал, что профессия акробатки обязывает быть целомудренной. Всю ночь в бессильном гневе он скрипел зубами. На утро он позвал Грету к себе, запер двери, изругал ее, назвал распутницей, проституткой, кобылой и верблюдом, затопал на нее ногами, плюнул ей в лицо, когда она попыталась остановить поток этого площадного красноречия, и в конце концов объявил, что он получил приглашенье в большой провинциальный цирк и берет ее с собою. Грета не бросилась к нему на шею, не поблагодарила и не расплакалась. Она только сказала: "Хорошо, я согласна". Маллори заревел: "Тебя никто не спрашивает, чортова кукла!" Он не отпустил ее домой, чтобы взять вещи, откровенно заявив, что он не верит ей ни на грош, и что она только и ждет, чтобы сбежать в кабак и целоваться там с волосатыми мордами, на которые ему мерзко плюнуть. Грета пожала плечами и, играя на равнодушии, ответила: "Хорошо". Она была бы счастлива, если бы он истоптал ее ногами.
     Был послан мальчишка к мамаше Гробст. Он принес проклятие и ничего больше. Вещи Греты мамаша оставила у себя, заявив при этом: "С паршивой собаки хоть шерсти клок". И Грета уехала с акробатом.
     Маллори не умел нежничать. Но он дал отставку фрау Мици, несмотря на то, что она, по ее словам, была "смертельно влюблена". Он заботился о Грете с трогательностью,

стр. 203

заставлявшей прозревать многое. Однажды Грета застала его в то время, как он рылся в ее шкапу, стоя на коленях. На утро он пошел с ней в магазин, заказал ей пальто, купил ботинки, зонтик, кофточку. Сумрачные глаза Греты просияли, она робко положила ему на рукав свою смуглую ручку и шепнула: "Спасибо". Акробат дернулся, как одержимый, и тут же, в магазине, разразился потоком брани. Она неряха, лентяйка, дура, ей доставляет удовольствие ходить в рваной юбчонке и дырявых чулках, чтобы компрометировать его, честного акробата. Иметь такую партнершу - срам. Он сыт по горло и так далее и так далее... Продавщицы, отворачиваясь, фыркали в кулак, покупатели весело оглядывали странную парочку. Грета убежала домой. Акробат вернулся час спустя, нагруженный свертками. Она запустила в него тарелкой и объявила, что уйдет, что чаша ее терпенья переполнилась. Маллори миролюбиво ответил: "Ты жаба". Но когда она заперлась в своей комнате, он чутко прислушивался всю ночь.
     Его корчило, когда она работала на трапеции, - это девичье тело сводило его с ума, он бледнел, видя, как она запрокидывается назад, держась на зубах и отбросив руки, показывая смуглую грудь, выскальзывающую из-под туго натянутого трико. Но он скорей бы дал отрубить себе руки, чем прикоснулся к ней. Еще больше чем женщину, он любил в ней артистку. Она переняла его приемы, точность и ритм, его бесстрашие, ту холодную игру с опасностью, которая заставляла бледнеть зрителей. Он ценил в ней легкость и грацию, высокое изящество работы, врожденное, как талант, которого нельзя добиться никакой выучкой, если оно само не поет в крови. Когда она с тихим вскриком срывалась с укрепленного под куполом табурета и, как большая сияющая птица, летела в головокружительную, смертельную пустоту, чтобы там, в пустоте, поймать брошенную им трапецию, он не мог сдержать улыбки гордости. "Эта маленькая далеко пойдет", - одобрительно думал он, следя за ее движениями.
     Работая с нею, Маллори надеялся на большой успех. Но в середине сезона, прыгая с трамплина во время репетиции,

стр. 204

он упал и сломал себе обе ноги. Его увезли в больницу. Очнувшись и побеседовав с врачом, акробат задумался. Он понял, что в будущем он калека и нищий. Денег у него никогда не было, семьи тоже. Хладнокровно подведя итоги, он отравился.
     Когда сообщили Грете, она похолодела от ужаса. Она не помнила ни больничной койки, ни коридора, по которому бежала, задыхаясь. Голова акробата неестественно глубоко ушла в подушку, плечи приподнялись. Лицо его было неподвижным, почти мертвым. Но голос, живой, прерывающийся, нежный, тихо сказал навстречу ей:
     - А ведь я горжусь тобой, Грета.
     Этот бесстрашный человек, циник, сквернослов и великий упрямец и на этот раз не захотел сказать "люблю".

     III

     Акробат умер. Грета вернулась домой, заперла дверь, села у стола и уронила голову на сложенные руки. На утро хозяйка меблированных комнат, встревоженная, постучала в дверь. Никто не ответил. Стали стучать сильней, послали за полицией, но дверь вдруг распахнулась: на пороге стояла Грета. Глаза ее слепо смотрели вперед, губы шевелились, как будто спрашивая: "Что нужно?" Хозяйка, смущенная этим невидящим взглядом, пробормотала извинение. Грета тихо закрыла дверь.
     Кто-то из ее знакомых написал Гробсту письмо. Гробсты решили, что в воздухе запахло жареным. Гробст приехал. Он слезливо уверял Грету, что они с мамашей всегда ее любили, как родную дочь. К тому же он открыл балаганчик. Ее встретят с распростертыми объятиями. Но Грета наотрез отказалась вернуться в лоно почтенной семьи.
     Папа Гробст ушел ни с чем. Он долго шатался по улицам, продрог и отправился под первую приютную кровлю, чтобы заказать себе пиво и яичницу с ветчиной. Случайно он очутился в одном из тех злачных мест, где наспех заключаются всевозможные сделки - от продажи контрабандных товаров до товарищеской доли в задуманном грабеже.

стр. 205

Слушая гул многих голосов, ссоры и звон посуды, папа Гробст пальцем, смоченным в пиве, грустно вывел на грязной доске стола знак вопроса. Неожиданно чья-то рука протянулась через его плечо и превратила тощий вопрос в жирный знак восклицательный. Гробст обернулся. Три волосатых морды смеялись, глядя на него. Он хотел уж итти, но вдруг передумал и велел подать еще кружку пива. Он хихикал, уткнув в кружку нос. Восклицательный знак навел его на одну идею, аппетитную и кругленькую, как булочка, вынутая из печи.
     Утром он опять звонил к Грете. Горничная с белым мотыльком на голове, презрительно глядя ему в переносицу, сказала, что барышни нет дома. Но Гробст, оттянув воротнички, сухо и с достоинством кашлянул, он был не такой человек, чтобы обращать внимание на пустяки. Он отстранил горничную и сам постучал в дверь.
     Грета вышла к нему в рубашке. Пока он говорил, она кончала одеваться. Папа Гробст начал с Адама. Он деликатно намекнул, что вот, мол, дело прошлое, но они с мамашей ее, Грету, поили, кормили, одевали, разорялись, пуще глаза берегли, а ведь это чего-нибудь да стоит. Его на секунду смутили широко раскрытые глаза Греты, с выражением сосредоточенной ненависти смотревшие на него в упор. Папа Гробст даже поперхнулся словом, но скоро оправился и журчал, как ни в чем не бывало. Услыхав, что он требует какой-то уплаты, Грета усмехнулась. Не думает ли он, что ей дарят бриллианты? Она швырнула на стол небольшой футляр, где лежала единственная драгоценность - дешевенький медальон с портретом покойной матери.
     Папа Гробст с достоинством, кончиком пальцев, отодвинул футляр. Зачем такое? Помилуй бог, разве он зарится на ее побрякушки? Она ведь зарабатывает, пускай подпишет вексель. И он с торжеством выложил заранее заготовленную бумагу.
     Грета улыбнулась. Неужели он считает ее такой беспросветной дурой? Она протянула голую руку, взяла папиросу и, закурив, пустила ему в лицо струю дыма. Папа Гробст вскочил в бешенстве. Она подпишет, чорт возьми, или он

стр. 206

сейчас же пойдет к хозяину цирка и расскажет ему кое-что. Ого!.. Его примадонна была уличной девкой... вспомнить хотя бы Папуша, тоже и о Маллори есть что рассказать. Хе! Он, папа Гробст, тоже не дурак.
     Грета побледнела. При упоминании о Папуше она содрогнулась, как будто ее ужалила змея. Она поднялась, прикусив губы, шатаясь подошла к столу, взяла ручку и подписала, не читая. Папа Гробст, настороженно следивший за ней, встрепенулся, заулыбался, заговорил о погоде. Грета, не отвечая, не двигаясь, смотрела на него огромными пустыми глазами. Потом усмехнулась подавленно и брезгливо, инстинктивно отерла руку о платье и ушла.
     На радостях папа Гробст распил бутылочку. Что ж, не плохо получилось с вопросительным-то знаком. Он уехал очень довольный.
     Грета никому не жаловалась. Ей становилось страшно при одной мысли, что раскроется и выплывет старый позор - то время, когда она ходила с распухшими от щелока пальцами в лавку мясника Папуша. Она предпочитала терпеть. Но одна беда привела за собой другую - Грета повредила себе руку. Работу пришлось бросить, руку надо было лечить, она потеряла все связи. Не оставалось ничего другого, как вернуться к Гробстам. Эта семья засасывала ее, как болото.

     IV

     Семь месяцев работы в балаганчике измотали Грету, она твердо решила бежать. Она лихорадочно искала и чувствовала, что у ней руки опускаются. Приемная Раупаха была седьмой или восьмой из тех, куда она обращалась в поисках работы.
     У господина Раупаха, ответственного распорядителя и хозяина цирковой труппы, была рыжая жена. Это обстоятельство оказалось роковым при выборе цвета приемной: комната была вся выдержана в ярко-зеленых тонах, была чертовски стильной, с коврами, вазами, изумрудным попугаем, ухватившимся лапкой за золоченое кольцо среди тропических пальм в китайских плошках.

