SovLit - СовЛит: Лежнев А. Дневниковые записи: Белорусские страницы

стр. 281

     А. Лежнев

     ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ

     <Белорусские страницы>

     I. Солнце, вода и ветер

     Сижу на террасе и стараюсь не слышать нудного, однообразного воя за перегородкой. Он кажется гармонической основой этого пасмурного дня, на которой вынуждена - угрюмо и неохотно - развертываться мысль. Он словно источается вещами, облаками, крышами, тоненькими ниточками прерывающегося и вновь возникающего дождя, мокрыми сосенками. На самом деле это неотвязно тянет требовательную жалобу недавно прибитая девочка соседей. Она уже перестала плакать, но она еще чувствует потребность ныть и переключила свою энергию в какую-то настойчивую просьбу, про которую сама знает, что из нее ничего не выйдет.
     "Терраса" - дань высокой лексике, словоупотребление, вынесенное из переводных романов и крымских домов отдыха, попытка украсить действительность при помощи термина. Обыкновенное крыльцо крестьянской хаты разделено надвое, по половине на каждую семейную ячейку. Крылец в этом длинном строении, напоминающем не то сарай, не то барак, четыре. Дача состоит из восьми платежных единиц, причем некоторые из них составные. Каждое из восьми отделений плотно набито взрослыми и детьми.
     В дождливые дни этот перенаселенный барак, вытянутый в длину и почти лишенный ширины, похож на рамку улья. В ясную погоду между сосенками молодого леска повисают полотняные гамаки. В гамаках валяются преждевременно разжиревшие женщины, брюхатые мужчины, завернувшиеся в гамачное полотно

стр. 282

с головой, как в одеяло, дети, вовсе скрытые складками материи, как будто их и нет. Впрочем, мужчин здесь немного. В большом количестве они появляются лишь к вечеру, после работы, когда минский "автобус", т.е. попросту грузовик, выбрасывает их из своего тряского, много рожавшего чрева.
     В остальное время дня здесь женское и детское царство. Так как дача "в лесу", т.е. на опушке маленького борка, то дачницы считают себя избавленными от необходимости гулять и передвигаться. Они либо сидят на "террасах", обдуваемые ветерками, либо лежат в гамаках. Их неловкие конечности на воле медленно атрофируются. На человека, передвигающегося по собственной охоте, они смотрят как на опасного сумасшедшего: ходить для них такое же библейское проклятие, как работать. Свой обширный досуг и энергию они делят пополам между домашней работницей и детьми. У них - своя педагогическая система, имеющая многолетнюю давность. В их представлении ребенок - огромный галчиный рот, куда надо неустанно бросать куски пищи, жадный, требовательный зев, пасть злого идола, вечно ждущего жертвоприношения. Она всегда раскрыта. Ее надо кормить свежими яичками и разварной курятиной, измочаленной так, что она совершенно лишена вкуса и напоминает грубую пряжу, из которой впору делать дерюгу или вить веревки. Ее надо кормить суеверно и надрывно, набивая вареным и печеным, кормить даже тогда, когда ребенок не хочет, кормить насильно, до отвращения, до тошноты. Воспитание = кормлению. Ребенка следует еще с детства закормить так, чтобы у него на всю жизнь отбило аппетит, и он не мог бы без ужаса вспомнить о молоке, яйцах, курице и прочих составных частях чадолюбивой еврейской диэты.
     Процедура кормежки совершается обычно следующим образом:
     - Боря, скушай яичко! - говорит мать ласковым и умоляющим голосом, в котором уже зреют семена грядущих бурь. - Смотри, какое оно свежее! На, возьми! Не махай ручкой!
     - Боха, скушай яичко! - отзывается с места бабушка, склонная вовсе отменить букву р в русском алфавите.

стр. 283

     - Смотри, все уже поели! - продолжает сладкоголосить мать. - Один ты ничего не ешь (явное крешендо). Он еще отворачивается! Вот наказание! Боря, ешь! (f), Боря, ешь!! (ff) Боря, ешь!!! (fff) - или я тебе голову оторву!!!
     - А куда ты ее положишь? - флегматично осведомляется Боря.
     После этого оружие убеждения прячется в ножны, и в права вступает убеждение оружием. Яйцо вливается силой в Борин перекошенный рот. Боря старается его выплюнуть, делает рвотные движения - или в самом деле блюет, - мамаша взволнованно и раздраженно бегает по террасе, грозя ослушнику дальнейшими репрессиями.
     - А куда ты ее положишь? - повторяет Боря, плача, теперь уже бессмысленную фразу.
     - Я найду место! Я найду! - втягивается в полемику с Борей мать.
     Она теперь искренне верит всем своим словам. Перед Борей встает самая мрачная будущность. Он не ест? Хорошо. Он заболеет чахоткой, как Леля Гинсин. Он умрет. Или нет! Он сделается босяком, как Миша Левин. Сегодня он не слушает маму, а завтра... Нет, для него один выход: пойти в свинопасы. Нельзя терять время. Она попросит Василя. Может быть, он согласится. Завтра же Боря будет пасти стадо вместе с Мечиком и Стасиком.
     По утрам дачницы устраивают засады на проезжающих в город с продуктами крестьян. Они отправляются за несколько километров на тракт и в кустах поджидают какую-нибудь телегу. На крестьянина они набрасываются с обезумевшим от волнения видом, перебивают друг у друга продукты, надбавляют цены, а крестьянин реагирует на их усиленно ласковые слова двойной порцией истинно деревенской невежливости и презрения.
     Каких же уродов воспитывает это яростное чадолюбие! Что выйдет из этих детей, которым поторопились отравить все простейшие удовольствия и отправления организма, которые не знают аппетита, здоровой усталости, увлечения игрой, возможности

стр. 284

остаться хотя бы десять минут самими собой? Все воспитание сводится к тому, что они уже в три года знают наизусть стихи из "Крокодила" или "Ленинградского почтальона", что в семь лет их начинают учить игре на скрипке (почему на скрипке?), и они, плача и скандаля, готовятся стать будущими Паганини, т.е. на два часа ежедневно отравляют отвратительным мяуканьем жизнь обитателей маленькой переуплотненной квартиры, только теперь постигающих в полной мере реальный и страшный смысл глагола "скрипеть", лежащего в основе этого поэтического инструмента. Конечно, через год скрипка будет брошена, и только мать, уверенная в глубине души, что именно карьера виртуоза суждена ее сыну, которому медведь наступил на ухо, напомнит о ней неоднократным укором.
     Кроме того, детей колотят. Бьют за то, что они не хотят есть, за то, что шалят, за то, что играют подаренными игрушками: игрушки дорогие, и на них полагается только смотреть. Не шлепают, а бьют - в серьезных случаях всем семейным составом, включая только что приехавшего со службы папашу. Склонный к идиллическим удовольствиям, рыхлый и добродушный, он бы пошел купаться, а тут надо проявлять отцовскую власть. Он раздражен и вымещает раздражение на Боре. Крики детей - не озорные и веселые, а протестующие, капризные, надсадные, жалобные - постоянный звуковой фон дачного фильма с его смешными и уродливыми кадрами. Яйца, вливаемые насильно, и колотушки - вот характеристика здешней разумной педагогики и родительской нежности.
     Невольно думаешь: ну, вот дети немного подрастут, станут посещать школу; там они встретят совершенно иную обстановку, ребят, которых никто не уговаривает скушать яичко и не бьет за недостаток аппетита; там они столкнутся с пионерскими отрядами и, может быть, сами станут пионерами, начнут заниматься общественной работой, ездить в лагеря. Ведь как им неудобно, стеснительно, неловко будет перед другими детьми, перед товарищами и сверстниками! Как они будут скрывать свою домашнюю обстановку, это постыдное кормление, эти абсурдные

стр. 285

скандалы! Какой ранний надрыв образуется в их психике, как ненужно затруднена будет их жизнь нелепым воспитанием!