стр. 207

     Раупах был неопрятен, темен кожей, как мулат, и чудовищно неуклюж, сверх того болел астмой. Задыхаясь, отрезывая кончик сигары, он рассеянно выслушал Грету и повалился на диван. Он хрипел. Грета отскочила в испуге.
     - Дайте же воды! - раздражительно приказал Раупах, отпил глоток, отдышался и протянул руку за сигарой.
     - Уф! А рекомендации у вас есть? - спросил он грубо. - Так чего же лезете? Матильда, где ты наконец?
     Из маленькой двери выбежала рыженькая женщина, отвела прядку волос от щеки и с гримасой оглядела Грету. Горничная, отворяя дверь, явно ожидала подачки и, не дождавшись, прошипела что-то вслед. Даже швейцар, сидевший внизу у стеклянной вертушки, презрительно вздернул очки на лоб и независимо отвернулся.
     В тот же вечер Грета рассказала о своей неудаче фокуснику Фоссу. Фосс держал руки под скатертью и равнодушно вынимал оттуда живого голубя, дамскую перчатку, резиновый тазик для бритья, веер, складное зеркальце, куклу... Скуластое лицо его было неподвижно и брезгливо, умные глаза смотрели сосредоточенно. Потом он начал вытягивать из-под скатерти (Грета еще раньше убедилась, что под скатертью ничего нет) нескончаемые вороха бумажных лент, которые послушно следовали движениям его ловких пальцев, превращаясь в цветы, веера, абажуры, звенья длинной цепи, похожей на бумажную змею. Фосс сказал:
     - Раупах, может быть, и болен астмой, но она ему доставляет столько же беспокойств, сколько нам с вами. Просто разыграл комедию.
     Фокусник поморщился, тронул пальцем бумажный завиток и добавил устало:
     - Вы слишком прямолинейны, Грета. Нельзя к Раупаху итти с парадной лестницы. Я попробую вас устроить иначе. Во всяком случае используем черный ход.
     Грета только вздохнула. Она вспомнила изумрудного попугая с его забавным шелковым хохолком, ярко-зеленые гардины окна, по стеклам которого струились мутные дождевые

стр. 208

потоки. Фоссу она тоже не верила. И все-таки к концу месяца она уже работала у Раупаха.
     Гробсты выпроводили Грету с проклятиями. Папе было гораздо удобней держать ее у себя и не платить ей жалованья, чем вытягивать из нее деньги, следить и клянчить, шатаясь для этого к Раупаху. Он горько жаловался, поверяя свои обиды клоунам:
     - Когда у ней рука болела, она, небось, пришла к нам. Теперь мы ей не нужны, вот как...
     - Не делают так порядочные люди, - поддакивал Думпэ, который уже вторую неделю выпрашивал у Гробста прибавку и потому соглашался с ним во всем.
     Клумпэ презрительно молчал.
     - И вы думаете Раупах ее взял просто так? Глазками ее прельстился? Хе! - папа Гробст негодующе сплюнул. - Вот какими она делами занимается.
     - Скажите! - удивился Думпэ.
     Подошел и Пумперпикель, перекосив свою дурацкую рожу, ковыляя и выпятив фальшиво утолщенный живот, на котором была нашита большая летучая мышь из коленкора. Решив, что клоуны толкуют о смешном, он широко открыл рот и приготовился смеяться. Но Клумпэ во-время одернул его.
     - Глэзер ее устроил к Раупаху, - откровенничал папа Гробст, набивая трубку. - Вот вам и Руди, лев сезона, кумир молодежи! Руди Глэзер, сын Глэзера, тут не одному Раупаху станет жарко. Тьфу, какие дела!
     Думпэ неумеренно возмущался. Ну, и нравы! Бедный папа Гробст всегда терпит по своей доброте. Но когда он заикнулся о прибавке, Гробст остался глух и нем. Кстати он вспомнил, что у него дел по горло.
     - Какая скотина! - сказал Клумпэ, глядя вслед папе. - Какая жирная, стопроцентная скотина! И все врет.
     Пумперпикель задумался. Потом он вздернул повыше свои дурацкие полосатые штаны, хмыкнул и кувырнулся через голову.
     - Нет, насчет Глэзера это верно, - печально сказал он, поднимаясь и отряхивая опилки. - Ее Глэзер устроил к Раупаху,

стр. 209

уж я знаю. Что-ж... когда дверь заперта, полезешь в окно.
     - Старайся, старайся! - язвительно дразнил Клумпэ приятеля. - Получишь прибавку...
     Руди или не Руди, а Грета под куполом раупаховского цирка, играя с опасностью, показывала свое искусство. Никаких предохранительных сеток у Раупаха не полагалось. Зрителям надоели конфетки, им нужен индийский перец, им нужно, чтобы кровью пахло, вот что им нужно! Бинокли, направленные на Грету, не опускались. Раз, два, три... Обрывал на полтакте и замолкал прекрасный оркестр. И Грета летела в пустоту, сверкая юбочкой из трепещущей золотой канители.
     Руди Глэзер, сын крупного книгоиздателя, стоявшего во главе издательского концерна Глэзер-Блау, как раз в этот сезон перестал увлекаться балетом. Кулисы цирков - вот что его занимало. Он жадно вдыхал смешанные запахи газа, сырых опилок, помета животных и испарений человеческих тел, уверяя, что в такой атмосфере пульс быстрее бьется и приходит аппетит к жизни, именно там, где жизнью не дорожат, подвергая ее опасностям циркового ремесла. Он поил артистов шампанским, закармливал фигуранток шоколадом, щедро раздавал "на чаи" и Раупаха, самого Раупаха, покровительственно похлопывал по плечу, называя "нашим дорогим папашей". Труппа готова была носить Руди на руках, все, за исключением фокусника Фосса и конюха Грета.
     Фосс, человек умный, относился к Руди, как к беззаботному, веселящемуся щенку. Он мрачно курил его сигары, поедал оплачиваемые им ужины и приэтом равнодушно и бесповоротно, раз навсегда, презирал его узкий лоб дегенерата, его внешность выхоленного и изнеженного барчонка.
     Конюх Герт когда-то был блестящим наездником. Падение с лошади сделало его калекой. Это был конец, бесславный и унизительный. Теперь он работал простым конюхом или, как говорили в цирке, "перестал быть человеком". Он сдержанно ненавидел Руди, не заботясь о том, чтобы эта ненависть не бросалась в глаза. После какой-то товарищеской попойки Руди, необычайно благодушный, сунул

стр. 210

конюху "на чай". Герт, не вынимая рук из карманов, презрительно сказал:
     - Я не кормлюсь подачками.
     Руди, как обжегся, отскочил. Утром он по телефону нажаловался Раупаху, который пришел в ужас и трогательно просил Руди не беспокоиться. В подтверждение своих слов Раупах отправился в конюшни, выпятил живот, безнадежно скривился и сказал своим влажным басом:
     - У меня цирк, любезнейший, а не богадельня. Если не хотите служить, в два счета убирайтесь к чорту!
     Герт вышел из сумрака теплого стойла. Рукава у него были засучены, рубашка раскрыта на смуглой груди. Слегка ковыляя, он подошел к хозяину и уставился на него своим единственным глазом.
     - Вы забываетесь, Герт! - задыхался Раупах. - Вы работаете простым конюхом, ну и должны знать свое место. Слышите?
     Единственный глаз Грета наливался кровью.
     - Хорошо. Я - конюх. А ты кто?
     Раупах, думая, что ослышался, вытащил сигару изо рта.
     - Да, да! Кто ты? - наступал Герт. - Теперь я конюх. Я был честным наездником. А ты? Кем ты был? Лакеем в гостинице, потом - любовником фрау Пих, владелицы ресторана-кабарэ, потом - хозяином публичного дома...
     - Убирайся вон! - багровея, заорал Раупах.
     С ним едва не случился удар. В тот же день Герт получил расчет. Выходя из конторы, он столкнулся с Гретой. Девушка протянула ему руку, которую он пожал с благодарной нежностью: в цирке никто не подавал ему руки.
     - Я слышала вы уходите, Герт?
     - То есть меня выгнал Раупах, - поправил конюх. Лицо его было землисто-серым, сжатые губы чуть вздрагивали. Он притворно засмеялся.
     Позади них, за портьерой двери, подслушивала Матильда Раупах, затаив дыханье, у ней даже ушки разгорелись от любопытства.
     - Скажите, Герт, вы имеете что-нибудь в виду, - заторопилась Грета, краснея. - Я хочу сказать, рассчитываете ли вы скоро получить работу?

стр. 211

     Конюх перестал улыбаться.
     - Рассчитываю ли? О, я рассчитываю. Но получу ли - это вопрос другой. Знаете я ведь не тот, что был раньше. К тому же - калека.
     Грета, краснея, открыла сумочку. Но конюх задержал ее руку.
     - Нет, этого не надо, - сказал он твердо. - Ни от вас, ни от кого другого. И знаете что, позвольте вам на прощанье дать один дружеский совет...
     - Что такое? - спросила Грета глухо.
     - Постарайтесь не иметь дела с Глэзером. Я говорю от души, я вам добра желаю...
     Грета смутилась еще больше. Совет конюха опоздал на два месяца. Как-то вечером Руди заехал за Гретой на автомобиле. Сначала она отказывалась, потом поддалась маленькому искушению, - так хорош был автомобиль, мощный, красивый, умный, похожий на какого-то милого ручного зверя, так хрустально свеж был воздух за городом, под липами старого шоссе. Руди привез ее домой и, провожая, поднимаясь по лестнице, вдруг отогнул ей голову назад, целуя так нагло и властно, что у Греты дыханье захватило. Она хотела закрыть дверь комнаты, но Руди ворвался следом. Она твердила: "Нет, нет!" В отчаяньи она схватила большую коробку с пудрой и бросила ему в грудь. Исказившееся, точно распухшее лицо Руди стало белым, как через облако. Он выругался, стиснув зубы. Расставя руки, он шел слепо. Тогда Грета рванула шнур, лампа погасла, стало темно, только свет уличных фонарей, слабый и мутнозеленый, западал в окна. Грете казалось, что Руди, как зверь, не идет, а подползает к ней по ковру, с сумасшедшим ужасом она думала, что он сейчас схватит ее за ноги. И, нащупав на столике восковые спички, к которым уже давно приковался ее обезумевший взгляд, она выхватила одну и поднесла к тюлевой занавеси кровати. Извилистый горячий ручеек весело и проворно побежал кверху и с треском охватил весь тюль, ажурный, золотой, прозрачный, как стекло, на фоне дымящейся постели. Вбежали люди. Кое-как потушили огонь. В суматохе Руди благополучно