     Житие спецов окрашено в мирные и отменно скучные тона. В очень жаркие дни, когда и терраса не спасает, жены позволяют себе гигиеническую прогулку до ближайшей сосновой поросли, расположенной в шагах пятидесяти. Эти пятьдесят шагов проделываются сохранившейся еще от довоенного времени походочкой в 3/4. За обычным шагом, соответствующим сильному времени такта, следует два мелких псевдо-шажка, подрагивания всем телом, особенно плечами и грудью. Это замедляет походку, придает ей неторопливую грацию и позволяет детально обсудить на коротком пространстве пути наиболее выдающиеся случаи из практики разводов и семейных неверностей. Неутолимая минская память, тираническая любознательность, зоркий взгляд, вылавливающий в толпе чужого города затерянного минчанина, покинувшего тротуары Захарьевской лет двадцать назад, дают им возможность следить за судьбой человека, отделенного тысячами километров, проникать за ним в Сибирь, Палестину, южную Африку, Новую Зеландию. Истории о страусовых перьях распускаются в их небрежном голосе так же обыденно, как подорожники на дороге. Ньюйоркские магазины кажутся существующими рядом с отделениями Церабкоопа. Принесенные с собой одеяла они кладут на теплый и сухой вереск, по которому скользит сетка тени. Дети безуспешно бегают в поисках масляков. Каждая укромная сосенка превращается в ночную вазу.
     Если солнце уж очень припекает и здесь, приходится спуститься по лугу к реке. Они медленно и плавно приседают в воде и делают мельницу руками. Мужья их купаются поодаль, на слегка болотистом бережку. Они долго стынут, поглаживают белые волосатые животы и осторожно ступают по песку речного дна, на котором, в память об окопных днях, осталась ржавая колючая проволока.
     К сумеркам они группками гуляют возле террасы, передают анекдоты из-под полы и почтительно кланяются велосипеду или

стр. 286

машине ответственного работника. Позже, когда вовсе стемнеет и детей с исступленными воплями и проклятиями уложат спать, при керосиновой лампе расцветает "тэртл-мэртл", "девятый вал", совершенно идиотическая, но азартная игра в карты. Ставки мелкие, игра пустяковая, но отдаются ей с увлечением, особенно женщины. Они напряженно следят за руками банкомета, не открывают до последней минуты собственных карт и беспрерывно терзаются сомнениями: поставить ли в ординаре или вдвойне, примазаться ли к чужой карте и к какой именно? Набегающий ветер колеблет порой пламя лампы. За перилами террасы - обрыв темноты, отступающий при вашем приближении. Глазу открывается глубокое небо с чистыми, вымытыми звездами.

     Хорошо, что дождь не всегда. Хорошо, что к дождю можно привыкнуть. Хорошо, что дачники не любят гулять.
     Река - лучшее в этой подгородной местности, где давно уже сведены большие леса и остались одни перелески, молодые борки, низкорослые березники, островами встающие среди полей. Ее скромное имя Свислочь давно уже переделано минскими остряками в Сволочь. Но она не заслужила брани. В городе она немощна и бездарна. Здесь она по-детски трогательна и застенчива. Ее извилины так круты и неожиданны, что издали каждый отрезок кажется озером. Но на самом деле течение быстро. Длинные пряди водорослей, густые гривы, расчесаны им и уложены вдоль его хода. Вода, опушенная ивами и кустарником, как глаза ресницами, и так тесно, что она - вся зеленая, от берега до берега, - прозрачна. В поймах луга взблескивает узенькая ленточка Цнянки, где-то здесь украдкой впадающей в Свислочь. Берега ее до того вровень с водой, что не понимаешь, что ее удерживает и мешает разлиться шире. У тракта на Цнянке - мельница и плотина. Выше запруды вода плоско растеклась, как по тарелке, и обросла камышом.
     Широкая долина Свислочи замкнута с боков холмами, на которых покажется то крест часовни, то серые крыши бывшей помещичьей усадьбы, а теперь совхоза, то двухъярусный отвес

стр. 287

спускающегося к реке леса. Большие деревья поставлены редко: это остатки старинных боров. Их красные стволы гладки, и только наверху - японская метелка кроны. Но промежутки между крупными стволами все заполнены густой чащей мелкого кустарника - хвойного и лиственного подлеска, зарослей орешника и лесной малины. И хотя Свислочь, приток Березины, - последний побег днепровской системы, все же холмистый, пересеченный ландшафт носит уже характер неманский, почти литовский. Такова, впрочем, и вся северо-западная Белоруссия, в противоположность южной, - низменной, мягкой, полесской.
     Здесь нельзя пройти и полукилометра, чтобы не натолкнуться на поселение. Частые и мелкие деревни, иногда всего из десятка изб, широко и неровно растянуты и порой почти смыкаются друг с другом своими концами. Дома рассчитаны не только на постоянных обитателей, но и на сдачу летом в наем. Параллельно реке, на северо-запад, чуть ли не до самой границы (она здесь недалеко) тянется исконный дачный пояс Шапировок, Кальваришек, Дроздов, Малиновок, Заценов. Любопытно наблюдать, как он постепенно превращается в пояс домов отдыха.
     Сегодня - солнце после нескольких дней дождя. Теплом и светом спешит воспользоваться прежде всего комсомольский дом отдыха в Дроздах. Он разместился в нескольких добротных дачных постройках городского типа. Остальная территория деревни - колхоз, и это смешение дома отдыха и колхоза, которые пространственно проникают друг в друга, кажется немного странным, особенно теперь, когда уже началась летняя страда. Впрочем, отдыхающие комсомольцы помогают, как могут, да и работа, из-за дурной погоды, производится урывками и вяло.
     До реки недалеко: только перебежать низменный и сырой луг. Открытый берег, зеленый от травы и вначале кочковатый, разделен на два пляжа: мужской и женский. Тот, что поближе к дороге, предоставлен мужчинам, как менее стыдливому полу. "Пляж" надо понимать метафорически: песка нет, травянистый бережок круто обрывается к воде. После завтрака весь берег заполнен голыми людьми. Они лежат, подставив

стр. 288

спину солнцу, а голову положив на руки, бегают в запуски, примериваются спрыгнуть с обрыва. Они рассекают серебряную и ослепительную чешую реки, отливающую синим на сгибах, плавают на боку и на спине, показывая какие-то особые приемы, известные будто бы им одним, кувыркаются, горланят. Нестерпимый, расплавленный, жидкий блеск речной ряби переливается между ними. Все веселые бесы молодого тела, попавшего в траву и под солнце, открытого четырем стихиям: земли, воздуха, воды и огня, - огня, падающего с синего неба широким и полнозвучным светом, - вырываются на волю. Это утро - первое утро с тех пор, как начался мир. И река, и травы, и голубые овсы, и сосны леса торжественно подтверждают и клянутся, что никогда не было такого света и такой радости.
     У девушек скромнее и тише, да и не так слышно: далеко. Иногда какой-нибудь парень в трусах помчится гонцом или по личной инициативе к их пляжу, остановится на несколько шагов и что-то такое крикнет, - не то о прогулке, не то о волейболе, а там засмеются и ответят разом и вперебой, и замашут руками. Их платья долго пестреют на лугу, пока колокол не позовет к обеду.
     Дачники в оппозиции к дому отдыха. Они завидуют тамошним меню, жирным борщам, мясу, которое достается без труда и очереди, яйцам, которые привозят ящиками, но особенно мороженому. Они кажутся себе обойденными. Они грустно сравнивают своих вялых Борь с этой горланящей и загорелой молодежью. Разгадка, которую так легко вычитать на лугу, у пляжа, никак не приходит им в голову. Им остается лишь осуждать "буянов" за шум, бесцеремонность и легкомысленное поведение.
     А те за две недели своего пребывания действительно успевают заметно потолстеть. Небольшими стайками из четырех-пяти тесно обнявшихся человек они проходят по заповедным боркам с остатками яичной шелухи и кучками куриного помета, а иногда присаживаются на скамеечки, понаделанные возле барака, для удобства дачников. Они тоже - не большие любители прогулок. Маршруты их коротки и несложны и кончаются