стр. 212

исчез, наскоро уничтожив следы пудры, запятнавшей его костюм и волосы.
     Героика этого вечера пропала даром. Три дня спустя Грета уступила, чувствуя, что узкие звериные глаза и властно сомкнутые губы кружат ее, делают слабой, беспомощной, сумасшедшей. Кровать была та же самая, но под новой занавесью. Комнату вычистили и убрали. И только маленький пухлый амур на фарфоровом медальоне, как воспоминанье о том, чего могло не быть, презрительно отворачивал от кровати свою круглую, почерневшую от сажи щечку.
     Всевидящий Раупах был почтителен с Гретой, и даже Матильда при нем не смела гримасничать. И все же он был хозяином. "Публике надоедает одно и то же, - сказал он однажды. - Надо придумать что-нибудь новенькое". Они сидели друг против друга - дымящий сигарой Раупах и Грета, опиравшая подбородок на маленькую руку. Прыжок с завязанными глазами, обруч, лестница смерти, мертвые петли?
     - Все это старо, как мир... - вздохнул Раупах. Он скреб пальцем лысину, что делал всегда, когда забывал о хороших манерах. - Решено. Я придумал. И стал объяснять: - Завязаны глаза, свободны руки. Труднее, когда руки связаны. Остается хвататься зубами, - крошечные глазки Раупаха сладостно замаслились. - Понимаете?
     - Понимаю, - со вздохом сказала Грета.
     Уже несколько дней она чувствовала недомогание. У ней появилось ощущение "высоты", когда она работала на трапеции, и первый раз в жизни было страшновато смотреть вниз. По утрам ее тошнило. Она не могла есть, садясь за стол, она вспоминала окровавленный фартук Папуша и вскакивала бледная, с расширенными глазами. Временами это проходило, и она чувствовала себя хорошо, потом, всегда неожиданно, недомогание возвращалось. В конце концов, измученная борьбой с призраками, она пошла к доктору.
     Цирковой врач Гримперле был невоспитанным, грязным существом, бесповоротно презиравшим свое ремесло. Выслушав Грету, он насмешливо поглядел на нее и сказал, кусая ногти:

стр. 213

     - Вам бы следовало пойти к акушеру.
     Грета побледнела. Не понимая, она смотрела на врача испуганными глазами.
     - Вы... вы ошиблись, - пробормотала она.
     - Ах, вы не замужем, - ухмыльнулся Гримперле, вытирая руки грязным полотенцем. - Но, милая барышня, это бывает и не замужем. Ничего не поделаешь...
     Грета вышла от него ошеломленная. Ей казалось, что все кружится, вертится перед глазами, она ухватилась рукой за перила лестницы и перчаткой вытерла лоб, покрывшийся потом. Что же это такое? Выбежав на улицу, она развернула номер газеты и лихорадочно стала перечитывать адреса частных лечебниц. Ага! Вот.
     В лечебнице ее направили на осмотр, она получила номерок с цифрой 9. За стеклянной дверью приемной была строгая тишина. Она сидела у окна, как каменная. Она видела зеленое перо на шляпке одной дамы, это зеленое перо ее мучило, мысль послушно возвращалась к зеленой приемной Раупаха и к попугаю с шелковым хохолком. Прошла сиделка в кокетливом кружевном чепчике. Этот чепчик остался в комнате и после того, как девушка уже ушла. Грета задыхалась - это зеленое перо и чепчик... что ж, издеваются они над ней, что ли? Белокурая дамочка входя сделала книксен. Она все пыталась разговориться и несколько раз обращалась к Грете, но Грета ничего не понимала. Блондиночка наконец оставила ее в покое, решив, что она глухая. Вдруг пробили часы. Грета не могла понять, отчего они не били прежде и где они были вообще.
     Врач спросил: "Ваша профессия?" Грета пробормотала: "Работаю в цирке". "Эта работа сопряжена с опасностью? Ну, тогда вам придется ее на время оставить..." - добродушно сказал доктор. Он подтвердил предположения Гримперле и подмигнул: "Все в порядке, все в порядке, фрау..." Она машинально шепнула: "Благодарю вас", поднимаясь с кресла и оправляя юбки. Она ничего не видела. Кажется, она пыталась выйти в зеркало, так что доктору пришлось взять ее за руку и открыть дверь. Чепчик и зеленое перо! Выбежав на улицу, Грета прислонилась к стене дома. Все -

стр. 214

дома, улицы, автомобили, окна - стремительно неслось мимо нее. Она глубоко втянула в себя воздух, точно просыпаясь. "Все в порядке, все в порядке, фрау..."
     Вечером она должна была выступать. Только теперь она оценила блестящий замысел Раупаха. Ее партнер, рыжий акробат с припомаженными над тупым лбом волосами, медленно изгибался, вертясь на трапеции. Стоя на обитом желтым бархатом табурете, укрепленном под куполом цирка, она притворно улыбалась, почти нагая под направленными на нее биноклями (отовсюду, точно дула револьверов).
     Грета кусала губы выжидая. Перед началом представления она требовала у Раупаха, чтобы он дал сетку. Раупах изумился.
     - Сетку? Дать сетку? Испортить, изгадить такой блестящий номер! Но вы с ума сошли?
     Грета стиснула зубы.
     - Вы не имеете права отказывать. Номер очень опасен.
     - Я дам сетку? - завопил Раупах. - Я только этим и заманил публику, а вы предлагаете мне разыграть какого-то дурака! Никаких сеток! Вы прекрасно работаете. Я сказал.
     Грета притворно улыбалась, глядя вниз. О, скоты, скоты! Их всех опьяняет запах крови. Они будут реветь и рычать от восторга, если она разобьется насмерть. Бинокли, свет, море света, море голов. Какие жадные глаза! Какая безумная музыка! Не полет ли это валькирий? В цирке - Вагнер, в концертной зале - джаз-банд. Конечно, это Вагнер. Скорей, безумней, короче! Она задыхается. Они летят, летят! Девы валькирии. Волосы их бешено разметаны по ветру, вихри у них в волосах, какие чудовищные, львиные головы, какие кровавые губы, какие прекрасные, взволнованные глаза! Еще скорей! Еще безумней! Еще короче!
     - Цвинге, пора.
     Бинокли следят, не отрываясь. Она пробует улыбнуться, и вдруг уже испытанное ощущение "высоты", шаткости, бездны под ногами заставляет ее вздрогнуть. Желтые с золотом ложи глубоко внизу плывут и колыхаются, как корабли в тумане. И ощущение надвигающегося смутного ужаса вдруг потрясло ее.

стр. 215

     - Цвинге, пора, - повторяет акробат.
     Она спохватывается. "Все в порядке, все в порядке, фрау..." Надо начинать. Раз-два... оркестр смолкает. Грета выпрямляется и с секунду ищет глазами качающуюся глубоко внизу трапецию. Мимо? Тем лучше. Не будет ни утреннего отчаянья, ни Раупаха, ничего...
     Бинокли, не поспев за молниеносным движением гимнастки, несколько секунд раскачиваются, схватывая пустоту, и наконец находят - напряженно вытянутое, гибкое тело, остановив взмах, медленно плавает в воздухе. Держась на зубах, артистка осторожно закидывает колено, ставит на трапецию узкую ножку и выпрямляется, неуверенно улыбаясь, кивая своей растрепанной головкой. Окончив номер, она убегает, набрасывает на плечи меховую пелерину, идет к телефону и тихо вызывает Руди.
     - Глэзера нет? Он не сказал, когда он будет? Это я, я, Цвинге. Просил не беспокоить?
     Она медленно кладет трубку на рычаг, бледнея под слоем румян, смотрит на нее пустыми глазами и повторяет равнодушно, тускло, как автомат: "Просил не беспокоить".

     V

     Зигфрид Грау, издатель и редактор бульварной газетки "Полдень" был в восторге.
     Его секретарь только что рассказал ему пикантную историю, близко касавшуюся Руди Глэзера. А "Глэзер-Блау-Концерн" уже давно был бревном в глазу неутомимого редактора Грау. "Огненная мельница" - дневная газетка, скользившая под валами глэзеровских ротационок, забивала "Полдень", тираж которого катастрофически падал.
     - Это надо прочувствовать, - задумчиво сказал Зигфрид Грау, отпуская секретаря. - Во всяком случае, очень благодарен вам за доставленные сведения.
     Он сел в свое редакторское кресло, вытянул ноги и принялся размышлять. Потом, осененный вдохновением, энергически взмахнул желтой гривой, вытащил из бокового кармана