стр. 289

у какой-нибудь ближней полянки, где можно поваляться на траве. Они тяготеют к территории дома отдыха. Луг, спортивная площадка, место остановки автобуса, где на склоне дня собирается ожидающий и праздный народ, и по взгорью далеко уходит широкая серая дорога, - мимо старой липы, встающей огромным зеленым конусом с округленной вершиной, мимо полей и сосновой поросли, - вот что пространственно ограничивает их день. Так получается не потому, что они ленивы и малоподвижны, а потому, что на этом небольшом пространстве находят удовлетворение основные потребности их отдыха: потребность в игре, в физическом упражнении, потребность в обществе. Они отдыхают тогда, когда им весело. Им весело тогда, когда они вместе. Люди, ищущие покоя в одиночестве, - люди с расшатанной нервной системой. Они успели поистратить запас жизнерадостности и общительности. Как часто далекие прогулки - лишь средство не видеть людей! Здесь же впечатлительность не изранена и не развинчена. Но чувству природы приходится так же учиться, как учится вновь ходить долгое время не встававший с постели человек. Оно у этих горожан разбужено настолько, чтобы остро чувствовать солнце, тепло, ветер, зелень, то, от чего обычно оторван горожанин, ощущающий такой разрыв как ущерб для своего физического и нравственного существа, - но не настолько, чтобы у них развился дух бродяжничества и туризма.
     Едва ли не большинство здесь составляют евреи. В стране, где городское население преимущественно еврейское, это неудивительно. На маленьком "опытном поле" дома отдыха можно наглядно видеть, как изменяется физический тип еврейского демоса. Еврей - коренной горожанин. Еврей-бедняк - ремесленник, подмастерье - горожанин вдвойне: он никогда не покидал пределы города - дачи были не для него; он жил в самых скученных, тесно застроенных, грязных кварталах. Низменные районы Минска: Нижний базар, Немига, Раковская улица - дают о них известное представление. Он был плоскогруд и узкоплеч, низкоросл и тщедушен, и настолько свыкся с туберкулезом, что организм его научился если не преодолевать, то приспособляться

стр. 290

к нему лучше, чем организмы более сильных соседей. Хороший летний день на исходе, когда жара уже спадает, а помойные ямы и сточные канавы благоухают особенно сладко и невыносимо, служил для него лишь удобной обстановкой для того, чтобы поболтать с соседями, посидеть на крылечке, потолкаться на гулятельном тротуаре, где публика медленно двигалась сплошной стеной, как рыба, мечущая икру. Гулять и значило толкаться, ухаживать. Свежий воздух был здесь не при чем, - да и где найти его? Природа воспринималась как неизбежность и абстракция. Все цветы слыли одинаково сиренью, все птицы - одинаково воронами. Спорт был явлением лишь умопостигаемым, но не реальным, а проще всего - баловством.
     Нельзя сказать, чтоб и эта молодежь хорошо разбиралась в "книге природы". Она читает ее по складам, и многие слова ей кажутся там незнакомыми. В лесу она чувствует себя чужевато и породы деревьев различает, верно, так же плохо, как и прежде. Но майки дают видеть мускулистые плечи и грудь, натренированные физкультурой. Конечно, не все вчерашние заморыши превратились в атлетов. Но уже то характерно, что появился новый, физически иной, тип молодежи. Может быть, он в меньшинстве, но он больше всего бросается в глаза. Эти парни куда крепче, мужественнее, воинственнее, чем их отцы и старшие братья. Они стреляют в цель, играют в волейбол, некоторые охотятся. Оружие и спортивные площадки знакомы им и привычны. Не раз на лужайке видишь торжественно сооружаемые пирамиды из тел, картинные группы, полу-акробатические номера, где явственно сквозит расчет на ту красивость, которой стараются добиться провинциальные фотографы. Пластинка запечатлевает это великолепие. Но налет провинциальщины не в силах скрыть физической ловкости участвующих, их свободной и непринужденной манеры держаться. Сквозь нее пробиваются очертания нового характера. Такая свобода не свойственна человеку, который привык робеть и стыдиться себя, чувствовать на своей коже презрительные взгляды, слышать высокомерные и насмешливые интонации, - такая свобода не свойственна человеку "черты". Никакая физкультура сама по себе этого дать не

стр. 291

может. Для этого нужно, чтобы пала "черта" вовне и внутри. Не формальная, которую можно уничтожить одним росчерком пера, а та, что создавалась десятилетиями и веками и не значилась ни в каких памятниках права.
     Не знаю, каковы здесь "молекулярные" отношения между евреями и не-евреями, и существует ли вообще в какой-либо форме такое разделение. Это ведь все трудно уловимо, подземно и не поддается точному учету. Надо до мелочей знать обстановку, до тонкости чувствовать воздух быта, чтобы ответить на вопрос. Вероятно, тут не все гладко. Но важно то, что у тех и у других в основном одинаковые интересы, взгляды, склонности, впечатления. Если бы в прежнее, дореволюционное время собрать под одной крышей такую национально пеструю молодежь, это бы неминуемо привело к резкому антагонизму и столкновениям; и тут трудно было бы помочь разговорами и убеждениями, если бы даже те, кого уговаривали и убеждали, были в принципе согласны с тем, что им говорили. У каждого за спиной стояло слишком разное прошлое, и каждый приносил с собой частицу окружавшей его атмосферы, которой тягостно было дышать другому. Молодому белоруссу или поляку, рабочему полукустарного заводика, приписному "мещанину", физически развитому, плечистому и озорному, привычному к сильным движениям, выпивке, драке, полупролетарию, потому что его связь с заводиком была непрочна и легко разрывалась, и он вырос в ставенчатом домике с садиком, где ему с детства внушали, что жид, нечисть и жаба - явления одного порядка и что евреи для того существуют, чтобы сосать христианскую кровь, в прямом и переносном смысле, - молодому белоруссу или поляку был бы скучен и чужд еврей-ремесленник или рабочий домашней промышленности, малокровный, слабосильный, наследственно трезвый, сторонящийся игр и резких воздействий природы. Уже в его наружности хедер и неизжитая религиозная традиция оставили четкий след. Он смотрел ироническим взглядом на "тупоголового" пожирателя свинины. Тупоголовым он его считал тоже по традиции. Выражение "гойеше коп" издавна прилагалось евреями к не-евреям. Оно означало то же, что у французов "tete carree", квадратная

стр. 292

голова, т.е. отсутствие умственной подвижности и смекалки. Впрочем, это не было худшей из характеристик. Иногда "христианин" назывался с формальной китайской вежливостью "довор-ахер", т.е. "нехорошее слово", что являлось деликатным псевдонимом свиньи. Но дело заключалось не в этом инвентаре шовинизма, заимствованном каждым из них у своей буржуазии. Им попросту нечего было бы делать друг с другом, если б они остались с глазу на глаз. Точек соприкосновения было мало, но зато тем более поводов для столкновения. Слова о равенстве оставались бы словами, пока не существовало психологического равенства. Нужно было, чтоб эта молодежь прошла через цехи одних и тех же фабрик, чтоб стала однородной ее бытовая и культурная обстановка и уплыли бы в прошлое хедеры, синагоги, крестные ходы, колокола, для того, чтобы такое равенство превратилось в действительность. И в той мере, в какой оно стало действительностью, этим людям просто, легко и весело друг с другом.
     Они не принуждают себя к взаимному общению и корректности. Их не надо уговаривать. Общение и дружество приходят сами собой, вызванные одинаковыми склонностями, взглядами и вкусами. То, что их сближает, - от общности обстановки. То, что разделяет, - от разности прошлого. Но общность растет, а прошлое отодвигается все дальше назад. И сегодня, когда день справляет свое торжество и под его ослепительным блеском тела купальщиков выцветают в яркое световое пятно, сегодня кажется, что в солнце, воде и ветре растворяется последняя его накипь.
     Дождь с утра, с ночи, с вчерашнего вечера, с прошлого столетия. Неистощимые запасы дождя, чудовищные облачные водоемы опоражниваются медленно и расчетливо. Что, если б они обрушились враз всей своей тяжелой массой! Они бы раздавили землю. Но вода падает тоненькими струйками, словно просеянная сквозь сито. Она пропустила все свои сроки, она никому не нужна, она только размывает дороги и зря заставляет мокнуть неубранные перезрелые поля. Она хотела бы растворить в себе

стр. 293

сахар белорусского песка. Но он пропускает ее и молча остается лежать тяжелой, мокрой нашлепкой.
     Каждый день, после короткой утренней передышки, небо падало на Дрозды и Малиновки стеной дождя. Стена надвигалась с северо-запада. Она летела не на ласточкиных крыльях, как низко летит гроза, беременная ливнем, прерывисто дыша и угрожая. Она приближалась мокрыми грачиными взмахами, нехотя, отяжелевшая и неопрятная. Сначала исчезала церковь на другом берегу Свислочи, потом высокие деревья, потом крыши совхоза. Мы оставались с глазу на глаз с сосенками борка.
     Продрогшие куры молча и уныло терпели невзгоду. Вода с их перьев не капала, а стекала ручейками. Каждая из них вдвое уменьшалась в объеме. За перегородкой Боря в двадцатый раз повторял метафизический вопрос: "Почему коровы ходят?" Никто ему не давал ответа. Бабушка раскладывала пасьянс. Дедушка ходил вокруг нее, как индюк вокруг индюшки. Папаша напевал жалобным голосом невозможные шансонетки, которые у него звучали заунывностью хасидских мелодий. Наверное, он при этом раскачивался.
     У остановки автобуса люди в дождевых плащах (весь СССР одет летом в серые и песочные дождевые пальто) молча и терпеливо, как куры, мокли в ожидании. Лишь несколько девушек из дома отдыха, вышедших прогуляться, несмотря на дурную погоду, оживленно, что так контрастировало с угрюмой скукой дождя, переговаривались по-еврейски. Когда они замечали, что их слушают, они переходили на ломаный русский язык. Этим они показывали свою светскость.
     - Я не люблю желя, - говорила одна из них, - желя - фе! Я люблю морожина.
     "Милая Бася! - хотелось сказать ей (у нее были черные глаза и нечаянная улыбка, ее наверное звали Басей). - Милая Бася! Я верю, что вам мороженое нравится больше, чем желе, хотя теперь так холодно, что странно и думать о мороженом, но почему бы вам это не сказать на языке, который вам хорошо знаком и на котором вы говорите обычно? Почему вы стесняетесь собственной речи? В стране советов не станут смеяться над

стр. 294

вашим "жаргоном". А если б и стали, не все ли вам равно, что о вас подумают дачники?" И под дождем думалось, что, может быть, солнце обмануло и не так уж легко стираются рабские черты прошлого.

     II. Пожар на фабрике

     Извозчик медленной рысцой, в которой участвуют только его суетливые локти, но не лошадь, вяло и не в лад извозчичьим потугам передвигающая ноги, преодолевает препятствия новоборисовского шоссейного пути. Волны шоссе, с палисадниками редких домов и группами уцелевших сосен, то подымаются, то падают. Я оглядываюсь, чтобы сравнить и вспомнить. Нет! Чужой город! Незнакомое место!
     У меня с ним связано лишь одно далекое воспоминание. Сюда мы приезжали целым классом осматривать здешние фабрики и заводы. Помню - холодный декабрьский день, сосны в Новоборисовском поселке, странно поражавшие глаз смешением городского и лесного, бивуачной простотой и временностью, такими необычными в этом краю с традиционными и в себе обособленными городами. Старые евреи говорили: "Здравствуйте вам!" В сумерках далеко внизу лежала замерзшая Березина. Снег покрыл ее долину и низкий левый берег, где расположен собственно Борисов, и только мост был нарисован безотрадными, тонкими чертами на синеющей, холодной и белой равнине. Город не был виден. Он представлялся засыпанным по крыши снегом, пустынным, зябким. И тогда вспоминался Наполеон, армия которого, наверное, в такой же холод и полумрак погибла при переправе через Березину. Да, конечно, это должно было произойти здесь. Под колесами пушек проламывался лед. Огромная плоскость ледяного покрова сразу косо погружалась, уходила вниз. Людям не за что было ухватиться. Они падали в холодную и тяжелую, глубокую воду. На самом деле переправился Наполеон много выше Борисова, у Студянки, и не зимой, а осенью. Но так осталось надолго: сумерки, синеватая снежная равнина, мост и погибающая армия Наполеона.

стр. 295

     Теперь ничего сходного с этим далеким образом на минуту мелькнувшего города не может открыть взгляд. Разве что сосны, - да и то их как будто меньше. Мы спускаемся с горы, мимо рощи "Баттарей", дачного приюта борисовцев. Долина Березины открывается перед нами всем своим простором. Влево, далеко, - леса. Их стена кажется отсюда сплошной и дремучей. На широком лугу изгибаются рукава реки, идущей тут несколькими руслами. Целая система деревянных мостов и дамб проложена над рекой и над лугом. Но как же узка здесь Березина, даже там, где ее рукава соединяются! Неужели это - та самая, привольная и грозная река детства? Неужели это она погубила целую армию? Плоты и колоды запружают тесные речные протоки и затоны. По берегу тянутся к мосту телеги. При их виде у извозчика просыпается удаль: он пускает лошадь вскачь и забрызгивает свежей, от вчерашнего дождя, грязью пролетку, пассажиров, себя, прохожих. По мосту - часовые. Они велят ехать шагом. Скоро мы опять подымаемся в гору. "Боргоркомбинат" - раскатывается звучная заумь вывесок. Мы узнаем о городской "лазьне" и "скурно-венерологической" амбулатории. "Скурный" вместо "кожный" звучит по-русски неуважительно и смешно. А между тем ведь и у нас "шкура" и "кожа" по существу синонимы, только "шкура" постепенно перешла в низкий, презрительный ряд. Это часто наблюдается в близких языках. Из нескольких синонимов остается жить полной жизнью какой-нибудь один, а прочие глохнут, переключаясь в малоупотребительный регистр высокого стиля или в вульгарно-ругательный словарь. Но каждый язык выбирает для основного слова иной синоним. Русский говорит "усиление", белорусс говорит "узмацненьне", т.е. взмочнение. Там корень - "сила", здесь корень - "мощь".
     Филологические размышления заводят вас незаметно в узкие улицы центра. Виден край площади, заставленной телегами, и зеленый угол церковной ограды. Мы в сердце Борисова.