стр. 216

крошечный серебряный карандашик и в несколько минут набросал убийственный план.
     Секретарь раза два просовывал голову в дверь кабинета, но Зигфрид не оборачивался, только брыкал ногой, показывая, что по горло занят. Секретарь удалялся на ципочках. Зигфрид насвистывал, одной рукой ероша желтые волосы, а другой мелькая по страничке, исписанной уже наполовину. Кончив, он закурил папироску и жизнерадостно прочел все сначала; на лицо его набежали приятные морщинки, губы раздвинулись, и глаза скрылись, похожие на щелочки, которые кто-то оставил в тесте, ткнув туда лезвием ножа.
     Заметка называлась "Авантюристка из мюзик-холла". Резвое перо Зигфрида Грау в тоне легкой послеобеденной шутки доводило до сведения "уважаемых читателей" случившееся недавно событие. Некая дама в мюзик-холле, во время исполнения оперетты, обратилась к господину Г., обвиняя его в легкомысленной связи. Дама эта была закутана в апельсиновое домино (тут Зигфрид для пущего эффекта напустил таинственности, ибо апельсиновое домино существовало только в редакторском воображении). Господин Г., наш молодой друг, темноволосый кумир молодежи (и так далее, и так далее - младенцу было ясно, что речь идет о Руди), с возмущением отверг упреки загадочной дамы. Словом, выходило нечто вроде покушения с негодными средствами на невинность господина Г. Несмотря на то, что заметка называлась "Авантюристка из мюзик-холла" и что по адресу дамы милейший Зигфрид то и дело отпускал фривольные намеки, роль господина Г. тоже была не из благородных, и это обстоятельство оттенялось очень тонко.
     Секретарь просмотрел заметку, молча осклабился и отправил ее в типографию. Наборщик, пожилой человек, больной чахоткой, со свинцовым цветом лица и белыми губами, напрягая зрение и морщась, набрал заметку с привычной аккуратностью. Ротационки оттиснули ее в соответственно отведенных рамках. Выпускающий взял контрольный номер, еще свежий, пахнущий типографской краской, и молча отнес его в редакторский кабинет.
     Зигфрид Грау бегло просмотрел газету. Глазки у него

стр. 217

сузились и исчезли, он потер пухлые руки и благодушно сказал:
     - Милейший Глэзер поперхнется за завтраком. Хорошенький сюрприз к свадьбе сына.
     Секретарь осклабился вторично, смеяться он разрешал себе только в самых исключительных случаях. Зигфрид грелся у камина и курил. А газетчики, рассыпавшись по улицам, площадям и бульварам, вскакивая на подножки автобусов, гоняясь за такси, преследуя прохожих, оглушительно кричали:
     - "Полдень"! "Полдень"! Крушение западного экспресса! Происшествие в мюзик-холле! Тайна дамы в апельсиновом домино! Самая распространенная, популярная, злободневная газета "Полдень"!

     VI

     Глэзеровская "Огненная мельница", в лице своего сотрудника Пильца, нанесла разболтавшейся конкурентке решительный удар.
     Не было никакого мюзик-холла. Не было никакого апельсинового домино. Но дама, несомненно, была.
     "К сожалению, - спешило трещавшее перо уважаемого Пильца, - никто из нас не огражден от посягательств уличных шантажистов, которые часто ускользают от вмешательства полиции. Эти люди могут ворваться к вам в дом, в ваш деловой кабинет и даже в вашу святая-святых - спальню. Такому шантажу подвергся сын нашего уважаемого и почтенного господина Г. Неизвестная дама задержала его на улице, причем возмущенный господин Г. обратился к близстоявшему полицейскому. Незнакомка поторопилась скрыться. К сожалению, достоверно известно, что эта дама работает в одном из крупнейших цирков, и авантюрные эти похождения являются ее второй профессией".
     Перестрелка была открыта. "Полдень" разъяснял, что вышеупомянутая дама имела кой-какие основания обратиться к господину Г., хотя бы и на улице. У Зигфрида Грау его желтая грива стояла дыбом. "Полдень" выходил повышенным

стр. 218

тиражом. "Огненную мельницу" обыватели рвали из рук газетчиков.
     На первой странице "Полдня" красовался портрет молодого человека, закрывшего лицо рукой в перстнях. Под портретом низвергался каскад крупных заголовков.

     ДАМА В АПЕЛЬСИНОВОМ ДОМИНО.
     Авантюра на Грюнштрассе.
     Еще о наших цирковых нравах.
     Как веселится наша молодежь.

     Заметки в хихикающем и фривольном стиле намекали, что шантаж - шантажом, но увлечения Руди не составляют большой тайны. Мета Петцольд, маленькая белокурая балерина из театра "Оперы и балета", на страницах "Полдня" жеманно сообщила, что, по ее мнению, под псевдонимом "Дамы в апельсиновом домино" скрывается одна известная публике особа, гастролирующая в театре "Оперы". Этим откровением белокурая Мета Петцольд мстила своей бывшей сопернице, балерине Лауре Арнд, получившей от Руди в букете цветов великолепное кольцо в гранатом-кабошоном.
     Лаура Арнд, прочитав заметку, пришла в бешенство. Она позвонила по телефону в редакцию "Полдня" и заявила, что станет жаловаться в полицию. Зигфрид Грау с необыкновенной любезностью принял Лауру Арнд, целовал ей ручки, проводил до автомобиля, поместил заметку в газете и даже с портретом этой изящнейшей из балерин, которой на утро любовался весь город.
     Во всяком случае, каша заварилась. "Полдень" раздувался в размерах, как воздушный шар. "Огненная мельница" была не прочь предать всю эту гнусненькую историю забвению, но смолчать - значило признать себя побежденной. Тоже и сенсацию не хотелось упустить. Милейший Пильц носился, как вихрь, по комнатам Глэзер-Блау. Он оставлял на своем пути клочки разлетающихся бумаг, опрокинутые чернильницы, номера газет, которыми были набиты его карманы. Чтобы бороться с врагом, надо изучить его недостатки. Поневоле Пильц был одним из самых внимательных читателей "Полдня".

стр. 219

     В конце концов в дело вмешался полицейский советник Вурст.
     - Пожалуй, вся эта история принимает неприличные размеры, - сказал он, закладывая карандаш за ухо. - Бог мой, какая шумиха! Из-за чего?
     Он достал чистый листок, сел, скрючился и написал письмо своему начальнику господину Краммериху. В письме он честно и бестолково излагал все свои соображения, главным образом сводящиеся к тому, что он находит неприличным подвергать газетному обстрелу почтенную фамилию, стоящую к тому же во главе крупного издательского концерна.
     Господин Краммерих, получив письмо, не торопясь прочел адрес, понюхал конверт, надел очки, еще раз понюхал и только затем воткнул свой длинный рябой нос в извлеченный из конверта листок бумаги. Окончив чтение, он чихнул, отвалился на спинку стула и закрыл глаза.
     - Вурст, несомненно, прав, - сказал он своему помощнику. - Но он не открыл Америки. Я сам об этом думал.
     Помощник вопросительно приподнял левую бровь.
     - Но у меня свои соображения, - Краммерих помахал конвертом в воздухе. - Я бы прекратил всю эту болтовню, если бы газеты косвенно не содействовали моим планам. В городе у нас, как вам известно, не все благополучно. Эта забастовка на заводе, эти столкновения рабочих с полицией... Ну и так далее... Газетная же шумиха отвлекает внимание обывателей и, так сказать, парализует его...
     Помощник значительно кивнул. Краммерих вытащил из кармана платок, лукаво ухмыльнулся и вонзил туда свой рябоватый нос. Он был очень доволен собой.
     Зигфрид Грау тоже держал ухо востро. Он рвал все заметки о забастовке, которые проскакивали к нему в кабинет вместе с другим материалом. "Я, слава богу, социал-демократ и учитываю интересы своих читателей, - приговаривал он, уничтожая крамолу. - Мы не отрываемся от масс. Читателей совсем не интересует забастовка и какие-то там рабочие митинги. Им нужны сенсации вроде апельсинового домино..." И он старался больше насчет сенсации. Он даже

стр. 220

похудел за эти дни от волнений, мука сыпалась из его желтой гривы на воротник, а по жилету можно было ознакомиться с недельным меню его обедов, ибо Грау отличался неряшливостью и обжорством. Поглощая сосиски с капустой, он упоенно думал:
     "Я то уж их дойму!"
     Впродолжение нескольких дней "Полдень" глухо говорил о каком-то разоблачении. Зигфрид Грау не торопился, приберегая удар напоследок. "Огненная мельница", не выдержав, напечатала, что почтенные издатели "Полдня" (не на обертку ли, мол, идет эта, с позволения сказать, газета?) "предаются буколическим забавам, разводя уток". Прочитав эту строчку, Зигфрид Грау вожделенно облизнулся. Он подумал:
     "Пора".
     Уже с утра газетчики орали:
     - Сегодня увеличенный номер "Полдня". Сегодня номер "Полдень" выходит в увеличенном размере!
     Продавщицы шоколада, барышни из будочек с содовой водой, кассирши конфекционов, парикмахеры и маникюрши, приказчики из универсальных магазинов, кельнерши из баров и пивных, влюбленные "в красавчика Руди", лихорадочно ждали появления газеты.
     В час дня на Мармор плац появился автомобиль, представлявший подобие трибуны. На трибуне стояли большие картонные фигуры - светского дэнди и женщины, закутанной в апельсиновое домино. Под ними чернела крупная надпись: "ШАНТАЖ ЛИ ЭТО?"
     Только на бульваре принца Иосифа полицейские спохватились, что картонный дэнди как две капли воды похож на Руди Глэзера. Автомобиль был остановлен полицией и торжественно арестован. Все это еще больше наэлектризовало обывателей.
     В два часа дня появилась армия газетчиков, оравших:
     - "Полдень"! "Полдень"! "Полдень"!
     Газетку читали на ходу, в автобусах, в вагонах подземной железной дороги, в ресторанах, на вокзалах, в поездах, на улицах, за прилавками, в парикмахерских, в барах.

стр. 221

     Разоблачения "Полдня" начинались пародией на ответ "Огненной мельницы". Не было никакого мюзик-холла. Не было никакого апельсинового домино. И... даже не было никакого шантажа. Господин Г. (что извинительно, принимая во внимание его высокое общественное положение и юность), действительно, вел себя не безупречно по отношению к некой цирковой артистке Ц., о чем эта дама и заявила. Итак: никакого шантажа не было.
     С Пильцем из "Огненной мельницы" едва не случился удар. На шее у него висел и плакал Руди. Старый Глэзер в своем кабинете ударом кулака разбил мраморную доску чернильницы. Дело принимало скверный оборот, но у Пильца энергии хватило бы на десять человек. Он пригладил три рыжих волоска, поднявшихся дыбом на лысине, успокоил Руди и помчался к лифту. Спускаясь в кабине красного дерева, он под матовой грушей электрической лампы еще раз пробежал глазами только что полученный адрес, сунул блокнот в боковой карман, бодро вышел из лифта и сел в глэзеровский автомобиль. Великолепная машина дрогнула, мягко снялась с места и бесшумно, как по ковру, по зеркальному асфальту парадных улиц, понеслась на окраину, в трущобы.