     Борисов - небольшой провинциальный городок, внешне ничем не замечательный. Да и внутри замечательного мало. Но для Белоруссии это город не совсем обыкновенный. Это - средоточие

стр. 296

старой, давно развившейся промышленности. Это - один из немногих фабричных центров страны.
     Надо оговориться: московские или ленинградские масштабы здесь неприложимы. Борисовская индустрия не обладает гигантами. Тяжелая промышленность не пустила корней в эту песчаную почву. Славен Борисов лишь спичечными фабриками да стекольным заводом. Правда, зато коробки его "запалок" расходятся далеко за пределами СССР и известны едва ли не всему миру.
     Борисов состоит из двух частей: старого города, обосновавшегося на левом берегу Березины, и фабричного поселка Ново-Борисова, раскинутого на просторных высотах правого, западного берега. Между обеими половинами очень мало сходства.
     Собственно Борисов - довольно правильно и аккуратно построенный город. На большой и квадратной базарной площади - собор с зеленой оградой. В воскресные дни - они же и базарные - все вокруг ограды занято крестьянскими телегами и лошадьми. Цвет сена и цвет собора замечательно соответствуют друг другу. Мерины грустными глазами глядят в церковные окна, полузакрытые осокорями. Они кажутся куда более набожными, чем их хозяева, которые ходят между возами, неохотно торгуются с городскими хозяйками и откуда-то из передка телеги вынимают яростно визжащий мешок с поросенком. Поросячьи визги, запах грибов и сена парят над толпой, как бог-саваоф, заточенный в соборе, над нарисованным миром богомаза.
     От площади аккуратные, мощные улицы расходятся по направлениям старых дорог; имена их: Полоцкая, Лепельская, Минская - сразу создают местный колорит, географическую окраску, запах истории. Пробираешься к ним в тесноте, между колесами, передками телег, копытами. Глаза невольно направлены вниз, - в поле зрения вместе с прядями сена и разбросанными комками конского кала вплывают ноги. Вся эта крестьянская толпа обута в сапоги. В прежнее время она была бы почти сплошь лапотной. Белорусское крестьянство знало лишь один обувной материал: лыко. Теперь "славянские сандалии" увидишь редко, больше на стариках. Сапог вместо лаптя - это много, это - почти символ.

стр. 297

     В улицах нет тесноты и давки воскресного дня. Она вся осталась на площади. Небольшие дома степенно поглядывают друг на друга заспанными гляделками окон и зевают в руку. Сады и огороды здесь еще чаще и прибраннее, чем на минских окраинах. Иногда какой-нибудь цветник ослепит глаза искусно подобранным сочетанием ярких, торжествующих красок, и тогда думаешь: где же люди находят столько времени и душевного спокойствия, чтобы сейчас с такой безмятежностью отдаваться этому декоративному искусству? Улица или спускается вниз, показывая фасад небольшого костела, тюрьму, которая прежде была замком и стояла у самой реки, а теперь река отступила и главное ее русло отошло от города к Ново-Борисову, - или кончается обрывом. Над обрывом крест. Справа поднимается в гору лес. Под ним совсем деревенские домики, подбежавшие врассыпную к лугу. Луг занимает весь кругозор. В нем тускло прорезана Березина. Темнеет. Леса и луг наполняются таинственной водой сумерек. Из-за палисадника сильной струей тянет запах белого табака.
     Тихо. Кто-то сидит на скамеечке у крыльца. Площадь опустела. Зато тротуары наполнились другой, гуляющей толпой. Гуляют здесь до-поздна и добросовестно. До часу, до двух не умолкает шарканье подошв по щербатому асфальту. Гуляет молодежь: городская и с фабрик. Маршрут точно обозначен: от кино до гостиницы Боргоркомбината, и от гостиницы до остановки автобуса, только очень сблизившиеся и занятые собой парочки решаются изменить его и сворачивают на деревянные мостки боковых улиц, пробитых, как штреки в темной ночной породе.
     Ново-Борисов несоизмерим со старым городом. Он в другой смысловой плоскости. Это - фабричный поселок, каких немало в Московской и Ивановской области: на улицах сохранились красноствольные остатки леса, и самые улицы еще не сформировались и часто напоминают просеки. Пустыри, фабрики, домики рабочих, раскиданные вдоль широких песчаных проездов, железнодорожные пути, казармы - вот крупные черты, которыми означен его облик.
     Длинная дамба пересекает огромный луг, испятнанный блестящими болотцами, лужицами, заливами, где густеет осока и

стр. 298

бродят и кричат белые гуси. Она высоко подымается над зеленым блюдом луга, огромный радиус которого упирается в ровную оторочку леса. Местами она переходит в мостики, перекинутые над избыточной луговой водой - в половодье луг заливает и он разрезан двумя рукавами Березины и ее притоком со странным, не славянским, а каким-то кавказским, названием: Сха. Луг в обе стороны - огромный, ровный луг, затопленный солнцем, зеленью, водой. Вправо и влево - ничего, кроме волшебного луга, вобравшего в себя всю яркость мира, лета, дня, - да мостов через воды, да далеких лесов на горизонте. Сзади - дома и колокольни Борисова, труба бывшей соломоновской фабрики. Впереди - высокий берег невидимой реки, сосны, домики, прикрытые шатровой листвой.
     Это - кратчайший путь в Ново-Борисов. Дамба неожиданно упирается в будку. В будке сидит человечек. Проходящие по дамбе молчаливо бросают человечку две копейки и идут дальше, безгласные, как тени. Это плата за паром. Так некогда в греческих преданиях души умерших бросали обол перевозчику в загробное царство. Несколько ступенек - и мы у Стикса, очень здесь узкого. Харон крупно ругается на другом берегу, не хуже, чем он это делает в дантовских терцинах. Для довершения сходства его паром - лодка, которую он хмуро подтягивает за проволоку.
     Но нет! весь этот день громко говорит против мрачного сравнения классики. Голубое небо истаивает в воздухе всей своей теплотой и яркостью. Осокорь на берегу прогрелась и потягивается в истоме. Каждый ее лист - блестящее зеркало или осколок стекла, играющий острой гранью. С листьев разбрызгиваются брызги света, световые капли стекают с них. Дерево пронизано солнцем до сердцевины. А река... В лицо ударяет ее дыхание. Крутой берег, в котором ищешь круглые отверстия ласточкиных гнезд, произносит полустертые, забытые слова. И вдруг узнаешь и видишь, - виденное ли?

     На берегу крутят лозы. У столбов медленно кружатся люди. Берег - обрывистый, песчаный, и вода - мягкая, серая - легко-легко набегает на сырой песок, пахнущий

стр. 299

улитками, сыростью, а подальше - аиром. Только во сне и в детстве бывает такая мягкая, полная чудес, прохлады и тайны, вода, только во сне и в детстве так скользят под ногой обомшелые ступеньки купальни, и вода, захватывая дух, поднимается все выше, к груди, к горлу - и вот понесет и закачает и расскажет что-то необыкновенное. Только во сне и в детстве лодка так долго движется к середине реки, и бегут и вращаются воронки от весел, и коровы входят в воду, - уже не серую, а зеленую, голубую, розовую - от прибережных кустов, ясного неба, заката - и разве может кончиться эта стремительная, но такая медленная, огромная, как день, как эра, переправа через реку?

     Нет, ни одна река в мире не пахнет, как эта река! Нет, ни одна не обрывается такими серыми обрывами берега, падающими к мягкой, никак не окрашенной воде! Она сдавлена в узкую полосу, но она дышит дыханьем большой воды. Это совсем особый запах, не похожий на травяное благоуханье луговых извилистых рек, зеленых от кустов и от ветел, почти соприкасающихся ветвями на середине течения. В этом запахе - сырая правда, трезвость. От бегущей глубокой воды исходит тот же беспокойный зов, что от больших дорог - от рельс, протянувшихся по шпалам в таинственный мир, от шоссе, прорубленных в массивах леса, от трактов, обсаженных широкими березами, от вьющихся проселков.
     После парома надо итти в гору. Ноги устают от сыпучего песка. Дорога проложена словно в каньоне: с обеих сторон отвесные песчаные стены. Но ветер с реки долетает и трогает влажными пальцами шею. Но солнце до краев затопило ущелье горячим светом.
     Родина! - думаешь под ветер и солнце. Родина! Родниковое слово, жестокое слово - наговора и порчи, делающее человека одноглазым! Для грека родиной был его город, маленькая замкнутая община. У француза наших дней она немного расширилась и занимает территорию в 550 тысяч кв. км, разделенную на 85 департаментов. Хуже пришлось баску: четыре провинции,

стр. 300

четыре уезда разрезаны надвое, и в них больше говорят по-испански и по-французски, чем на баскском языке. Но нам тесно в 85 департаментах и 4 провинциях. Наша родина бесконечно больше и во времени и в пространстве. Наши - готические улицы Мюльгаузена, где в еще черном от средневековья столетии поднимал Томас Мюнцер знамя коммунизма. Наш - Париж Дидро и Руссо, Робеспьера и Марата, Париж Карманьолы и хлебных законов, пламенник мира, город Июньского восстания и Коммуны, зачинатель, пробивавшийся в будущее и полегший - десятками тысяч трупов - у его ворот. Наши - фабрики Лиона и Манчестера. Наши - черепичные прирейнские города, где в адажио влажной ночи, омытой недавней грозой и размеренной тяжелыми ударами башенных часов, шагал непокорный и бунтующий молодой Бетховен, где Гейне нашел первые слова своей насмешки и своего одушевления, где юноша Энгельс возбуждал негодование реформатских ханжей из респектабельного общества, которым он "портил" рабочих и самочувствие, и где начала вставать и выпрямляться колоссальная фигура будущего автора "Капитала". Наши - дымные километры Рура и Огайо, Ланкашира и Бельгии, нескончаемые цепи домов и заводов, опорные крепости пролетариата, не раз уже бросавшие в бой свои гарнизоны. Наши - площади Будапешта и Мюнхена. Наши - обезглавленные переулки Кантона и Шанхая, Лагора и Калькутты. Но революцию нельзя обезглавить: на место одной отрубленной головы вырастают сотни новых. Упавшая трупом Либкнехта, она назавтра из-за могилы подымается, гремит с газетного листа трубным словом Люксембург: "Я была! Я есмь! Я буду!" И при первой же победе революции улицы Берлина или Бомбея станут для нас такими же родными, как улицы Москвы.
     Но есть и родина родины, самый ее близкий уголок, где деревья и небо тебе сверстники, где вода с тобой разговаривает знакомым языком, где все просто и нет преград между тобой и окружающим. Она может быть так же мала, как велика большая родина, и человек иногда открывает ее совсем не там, где он родился: нашел же Гете родину в Италии. Ее леса не встают стеной, заслоняющей огромный мир, лежащий за ними. Ее реки

стр. 301

не шепчут слов бессмысленной ненависти к иноязычному соседу. Она не требует поклонения, лести, похвал, смешанных с угрозами. Она вообще ничего не требует. Она только наклоняется тепло и низко и проводит по волосам легкой рукой ветра. Она только задевает плечо забытою веткой тополя и летучей тенью облака скользит по песку, по памяти...
     Из каньона вскарабкавшаяся на гору дорога сворачивает редкозубой улицей к спичечным фабрикам. Новое здание клуба химиков одиноко встает среди приземистой толпы небольших деревянных домов, где живут рабочие. Их двойная шеренга тянется долго, пока новый поворот не открывает высоких плеч электростанции, сосновой рощи за оградой, кучек людей у ларька, на скамеечках, на крыльце столовой, упрятанной в зелень рощи. Улица, обведенная заборами, стиснутая лесом и корпусами фабрик, перестает быть улицей, становится проездом, просекой, дорогой. Ее перспектива теряется в зелени. Роща, остаток былого бора, вся в пятнах солнца, в густой траве, которую кое-где уже стали косить, большой четырехугольник хвои, тепла и светотени, с тихими окраинами и широкой, оживленной дорогой, пересекающей ее поперек, носит аристократическое название парка. Это - место, где рабочие отдыхают во время перерывов, где сидят ожидающие, куда приходят с обеда. Отсюда фабричный агрегат виден отчетливо. Он состоит из двух фабрик и электростанции. Одна из фабрик - старая, знаменитая "Березина", теперь "Червонная Бярэзiна". Другая - "Пролетарская перамога" - построена недавно, меньше года назад.
     Сейчас закончилась утренняя смена. В парке, у скамеек, на траве, а то и прямо на дорожках, - группы разговаривающих рабочих. В одной из них я вижу знакомую фигуру Шапчиц. Это - замдиректора. У нее худощавое, усталое лицо с выступающими буграми скул и пятнами румянца на них, какой бывает у людей с больными легкими или сердцем, - мало чем замечательное, бабье, русское лицо, обыденное и нужное, как вода, как эта глубокая вода полесской реки, веющая простотой и правдой. Только светлые, цвета речного песка, очень красивые волосы выделяются и говорят о сравнительной молодости: Шапчиц

стр. 302

тридцать четыре года. Я сажусь поблизости. Громкие голоса беседующих долетают отчетливо.
     - Холера! - с сердцем говорит Шапчиц. - Падла! Каб ен здох!
     Это она рассказывает о рабочем, который пьяный валялся возле своего цеха. В ее ругани есть что-то домашнее, бабье и немного смешное. Поэтому ярость ее не заражает других, да и сама скоро гаснет.
     Она стоит на дорожке и с ожиданием, заранее готовая улыбнуться, смотрит прямо в рот говорящему, который неторопливо дарит слушателей густыми, толстыми, уверенными словами. Хотя тот сидит, а она стоит, но кажется, будто она смотрит на него снизу вверх. И тогда домашнее, бабье становится в ней особенно очевидно. Потом она громко смеется рассказанному и оглядывается.
     Теперь никто бы не сказал про эту худенькую женщину, которая стоит, немного расставив ноги и снизу вверх заглядывает в рот говорящему, что она замещает директора большой фабрики, который сейчас в отъезде, так что вся ответственность падает на нее и другого зама, Мурашко. Теперь в ней видны не короткие месяцы ее администрирования, а двадцать с лишним лет работы на фабрике, удовольствие чувствовать себя в привычной среде, слышать привычные, ставшие необходимостью, разговоры. У себя, в конторе, она другая.
     Мурашко суховат, резок, подчеркнуто деловит. У него на лице написано, что каждая его минута занята, что лишние полслова выведут его из бюджета времени и что он никому и не собирается предоставить эти лишние полслова. Уже на половине первой фразы посетителя его пальцы начинают быстро писать в блокноте, и не успеет посетитель кончить свое заявление, как ответ готов и протягивается через стол худощавой и энергичной рукой. В его комнате плакат: "Когда вы пришли к занятому человеку..." был бы совершенно излишним, так как сам Мурашко выразительнее всякого плаката.
     На фабрике его не только ценят: им гордятся. Гордятся его деловитостью, энергией и, кажется, даже его нарочитой сухостью,