     VII

     Был час обеда. Папа Гробст кончал свою тарелку горохового супа, когда под окном длительно и певуче пропела сирена, - по гудку было слышно, что проехал шикарный автомобиль.
     Папа Гробст не обратил на это обстоятельство никакого внимания. Такие машины не останавливались у дверей его дома. Но любопытная мамаша Гробст, утирая рот полосатым фартуком, высунулась в окно, потом откинулась и взволнованно шепнула:
     - Фридрих, это к тебе.
     Тотчас же захлебывающееся дребезжание жестяного колокольчика возвестило, что его дернула рука, не терпящая промедления. Папа Гробст вскочил, накинул пиджак и, просовывая руки, не попадая ими в рукава, сдавленно спросил:

стр. 222

     - Кого нужно?
     - Если не ошибаюсь, Гробст?
     - Он самый.
     - В таком случае потрудитесь одеться и занять место в автомобиле, - повелительно сказал вошедший.
     Папа выронил трубку, нагнулся, поднял ее, обтер рукавом и попросил объяснений.
     - Не задерживайте. Я - Пильц, сотрудник газеты "Огненная мельница". Мне необходимо проинтервьюировать вас. Едемте тотчас.
     - Про... про... как это? - растерялся папа Гробст. - Что вы, собственно говоря, собираетесь со мною делать? Налоги я плачу аккуратно, а что касается долгов...
     Пильц наскоро объяснил. Польщенный Гробст засуетился, решив, что наступила одна из серьезнейших минут его жизни.
     - Луиза, где мой новый галстук? Ботинки? Скорее. Вы, господин Пильц, присели бы... а? Луиза, обмахни стул господину. Я сию минуту. Так и знал, что из-за этой девчонки всю жизнь буду терпеть неприятности. Где же одеколон? Как это - нет одеколону? Хорошенькие у вас порядки.
     Папа Гробст с достоинством взял котелок, единственную пару перчаток, поправил воротничок, кашлянул и сказал, сдержанно сияя любопытством:
     - Я готов.
     К автомобилю он прошествовал с таким видом, как будто всю жизнь только и делал, что разъезжал на рольс-ройсах. Необыкновенно прямо сидя на подушках, откинув голову, он отдувал багровые щеки. Пильц, который был когда-то репортером киногазеты, думал, глядя на его короткую шею, на пухлый и точно смятый профиль, на толстые руки в трескающихся по швам голубых бутафорских перчатках:
     "Ну и типаж..."
     Гробст, не долго думая, показал, что Грета Цвинге, можно сказать, выросла на улице. Не жалея красок, он описал ее родителей. Отец спился, а мать умерла, простите, под забором. Все это он выпалил не переводя духа. Что касается самой Греты, то... Он надеется в комнате нет женщин? Она тоже уличная, больше ничего. Факты? Сколько

стр. 223

угодно. Всем известно, что она тайком подлавливала мужчин и прирабатывала этим. Она жила с мясником Папушем и сбежала от него к прохвосту Маллори. Даже ребенка она от него имела, от акробата. Где ребенок? Ну, уж это не его дело, спросите у нее самой. Потом она сидела на его шее, да, да вот здесь (Гробст хлопнул рукой по затылку), а теперь, говорят, связалась с конюхом. Вообще вся эта история пахнет прокурором. Кстати, когда она уходила из его дома, у жены пропала брошка, он, конечно, ни-ни, нем, как могила, но всяко бывает на свете, почему бы девчонке и не соблазниться брошкой, пусть он, Гробст, трижды лопнет, если не так...
     Исчерпав все доводы, папа Гробст вздохнул, прослезился и утер глаза голубой перчаткой.
     - Змею, господа, змею пригрел на своей груди...
     Пильц был доволен. Взяв адрес Папуша, он покатил к нему, закурив в авто крепкую черную сигару. Он застал мясника в лавке. Поставив фонарь на грязный прилавок, Папуш, в фартуке, залитом кровью, разрубал топором мясную тушу. На вопросы Папуш отвечал охотно, но так заикался, тянул, мямлил, так беспомощно мигал и ухмылялся невпопад, моргая своими белесыми ресницами, что Пильц тридцать раз терял терпение. В конце концов Папушу удалось объяснить, что Гробст скотина: взял за девчонку деньги, а девчонка (дело прошлое, но говорить, так говорить) сбежала от него к акробату, которому он бы ноги переломал, если бы тот не догадался уехать.
     Мамаша Гробст, вызванная в комнату N 3, явилась туда в шляпке с зеленой птицей и в кружевной пелерине со стеклярусом (пелерина к случаю была вынута из сундука и пахла камфарой). Величественно поклонившись, она поплыла к предложенному ей креслу, сложила руки на животе и поджала губы. Она предупредила, что она - женщина честная и не позволит мешать себя с грязью, а что касается до просьбы показать правду, то и без этого у ней накипело в груди.
     - Слишком он добрый, мой муженек! - хрипло кричала мамаша Гробст, потрясая зеленой птицей. - Я бы ее, тварь

стр. 224

этакую, на порог не пустила! Она уличная, добрые господа, вот что она такое! Я удивилась, когда Папуш начал за ней приударять, думаю себе - лучше бы свинью из грязи взял и съел ее живьем...
     При этих словах брезгливый Пильц болезненно содрогнулся.
     Вслед за мамашей Гробст прибыла разряженная Матильда Раупах. Свистя шелком короткой юбки, улыбаясь, стреляя глазками направо и налево, она протянула Пильцу свою надушенную маленькую ручку и, закинув ногу на ногу, закурила папиросу. Мило пощебетав о погоде, она извинилась: муж не мог приехать - дела, но она лично не откажется пролить свет на всю эту историю, в которой замешан милый, ни в чем не повинный Руди. Получив согласие, Матильда села так, чтобы показать свое округлое колено, обтянутое серебристым шелком чулка, оперла подбородок на ладонь левой руки и, презрительно скривив ротик, сказала, что, по ее мнению, Грета Цвинге - опасная авантюристка.
     - Еще тогда, когда она ворвалась к мужу, - рассказывала Матильда, таинственно понижая голос. - У меня сердце екнуло. А потом... Что она только выделывала! Говорили (и я этому вполне верю), что она была в связи с нашим конюхом. Я сама застала их однажды в коридоре...
     Матильда остановилась, покачала в воздухе замшевой туфелькой и добавила, с ужасом раскрывая глаза:
     - Я думаю она нимфоманка...
     Матильда сидела минут двадцать, шепотом, при закрытых дверях, поверяя свои подозрения Пильцу. Потом она поднялась, поворковала о концерте модной англичанки, пианистки Алисы Айлэн и упорхнула, на ходу запахивая свое шелковое манто, подбитое горностаем.
     Утренний номер "Огненной мельницы" распух от всех этих интервью. Фотографии Гробста и его супруги, Матильды Раупах, Папуша, так и мелькали. Все эти интервью свидетельствовали, что Грета Цвинге - шантажистка, опасная женщина, женщина уличной авантюры, под скромной маской цирковой артистки скрывавшая чудовищный разврат. Что

стр. 225

касается Руди, было очевидно, что он попался в хитро расставленные сети, будучи невинным, как святой Иосиф.
     Гнусная уличная газетка "Курьер", прихлебатель и лизоблюд, из угодливости напечатала "показания" некой Эммы Францлау, прачки из отеля "Манифик", клятвенно заверившей, что, живя с Маллори, Грета ухитрялась обманывать "престарелого акробата" (так и напечатали) с его же товарищами по ремеслу. Откуда прачка Эмма Францлау могла знать такие интимные подробности, об этом газетка умалчивала. Даже дряхлая "Маленькая кофейница", жалкое приложение к "Глэзер-Блау", журналу, прошамкала что-то о Грете Цвинге и попыталась лягнуть ее своим литературным копытом. Зато иллюстрированный еженедельник "Глэзер-Блау-Шпигель" расщедрился на целых девять фотографий: балаганчик папы Гробста, мамаша Гробст варит на примусе суп, мясная фура у дверей лавки Папуша, Маллори и - венец всего - большая, во всю страницу, фотография Греты, сидящей у туалетного трюмо с зеркалом в одной руке и карминовым карандашиком в другой, увеличенная с карточки, которую ухитрился достать энергический репортер, подкупив горничную артистки.
     Номер "Глэзер-Блау-Шпигель" обыватели расхватали в каких-нибудь полчаса. Находили, что у Греты дегенеративный лоб и "патологические черты лица". "И что в ней хорошего? Не понимаю. Худощавая, глаза, как тарелки", - возмущались фрау. Мужья запускали глаза на портрет с осторожностью, через плечики жен, и находили, что "авантюристка-то чертовски соблазнительна". Психопаты, разузнав адрес Греты, строчили ей письма: "Очаровательница, если вы находитесь в затруднительном положении, рассчитывайте на меня. Мысленно целую ваши пальчики..." Или: "Крошка, у вас дивный ротик..." и предлагали звонить по телефону. В парикмахерских кокотки требовали причесать их "a la Грета".
     "Огненная мельница" трубила в фанфары. Знакомые поздравляли Руди, как будто он выздоровел после тяжелой болезни. Ему звонили по телефону, присылали цветы, поздравительные открытки, записочки, телеграммы. Руди томно прочитывал их, валяясь в постели. С некоторым опасением

стр. 226

он ждал, как отзовется "Полдень". Но "Полдень" не отозвался никак, как будто Руди и на свете-то никогда не бывало. Зигфрид Грау уже гонялся, высунув язык, за новой сенсацией: "Убийство на улице Королевы". Газетчики надрывались:
     - Убийство на улице Королевы! Таинственное убийство! Найдено окровавленное письмо! Читайте газету "Полдень", самую популярную, злободневную, веселую газету "Полдень"!