стр. 303

которая многим импонирует. Гордятся его прошлым, его ролью в гражданской войне, его известностью. Из двух замов, конечно, он - основная фигура. На нем лежит большая часть административно-хозяйственной работы, надзора за производством. Застать его очень трудно: для этого нужно обегать весь фабричный двор. Сейчас он особенно неуловим: повреждена магистраль, что едва не остановило электростанцию, а с ней и "Пролетарскую перамогу", и он все время - в районе аварии.
     Поклонники Мурашко отказываются поставить рядом его и Шапчиц. "Ну, разве можно сравнить? - говорят они. - Это работник большого масштаба. И о ней, конечно, ничего плохого не скажешь, а все-таки - баба". Что это означает - недоверие ли к женским способностям вообще или указание на недостаток твердости и энергии у Шапчиц, - так и невозможно понять.
     Но я все-таки пробую сравнивать, и выводы от сравнения получаются у меня иные. Шапчиц и в конторе проста, естественна и лишена всякой позы, всякой аффектации, будь это даже аффектация деловитости. У нее нет тех рассчитанных, заранее примеренных слов, жестов, интонаций, тех защитительных приспособлений, которыми так часто ограждает себя деловой, занятой человек и которые служат одновременно барьером между ним и непрестанно обращающимися к нему людьми, и родом привычных регуляторов работы. Какой-то инстинктивный такт позволяет ей сразу брать верный тон с каждым, одновременно и деловой и товарищеский. Мне кажется, что в ее положении человека, только недавно выдвинувшегося из той самой среды, где ей приходится теперь действовать в качестве старшего и распоряжающегося лица, это довольно трудно. Бабье в ней тогда исчезает. Она внимательна, тверда, терпелива, понимает с полуслова. Она никогда не обрывает говорящего, а тем не менее время у нее не рассыпается впустую. Его уходит именно столько, сколько нужно. Это потому, что она хорошо знает здешнюю рабочую среду и улавливает суть дела по намеку. Больше всего удивляет в этой утомленной и, видимо, порядком издерганной женщине ее ровность и спокойствие. К ней без конца обращаются со всевозможными просьбами,

стр. 304

с требованиями о спецодежде, с заявлениями об уходе. Разношерстная масса новых рабочих нового предприятия, - деревенские "хлопцы", еще не отвыкшие от свитки; вчерашние крестьянки в белых платочках; местечковые девушки, слегка жеманные и недовольные, с обиженной и пренебрежительной улыбкой людей, бросивших высокое общественное положение для фабрики и не понятых в своем благородстве; удрученные заботами, детьми, нестроениями жизни, склонные к пессимизму немолодые еврейки - все они приходят с жалобами и претензиями, часто сложными и запутанными. Распутать их не так уж легко. Один и тот же язык не годится для всех. Кажется, что ни скажи этим девушкам с оскорбленно поджатыми губами, они все равно будут чувствовать себя обиженными. Но нужное слово находится. Его произносят терпеливые губы зама. Может быть, обида и не угаснет, но острота ее сгладится.
     Шапчиц работает на "Березине" с десятилетнего возраста. Здесь есть такой кадр старых работниц, они имеют между собой что-то общее в ухватках, в облике. Это - костяк предприятия, и когда недавно была пущена в ход новая фабрика "Пролетарская перамога", то туда была перелита часть старых кадров. За двадцатью годами производства в жизни Шапчиц следует четыре года работы в фабкоме, и вот теперь, неожиданно для себя, она выдвинута на ответственное и отовсюду видное место администратора и хозяйственника. На новом месте ей неудобно и немного странно. Она говорит, что нагрузка ей не по силам. Она устает больше, чем уставала в цехе. У нее порок сердца; она ездила в Кисловодск, но в Кисловодске ей было не по себе: она плохо себя чувствует в обстановке шумного, веселого и нарядного курорта, да к тому еще у нее ребенок, которого приходится оставлять дома. И видно, что все это не слова, что она действительно предпочитала бы оставаться незаметной, рядовой работницей на производстве, что в этой тесной и привычной среде, в плотном окружении знакомых и товарок, ей было бы гораздо спокойнее и проще, что ей все еще тяжела ответственность и тяжело быть на виду, на юру, но что раз ее поставили на эту работу, она выполнит ее как только может

стр. 305

добросовестно. Она еще сама плохо сознает свои силы и возможности. Новая работа, новые обстоятельства высекают в ней искры дремавшей энергии, которой она и не подозревала.
     И я снова сравниваю обоих замов. Мурашко бы все равно - и при других условиях - проявил себя, включился бы в напряженную общественную жизнь. Он по типу - один из тех энергичных людей, из которых создавались, например, основные ряды рабочих-подпольщиков. Но только наше время могло вызвать к социальной активности тысячи незаметных работниц, по двадцать и по тридцать лет проведших у станков и еще с опаской и недоверием к собственным силам ступающих на новую дорогу. И я невольно задаю себе вопрос: не для таких ли, как Шапчиц, и произошла революция? Не для того ли, чтобы они научились и стали управлять фабрикой, производством, государством?

     Кино, представляющее предел ритуальных прогулок молодых горожан, - средоточие художественной жизни и галантности Борисова. В течение вечера там бывает всего один сеанс, который начинается достаточно поздно, да притом еще запаздывает против назначенного часа; но забираются туда загодя, долго гуляют по фойе, как прежде гуляли по тротуару, потом устремляются в открытый зрительный зал. Зал люднеет с каждой минутой. Скоро плотность его населения становится предельной. Человеческий поток грозит выйти из берегов, сломать стены, затопить окрестность. Но скоро убеждаешься, что предел еще не достигнут. Входят все новые и новые люди. Жара и духота делаются невыносимыми, хуже, чем в макальном цехе. Человек чувствует себя, как в резиновом мешке. Он готов раскрыть рот, как рыба, выброшенная на песок. Густой пот сбегает по его телу, не в силах испариться. Воздух неподвижен. Впрочем, воздуха нет. Вместо него - пространство, заполненное шумом и торжественными улыбками девушек, рассчитанными далеко не на одних только их спутников. В публике я вижу несколько знакомых молодых рабочих, токующих сосредоточенно и прилежно. Вся эта молодежь как будто не замечает жары,

стр. 306

удушливости, детского плача. У нее, вероятно, даже создался условный рефлекс на духоту и шум: чувство удовольствия от искусства неразрывно связывается с этими ощущениями и наперед вызывается ими.
     Дело, конечно, не в одном искусстве. Кино здесь продолжение прогулочного тротуара. То, что началось на щербатом асфальте, продолжается с большей убедительностью на вторых и третьих местах. В нарастающей жаре зрительного зала они чувствуют себя словно под мягким и свежим дыханьем вечернего ветра. Ожидание волнует их не сильно. Оно играет над ними как шелестящая листва дерева, задетого струей разбуженного воздуха. Но вот сеанс начинается буквами надписей на ожившем экране. "Вецер у твар" (ветер в лицо) несется теперь с экрана в зал, как прежде - тягой ожиданья - из зала к экрану.