     VIII

     В разгар новой сенсации с убийством Зигфрид Грау был оторван от работы курьером, с значительным видом положившим к нему на стол визитную карточку:

     ---------------     

     ПЕТЕР ФОСС
     Знаменитый мимист, иллюзионист,
     чревовещатель, фокусник, творец
     эффектных необыкновенностей.

     ---------------

     Зигфрид Грау повертел карточку, пожал плечами и велел просить. Фосс вежливо снял шляпу, опустился в кресло, закурил и сказал, глядя в потолок:
     - Я пришел по делу Греты Цвинге.
     Зигфрид был разочарован. Кивком головы он показал, что принял заявление к сведению, протянул по привычке ноги, плюнул себе на башмак и, побарабанив пальцами по столу, зевнув, спросил небрежно:
     - Ну и что же?
     - К сожалению я был в отъезде. Вся эта гнусная история разыгралась без меня. Я решительно настаиваю, чтобы ваша газета поместила опровержение, поскольку она первая подняла крик. Я заявляю, что все это чудовищная ложь, показания этих прохвостов Гробстов, Матильды Раупах и прочей компании...

стр. 227

     - Мы их не печатали эти показания, - равнодушно вставил Зигфрид Грау, выстукивая пальцами марш амазонок "Все мы в бой идем, спешим, тра-та-та", модный в этом сезоне и пущенный опереткой "Голубая девственница".
     - Да, но вы подливали масла в огонь, - нетерпеливо сорвалось у фокусника. - И согласитесь, что не Глэзер станет печатать опровержения.
     - Совершенно верно изволили заметить.
     - Тогда?
     Зигфрид Грау безнадежно скривил рот. Он барабанил рефрен: "Мы красотки, мы красотки, мы малютки-амазонки..." и, жмурясь, облизываясь, вспоминал гибких фигуранток из кордебалета, обнаженные груди которых сверкали со сцены заманчиво, как райские плоды.
     - Позвольте вам заметить, господин редактор, что вы имели дело не с куклой, но с живым человеком, которого нельзя безнаказанно обливать грязью и травить собаками. Связь была и отнюдь не мифическая. Глэзер сошелся с девушкой, а потом бросил ее. Она беременна. Она нищая, Раупах не замедлил вышвырнуть ее из цирка, вам это, надеюсь, известно?
     "Все мы любим и любимы..." Как это? Ах, да: "не теряем дней впустую..." "Какие, однако, шельмы эти маленькие плясуньи!" Тут Зигфрид Грау опять остановился, погладил рукою доску стола и сказал лениво:
     - Охотно верю. Все Глэзеры - скоты.
     Фокусник яростно затушил папироску, притиснув ее к краю грязной бронзовой пепельницы.
     - Тем лучше. Девушку надо оправдать.
     - Ничего не имею против. Только делайте это помимо "Полдня".
     Наступило короткое молчанье. Фосс пригнувшись тяжелым взглядом смотрел на редактора в упор. Зигфрид Грау, протянув ноги мало не до средины комнаты, постукивал по столу серебряным карандашиком. Это было аллегро из четвертого акта: "Сегодня здесь, а завтра там, в жизни много нужно нам", кульминационное аллегро при заполненной сцене, в ослепительном сверкании ламп, с голыми хористками

стр. 228

на втором плане и согрешившей девой на первом. Согрешившая дева с райской простотой была одета в диадему из перьев, кроме того она держала в руке японский зонтик. Она пела: "Сегодня здесь, а завтра там, ему любовь свою отдам, себя отдам, та-рам-пам-пам..." Редакторский карандашик прыгал, как одержимый, отбивая шестнадцатые дьявольского аллегро.
     - Вы слышите, чорт вас возьми! - вспылил фокусник. - Мне остается обратиться в суд.
     - Сделайте одолжение, - пожал плечами Зигфрид.
     Фосс поднялся, комкая шляпу.
     - Так вы отказываетесь? - спросил он глухо.
     - Вот именно, - подтвердил редактор. - Я не стану печатать какие-то там опровержения, мой друг, потому что вся эта история надоела читателям и набила оскомину. Сразу видно, что вы ничего не смыслите в тонкостях газетного материала. Мне надо было поднять тираж моей газеты, и я поднял его, да, я, Зигфрид Грау. А там хоть трава не расти... Карл, проводи господина!
     Оставшись один, энергический редактор победно встряхнул желтой гривой, прошелся по кабинету, подтянул брюки и фальшиво запел: "Сегодня здесь, а завтра там..." "Ах, чорт возьми, ну и бесенок же эта лупоглазая певичка!.." Оркестр объят судорогами, скрипки, как по лестнице, все выше, все быстрей, этими задыхающимися пиччикато, палочка дирижера мигает, как молния, японский зонтик так и порхает по сцене. "Сегодня здесь, а завтра там, по долам и по горам, поищи-ка больше счастья и участья и любви, огонь - в крови, пожар - в крови, люблю - лови, твоя - лови, та-рам-ти-ри..." Протянув покозлиному последнюю нотку, милейший Зигфрид опять поправил сползающие брюки, сел за стол и, как ни в чем не бывало, со следующей буквы, принялся строчить прерванную статью об убийстве на улице Королевы.
     Тем временем Фосс звонил в подъезде дома, где жил Краммерих.
     Почтенный администратор не без колебания принял фокусника в своем стильном кабинете темного дуба. Не прерывая,

стр. 229

он выслушал все до последнего слова, помолчал, потом обратил на Фосса тусклые глаза и сказал бесповоротно равнодушным голосом:
     - Если я не ошибаюсь, вы желаете начать процесс, обвиняя орган "Глэзер-Блау-Концерна" "Огненную мельницу" в напечатании непроверенных сведений, порочащих репутацию девицы Греты Цвинге?
     - Именно, - подтвердил Фосс раздраженным голосом.
     Краммерих задумчиво поглядел на ручку-автомат, пожевал губами, взял ее, понюхал и положил на стол.
     - А у вас есть доказательства? - проскрипел он.
     - Да, могу доказать.
     Краммерих улыбнулся этой наивности.
     - Вы можете доказать? - презрительно переспросил он, понюхав пресспапье и аккуратно укладывая его на место (у Краммериха был нос ищейки). - Вы можете доказать? Вы ничего не можете! - заключил он, ударяя на слове "ничего".
     Фосс вскочил, едва сдерживаясь. Краммерих тоже поднялся, тяжело оперся о край стола своими старческими руками и смерил посетителя с головы до ног.
     - А как вы думаете, господин фокусник, - с презрением оттенил он, - мы сидим здесь и так-таки ничего не знаем? Вы являетесь и начинаете нас учить? Позвольте вам заявить, что моя голова работает не хуже вашей, и для меня совершенно ясно, что если такое почтенное издательство, как "Глэзер-Блау-Концерн" печатает что-либо, то сведения эти строжайше проверены. Не заставляйте меня терять время, внушая вам подобные истины. И не пытайтесь бороться с Глэзерами, ибо вы - ничто, а Глэзеры - сила.
     Фокусник закусил губы, чувствуя себя оплеванным, униженным этим равнодушным человеком. Он уже дошел до дверей кабинета, тупо разглядывая строгие ромбы полированного дерева, блестящие под тяжелыми складками портьер но в дверях остановился (все так и кипело в нем) заложил два пальца в рот и, срывая злобу, дико, попетушьи, загорланил:
     - Ку-ка-ре-ку!..

стр. 230

     Краммерих вскочил, как ужаленный. Из приемной высунулись посетители, ожидающие очереди, торопливо, с испуганным лицом, пробежал по коридору лакей. Фосс вынул пальцы изо рта, надвинул шляпу и, не оглянувшись, величественно вышел.

     IX

     Грета получила счет из конторы гостиницы. К вечеру она должна была освободить номер. Она села у зеркала и со смутным чувством ужаса и боли причесала волосы, провела пуховкой по лицу. Она видела в зеркале свои широко раскрытые безумные глаза. Ей стало страшно, она содрогнулась и отошла.
     Раздвинув гардину окна, она смотрела вниз, на Мармор плац, сумрачную и призрачную в тумане. Снег шел с утра и тотчас же таял, летели, налипали на стекло крупные белеющие хлопья. Блестел глубоко внизу грифельный асфальт площади. По запотевшему стеклу медленно скатывались капельки влаги, оставляя светлую полоску, извилистую и узкую, похожую на серебряную нить.
     Грета задумалась, сдвинув брови. Перед ней неотступно стояло лицо Руди с его низким лбом и красивыми глазами зверя. Он хохотал: "Меня не проведешь, нет, не проведешь. Почем я знаю, от кого ты беременна!.." Она задыхалась от ненависти. И Раупах, жирный Раупах, похожий на мулата своей темной кожей. Он бесновался, багровея, выкатывая близорукие глаза. "У меня цирк, а не публичный дом! - орал он так, что слышно было на улице. - Благодаря вам мое честное имя треплют все газеты!"
     Грета, протянув руки, отталкивала их - Раупаха, Матильду, Руди, Гробстов, все кошмары, которые терзали ее во сне и наяву. Она топала ногами и кричала, кусая пальцы: "Оставьте меня!" Но они не уходили. Они свистели, плевали, выли, улюлюкали, заливались мерзким смехом. Тогда она бросалась лицом в подушки и лежала неподвижно, как мертвая. Она пряталась даже от девушки, входившей убрать номер. Она боялась выходить на улицу и только вечером, торопливо, как вор, с руками влажными от страха

стр. 231

и с блуждающим взглядом, спускалась, минуя залитый светом вестибюль. Ей казалось, что за ее спиной на нее показывают пальцами, раздевают взглядом, цинично смеются: "Смотрите, смотрите, это Грета Цвинге!" Она не могла заставить себя войти в магазин или пойти пообедать. Девушка приносила ей в номер кружку молока и хлебец. Этим она жила. Как-то на улице она столкнулась с Матильдой Раупах, выходившей из автомобиля. Она бросилась бежать и бежала так, точно за ней гнались с револьвером, потом остановилась, ухватившись рукой за выступ какой-то стены, и затряслась в припадке мучительного страха. У ней колени подгибались... Дом на нее падал... В конце концов она разрыдалась, как безумная. В сумерках раннего вечера она шла, всхлипывая глубоко, со слезами, без удержу катившимися по щекам, растрепанная и жалкая, с бессмысленным, тусклым взглядом и ртом, подергивавшимся судорогами неслышного, страдальческого смеха - так смеялся в балаганчике папы Гробст бедняга Пумперпикель.
     Она пробовала защищаться. С отчаяньем в душе она протестовала, спорила, сопротивлялась, не зная, как уберечься от потоков грязи, которыми ее обливали с головы до пят. Но всюду она натыкалась на стену, ледяное равнодушие, презрение или любопытство. Люди, к которым она обращалась, разговаривая с ней, смотрели на нее, как на вещь. Они были вежливы, но Грете казалось, что они готовы рассмеяться ей в глаза, заплевать ее, истоптать ногами. "Смотрите, смотрите, это Грета Цвинге!" Потом она покорилась. Но Гробсты, Гробсты, как они должны были ликовать! Ее пальцы сжимались до боли в суставах, ногти входили в кожу. Если бы можно было вцепиться в живое мясо, терзать, рвать!.. Она не знала, куда броситься. У ней не было ни денег ни работы - ничего. Фосс, единственный человек, который был ее другом, сам лежал больной в больнице. Раупах, выгнав ее, не доплатил за месяц. С отчаянья она пошла в бюро наемного труда, основанного одной дамой-благотворительницей, развратницей и ханжой, о которой восторженно писали: "Ангельское сердечко известной красавицы госпожи Н.". К ней вышла заведующая, седая

стр. 232

дама с ниткой фальшивого жемчуга на голой напудренной шее. Выслушав ее, дама покраснела от негодования. "Уж не хотите ли вы поступить бонной в приличную семью? - прошипела она, стискивая зубы. - У вас такая блестящая рекомендация, что ни одна мать не затруднится доверить вам воспитание своих детей..." Грета побледнела. Пришлось с позором уйти. На лестнице она остановилась и закрыла глаза - она боялась упасть в обморок. Хозяин гостиницы, кругленький буржуа с непогрешимыми сединами патриарха, выведенный из терпения телефонными звонками, толпой зевак и натиском репортеров (кстати, в одного из репортеров влюбилась его дочка, а это уж было из рук вон), попросил Грету освободить номер.
     Чтобы погасить счет гостиницы, Грете пришлось приложить к деньгам, которые у ней нашлись, свою единственную дорогую вещь - меховую пелерину. Тонкое белье из незапертого шкафа, раскрала горничная, не пожелавшая с ней даже объясниться. Ее избегали все, от нее брезгливо сторонились, как от больной, опаршивевшей собаки...
     На Мармор плац, когда она вышла, зажигались крупные редкие огни, одинокие в тумане. Было сыро и холодно, в безветреной тьме ненастной зимней ночи снег продолжал падать. В кольце фонарей, слепо и панически волнуясь, кружились редкие большие хлопья. Высоко вверху, над этажами огромных зданий, из сверкающего горлышка бутылки падала в стакан огненная струя рекламного шампанского. Трепетали, жемчужно сияли сквозь туман, огни освещенных витрин и подъездов.
     Грета инстинктивно сворачивала туда, где было безлюднее, темнее, тише. Она шла теперь по каким-то незнакомым улицам, мимо угрюмых громад, подслеповато мигающих рядами окон, мимо уходящих в туман высоких казарменных зданий с каменными оградами, с львиными мордами и чугунными гербами решоток, за которыми чернела ночь, окружавшая все эти дремлющие особняки.
     Начинались окраины, безлюдные и глухие. Она шла замерзшая, голодная, одержимая бредом, стиснув до боли зубы и отворачивая от ветра лицо. На углу улицы она

стр. 233

остановилась, чувствуя, что не может отвести глаза от какого-то предмета. Это был продолговатый шафранный пирог в окне маленькой булочной. Видно было в стекло двери, как дремлет, уронив клубок на колени, старушка булочница в чепце. Грету тошнило от голода. С трудом она заставила себя оторваться и уйти, но не могла не чувствовать вкуса шафранного хлеба у себя во рту. Руки у ней дрожали, когда она поправляла волосы.
     Перед ней расстилался пустынный сквер с осенними клумбами, с одиноким фонарем и свинцовыми лужами, чуть запорошенными снегом. На мокрой скамейке темнела человеческая фигура. Плохо одетый мужчина, скрючившись и выставляя драные локти, быстро, с сосредоточенной жадностью, пособачьи ляская зубами, пожирал что-то, что держал в кусочке промасленной бумаги. Грету поразила эта поза, эти локти, расставленные так, как будто изо всех сил защищал он кусок, который пожирал с урчаньем изголодавшегося животного, эта нищенская одежда, вжатая в плечи шея, точно ожидавшая удара сверху, стоптанные башмаки, которые он прятал под скамейку. Со страдальческим любопытством разглядывая незнакомца, Грета отшатнулась вдруг, как от призрака: на скамейке сидел Пумперпикель.
     Он поднял голову и, прожевывая, тупо уставился на нее. Вдруг лицо его дрогнуло, он приподнялся с испугом.
     - Грета Цвинге!
     Она ждала. Старик, отмахиваясь, зашептал какую-то длинную фразу, невнятно выговаривая слова, пришепетывая, помогая себе странными движениями распухших пальцев. Грета спросила грустно.
     - Что с вами, Пумперпикель?
     Пумперпикель, казалось, пришел в себя.
     - Гробст выгнал, - нерешительно пробормотал он. - А куда деваться? Мне уже пятьдесят лет, стара стала шкура. На что я теперь годен? Туговато, что говорить...
     Лицо его дрожало от холода или от плохо подавляемой боли. Он ежился и всхлипывал, стараясь засунуть руки в рукава.

стр. 234

     - Хоть бы издохнуть, один конец. Бродишь вот так, как собака, а тебя еще пинками в спину... Отслужил свое, отслужил... Никому ты больше не нужен.
     Казалось, он забыл о Грете. Опустившись на скамью и свесив на грудь голову, он повторял, шамкая, последнюю фразу, все тише, почти про себя, слезливо вздыхая, отворачиваясь и содрогаясь от кашля, потрясавшего его грудь:
     - Как собака... как пес паршивый... никому, брат, не нужен... совсем, говорю, не нужен... никому... - И вдруг спохватился. - Ну, а вы-то, Грета...
     Она, не отвечая, с ужасом смотрела на него.
     - Ах, знаю, знаю. Много про вас писали, - вспомнил он, жалко улыбаясь и кивая. - Врали, поди, все. Уж я-то знаю, что врали... Мне про вас Клумпэ рассказал. Он меня прикармливает, как старого пса, Клумпэ. Без него давно бы с голоду подох... Клумпэ говорил: все они негодяи, топят девушку, а почему? Мяса женского захотелось... - И, потеряв нить мыслей, беззубо засмеялся. - Отслужил свое и не нужен... никому на свете не нужен... никому.
     Грета отшатнулась.
     - Замолчите, Пумперпикель, - с мольбой шепнула она, поднимая руки и защищая ими лицо.
     - А помнишь... кукиш в кармане, через голову - кувырк! Много я посмеялся, я, кляча, старое барахло, раздирал пасть, как дурак последний, думал, что в старости меня за это станут кормить. В зубы ногой - ха-ха-ха!.. помоями окатили. Ой, как смешно... пощечину получил - заливаешься - ха-ха-ха!..
     Пумперпикель дико смеялся, перекосив лицо, хриплые, лающие звуки вырывались из его пустой груди без удержу, вместе с кашлем. И чувствуя, как шевелятся волосы на голове под дуновением мгновенного ледяного ужаса, Грета кинулась бежать, оскользаясь, едва не падая, полумертвая от страха, оглохшая от стука собственного сердца, не понимая ничего, прижмуривая глаза, чтобы не видеть пропасти, открывшейся под ногами.

стр. 235

     X

     Прошло много времени, прежде чем на каменных плитах тротуара рядом со своей мятущейся тенью она увидела чужую тень.
     Кто-то преследовал ее бесшумно и настойчиво, с очевидным упорством. Она оглянулась. Это был пожилой мужчина, аккуратно, постаромодному одетый. Конечно, он узнал ее... Грета сжалась вся, как собака, в которую бросили камнем.
     - Ваше лицо мне удивительно знакомо, - заговорил мужской голос (у ней создалось впечатление округло-аккуратного баска). - Не припомню, где вас встречал.
     Грета вздрогнула, охваченная припадком отвращения. Она поймала себя на том, что прислушивается к манере его речи и это еще больше озлобило ее.
     - Я - Цвинге, Грета Цвинге, - сказала она в упор. - Да, да, та самая...
     Мужчина сдержанно снял котелок.
     - Карл Гутман, - деловито представился он. - Торговец шерстью из Ансбаха.
     Ожидая насмешки, она сурово смотрела на него.
     - Вчера только приехал, - пояснил он, - с родными повидаться.
     - Ну и что же?
     - Ну и думаю... сейчас время ужина, хорошо бы поужинать в компании с барышней.
     Грета стиснула зубы. Она закрывала лицо, отворачивалась, до крови кусала губы, зажимала рукой рот, смех ее душил и готов был вырваться пополам со слезами. Прижавшись к стене, она смеялась, смеялась, смеялась, как сумасшедшая, как... как Пумперпикель. Слезы текли у ней по лицу, так она смеялась. Ее трясло, как в лихорадке. Гутман испуганно смотрел на нее, он не мог понять смеется она или плачет, а если смеется, то как можно так смеяться?
     - Нет, я с вами не пойду, - сказала она, гневно притопнув ногою. - Нет, нет. Как вы смеете? - Губы ее подергивались. - Видели Пумперпикеля? Он хохочет, хохочет, как одержимый. Вы знаете, над чем он смеется? Над собой, над тем,

стр. 236

что он подыхает, подыхает, подыхает с голоду... Ах, бог мой! - наконец разорвала она. - Неужели вы не понимаете?
     - Дева пресвятая, какой Пумперпикель? - пробормотал Гутман. - О чем вы говорите?
     - Пумперпикель... с летучей мышью на животе... Его выгнали, потому что он стар. Он жрет колбасу, как голодный пес... потому что он никому... никому... никому не нужен.
     Грета выговаривала слова шопотом, между приступами смеха.
     - Вы бредите, - печально сказал Гутман.
     Торговец шерстью решил, что девчонка пьяна. Но это его особенно не беспокоило, вот такие-то податливей. Он еще подумал, что можно будет сэкономить на ужине.
     Грета вырвала руку и сделала несколько шагов. Ее шатало.
     - Да поддержите же меня! - крикнула она грубо. - Я падаю... не видите?
     - Куда мы пойдем? - вежливо спросил Гутман.
     - Куда мы пойдем? Ты пойти хочешь? Я буду говорить тебе "ты", - прошептала она, упираясь и останавливаясь, оступаясь на краю тротуара.
     - Мне очень приятно, - возбужденно хихикнул торговец шерстью, жадно оглядывая ее всю. - Это мне - как мед.
     - Зачем я тебе буду приятное делать? - поймала она и ужасно удивилась. Сама не сознавая, она послушно следовала за ним. - Я, думаешь, пьяна? Это Пумперпикель пьян, а я на ногах держусь, пусти меня!.. - Она опять выхватила руку. - Вот так. Пойдем. Падаль, падаль!.. - Она начала задыхаться. - Чего глядишь? Не я и не ты. Это Пумперпикель падаль.
     - Ну, конечно, же Пумперпикель, - вежливо подтвердил торговец шерстью. - И говорить о нем не стоит. - А сам думал: "Ну и странное же у любовничка имя..."
     - Молчи, - перебила она, мучаясь. - Как ты смеешь? Ты не знаешь ничего, а Пумперпикель знает, когда его самого ногой, ногой... пинками... в спину...
     Впервые голос у ней зазвенел слезами.

стр. 237

     XI

     Торговец шерстью выбрал кабачок "Геркулес" на углу улицы Угольщиков. Они вошли в ярко освещенную грязную комнату, синюю от табачного дыма и кухонного чада. В дальнем углу, под красной лампой, как из преисподней, визжали две скрипки. Посетители говорили громко, все зараз, не стесняясь перебранивались через столы. Пролетела над головами и шлепнулась о стену брошенная кем-то бутылка, по камню разбрызнулась и потекла вниз темная пенистая жидкость. Гутман неодобрительно посмотрел по направлению брошенной бутылки и пожал плечами.
     - Что заказать на ужин? - спросил он спутницу.
     - Все равно. Ничего. Нет, вина, обязательно вина, - заторопилась Грета. - Мне холодно.
     Принесли скользкие сосиски, залитые томатом, и угря под уксусом. Грета позабыла, что она голодна. От угря ее мутило. Не дожидаясь Гутмана, она налила большой стакан вина и выпила залпом.
     - Браво, женщина! - насмешливо крикнул за соседним столом чей-то голос.
     Она быстро оглянулась, покраснела и остановила на Гутмане беспомощный взгляд. Впрочем, все равно... Поставив локти на стол, расстегнув и сбросив пальто, разомлев от теплоты комнаты, она блаженно и бессмысленно улыбалась. Соседи с удивлением оглядывали красивую девушку, ее маленький рот и великолепные ресницы. Грета заметила это выражение беззастенчивого любопытства. На лице ее мелькнуло беспокойство, вытянув шею, она с робостью обвела глазами соседей. Рука ее задрожала от страха и вино пролилось на стол.
     На минуту ее охватил такой безнадежный ужас, что дыхание остановилось и кровь отхлынула от щек. Ее узнали! Она подавляла инстинктивное желание бежать, жалко цепляясь за край стола ослабевшей рукою. Потом страх прошел. Бледная и растерянная, с тупым взглядом затравленного животного, она насильно жевала кусочки жесткого мяса. Они не шли ей в горло, не в силах проглотить, она незаметно

стр. 238

выплюнула их в руку и зашвырнула под стол. Почему-то ей вспомнилась тощая, цирковая собака "Анжела", заболевшая водобоязнью... Потом она долго пыталась закурить папироску и, закурив, тотчас же потушила. Левая рука попала в лужицу пролитого вина, она едва не вскрикнула, с омерзением ощутив липкую жидкость, и, содрогнувшись вытерла руку о платье... Но вечер все-таки довершил Вовчек Решка, чех, парикмахер с улицы Угольщиков.
     Вовчек считал себя передовым человеком. Что, что, а уж "Огненную мельницу" он читал аккуратно. Кроме того он был скор на соображение. В один миг точно вдохновение его осеняло. В такие вдохновенные минуты он нещадно расправлялся с волосами своих клиентов, и было бесполезно ему возражать, когда он энергическим взмахом ножниц повергал свою жертву в трепет. Теперь, озаренный свыше, Вовчек Решка посмотрел на Грету и подумал: "Она".
     Прежде всего парикмахер поделился новостью с хромым сапожником, хозяином мастерской "Одно изящество". Потом он пригнулся к соседу слева, булочнику из переулка, и зашептал ему на ухо. А там пошло и пошло. Новость перебегала от одного к другому, как занимаются от огня сухие листья. Даже те, кто никогда и не слыхивали об этой истории, смотрели на девушку только потому, что на нее смотрели другие. Кое-где хихикали. Кое-кто становился на стул, чтобы лучше видеть. Перешептывались, подталкивали друг друга, ухмылялись. Подвыпивший сапожник сказал вслух: "Аппетитный кусочек". Булочник добавил, облизываясь: "Мягка, как пирожное..."
     Музыканты перестали играть и стояли на своих табуретах, жадно глядя, держа скрипки подмышками. Парикмахер Решка лихорадочно суетился, перебегая от одного стола к другому, разнося сплетни и чувствуя себя почти героем вечера. Оживился даже невозмутимый хозяин "Геркулеса". Он привел из кухни жену и сказал ей: "Будет тебе шпионить за кухаркой, погляди-ка, вон сидит глэзеровская дамочка". Жена закудахтала, как курица. Держась за ее подол, прибежал восьмилетний хозяйский сынишка, он захохотал во все горло, заметив, что какая-то зрительница

стр. 239

попала ногой в миску с капустой. Зашипели: "Тс! Тс!" Никто не решался прервать молчание.
     И тогда вылезла из-за стола девица в желтом платье.
     Это была перезрелая особа, нещадно подмазанная, с глазами на выкате, с наглой усмешечкой на губах. Тугая юбка ее, вздернувшись на животе, открывала до колен толстые ноги в чулках цвета сырого мяса. Бесцеремонно растолкав толпу, она подошла к Грете и остановилась, разглядывая ее в упор. Грета, бледная, тоже смотрела на нее, вздрагивая губами.
     В комнате стало еще тише. Все следили за двумя женщинами, с истерическим любопытством ожидая, что будет.
     Желтая девица подбоченилась, взялась руками за бока и прошлась, виляя на ходу бедрами, нагло ухмыляясь Грете в лицо. Грета продолжала смотреть на нее, затаив дыхание и все больше бледнея. Гутман осторожно пятился, пожимал плечами и поднимал глаза к небу, как бы вопрошая: "Куда я попал?"
     - Ишь, явилась наш-то хлеб отбивать, - с наглостью отчеканила желтая девица. - Надоело по Марморштрассе шляться, за нашими кавалерами гоняться начала... - И засмеялась хриплым, пьяным смехом.
     Кто-то в толпе тоже засмеялся - запоздало и глупо: "Гы-гы". Тогда Грета рванулась и, прежде чем зрители успели опомниться, вцепилась желтой девице в волосы. Желтая девица пронзительно завизжала. Они покатились по полу, опрокидывая табуреты, ударяясь головой о ножки столов, разрывая друг на друге одежду, Грета молча, как каменная, со стиснутыми зубами, желтая девица - визжа и фыркая, стараясь плюнуть противнице в лицо. Мужчины наконец их разняли.
     Желтая девица выла, размазывая слезы вместе с краской. Грета, растрепанная, с кровавой царапиной на щеке, с горящими, как у зверя глазами, страшная и жалкая, в лохмотьях кофточки, клочьями висевшей на голой груди, стояла неподвижно. В суматохе доблестный торговец шерстью незаметно исчез.
     Парикмахер первый побежал за полицией. Мужчины начинали

стр. 240

посмеиваться, оглядывая Грету, женщины следили за ней глазами, яркими от любопытства. Желтая девица рыдала все громче, и хозяйка увела ее в кухню, дала полотенце вытереть лицо. Оставив ее в кухне, она убежала досмотреть занятное зрелище.
     Раздвигая толпу, бодро вошел бравый шуцман, усатый, краснощекий, со свиными глазками, с округленным ртом. Бойко подвигаясь, подмигивая, он спрашивал: "Где? Кто?"
     Ему указали пальцем. Шуцман приостановился, выпрямился, выпятил грудь, осанисто расправил плечи и, как в театре, на сцене, бодро шагнул вперед. Он искал глазами виновницу скандала и наконец нашел ее. Он не удивился. Перед ним в кругу расступившейся толпы сидела и смотрела исподлобья остановившимся взглядом самая обыкновенная проститутка.

(Перевал: Литературно-художественный альманах. Сборник. М.; Л. Гиз. 1928. Сб. 6)

home