     Почему рабочая молодежь здесь так охотно проводит время в узаконенном однообразии тротуарного конвейера и душной толкучке городского кино, где из трех затраченных часов только полтора уходит на зрелище? Ей некуда девать свой досуг. Клуб пока может похвастать лишь своим новым и внушительным зданием. В его просторных комнатах не ведется почти никакой работы. Действуют - и то с грехом пополам - только два кружка: белорусский драматический и физкультурный. Вечера случайны и устраиваются без точного плана. Все предоставлено на волю стихийности и самотека. Нет квалифицированных руководителей. Те, что имеются, растеряны, не знают, что делать. Прежние методы работы отвергаются, с новыми они не знакомы. Пробуют подражать "Синей блузе" - не выходит. Неудивительно, что молодежь и сама не втянута в работу клуба и ходит туда не слишком охотно, - больше на кино или когда приезжает московская или минская труппа.
     Но и то сказать: не легко бывает "втянуть" здешнюю молодежь. Клубные работники жалуются на обилие "мещанской публики", которую они склонны делать в какой-то мере ответственной за свои неудачи. Она вербуется из глухих городков, заброшенных в леса и речные разливы, далеко от железной

стр. 307

дороги, из тихих улиц, где низенькие домики грустно уставились в песок ставенчатыми глазами окон, из деревень, безвестно выросших, как мох, между болотом и бором. Девушка из местечка охотно пройдется несколько десятков раз по короткому, истоптанному пути вечернего гулянья. Это в обычае. Она выполняет какую-то освященную нравами и временем функцию. Она - гуляет. Это - многосмысленно и значительно. Она видит людей и показывает себя. Она осуществляет свое девичье право свободы и беззаботности. Она узнает последние новости и новые фасоны платьев у подруг. Она дает себя выбирать. Она забрасывает сеть в будущее. Тротуар входит в ее жизнь закономерно и естественно. В клубе она поджимает губы. Она непрочь посмотреть кинокартину или минских артистов. Она даже кое-когда отправится на вечер самокритики или ударничества. Но принять самой в этом участие? Ни за что! Вся ее местечковая добропорядочность возмущается при такой мысли. И зачем ей это надо? Она сумеет с большей пользой употребить свое свободное время.
     И все-таки ссылки на мещанство - не оправдание. Эта девушка из местечка живет в быту распавшемся, разрушенном, где годы революции не оставили ни одного целого камня, ни одной неизъеденной балки. Иногда он сохраняет как будто видимость форм, но достаточно малейшего дуновения, чтобы формы рассыпались, обвалились. Катастрофичность прочно вошла в ее сознание. Она цепляется по привычке за старые традиции, за правила, внушенные с детства. Но она сама уже плохо верит в их устойчивость. Она знает, что быт, к которому она привязана, гибнет, погиб. Она вступает в новую жизнь, в новые отношения, ломающие ее душевный строй, ее мысль, ее критерии добра и зла, хорошего и дурного, уместного и неподобающего. Значит, нет же стены между ней и окружающим; значит, существует же возможность заинтересовать ее, втянуть в сферу общественности, и дело только за тем, чтобы найти соответственный "подход".
     Небольшое, в морщинах, лицо Темкина заросло мелким

стр. 308

черным волосом, с легкой проседью. У Темкина сангвинический темперамент, уверенная, но не обильная жестикуляция, что как будто противоречит и его темпераменту и его еврейству. Он отдыхает на скамье макального цеха. Но длительная неподвижность не в его характере. Он скоро вскакивает и начинает ходить, доказывать, спорить. Молодой, широкоплечий и общительный парень, его товарищ по работе, как-то странно соответствует ему. Он немного нервен, тороплив в речи и, казалось бы, не должен ничем напоминать Темкина. Но нить сродства неуловимо протянулась между ними.
     Темкину сорок девять лет. На вид он кажется старше. За его сутулыми плечами тридцать семь лет рабочего стажа. Свою "карьеру" на "Березине" он начал двенадцатилетним мальчиком. Вся его сознательная жизнь прошла в тупичках и закоулках старой фабрики. Неудивительно, что он до тонкости знает ее историю и внутренние взаимоотношения. Но он говорит об этом не очень охотно. В таких случаях слово берет его молодой товарищ: общие вопросы находятся в его ведении. Темкин вступает в разговор лишь тогда, когда его ухо улавливает какой-нибудь частный факт. Он ухватывается за факт и начинает разматывать клубок зависимостей, навороченный вокруг него незаметно для постороннего глаза, пока, наконец, клубок не вытянется линейностью общего вывода. Он мыслит методом наведения, индуктивно. Его товарищ работает при помощи дедукции.
     Сейчас Темкин прогуливается в сторонке. Молодой рассказывает о соцсоревновании. Весь макальный цех охвачен ударничеством. И это - не на словах, как часто бывает у новых рабочих с "Перамоги", а на деле. Вообще-то словам и заявлениям он не советует слишком верить. На бумаге больше половины рабочих значатся в ударниках. А в то же время план на "Перамоге" выполняется всего на 75 процентов. Отчего же так, если столько ударников? Ясно, что многие себя зря называют этим почетным именем. Но на "Березине" умеют работать. Он говорит об этом не без гордости и увлечения, которые его торопливость делает особенно заметными.

стр. 309

     Потом он показывает, как работали в цехе раньше и какие улучшения внесены за последние годы. Когда он переходит к педальному прессу, Темкин, уловивший хвостик конкретного обстоятельства, вмешивается в его рассказ со всем авторитетом своего 37-летнего стажа, который, впрочем, производит на молодого очень слабое впечатление. Они начинают спорить о деталях, долго препираются и наконец сходятся на компромиссе. Достигнув соглашения, Темкин присаживается к нам и дружелюбно поглядывает на товарища.
     Теперь он овладевает разговором и переводит тему его из героики в медленное русло быта. Тон его недолго удерживается в границах спокойных интонаций. Скоро он уже громит охрану труда и инспекцию. В цех она не заглядывает, а если и заглядывает, то толку мало. Им пожалуешься, а они смеются. Он вскакивает с места и тянет меня за рукав в соседнее помещение. Вижу ли я это полотенце? - спрашивает он меня патетическим голосом. - Обратил ли я внимание на его цвет? Ведь оно темносерое от грязи, почти черное. И неудивительно! Оно висит уже пять дней. И этим черным полотенцем они должны вытирать и руки и лицо. А представляю ли я себе, как пачкается лицо в макальном цехе? Они заявляли в фабком. В фабкоме отвечают, что в стране недостача полотна. Но полотно достать можно, да некому позаботиться. И эта грязная тряпка будет у них висеть еще столько же времени, сколько висела.
     Так вслед за инспекцией труда очередь доходит до фабкома. Ему достается за беспечность, за поездки на курорты ("два месяца проработал - и на курорт"), за то, что задерживают выдачу молока, полагающегося макальщикам по производственной вредности. Но волна возмущения уже явно спадает, излившись на грязное полотенце. Громыхания Темкина приглушены, как громыхания пронесшейся и далекой грозы.
     - Разве это дело? - говорит он. - Разве я могу так работать? Работа должна в руках играть, как комар возле уха, - и он складывает горсточкой руки у виска, словно прислушиваясь к комариному писку, - в руках играть, если настоящая работа!

стр. 310

     Но небо уже расчистилось, и только меланхолические дымчатые облачка морщинят смуглый по-вечернему горизонт.
     Теперь Темкин рассказывает о себе, о своей семье, о своем бюджете. У него жена и четверо детей. Старшей "дивчине" (он называет свою дочь почему-то по-украински) шестнадцать лет, она кончает вторую ступень. Надо было бы ей дальше учиться, да он не знает, выйдет ли это. Он зарабатывает девяносто рублей, больше, чем многие другие, а денег не хватает. У дивчины вот обуви целой нету. В кооперативе, что нужно, не достанешь, приходится - на частный рынок. А частный рынок кусается.
     - Вы спросите, - говорит он, - почему мне трудно с девяноста рублями, а другие живут же на пятьдесят? Так, во-первых, я вам скажу, что не у всякого такая семья, как у меня... А у кого большая семья, там часто работает несколько человек, я же работаю один. Во-вторых, многие имеют свои домики, огороды, коров. А у меня вот нет ни домика, ни коровы.
     Он умолкает, думая о чем-то своем.
     Молодой товарищ трогает его за руку. Пора! Перерыв истекает. Кончен завоеванный революцией час его отдыха.

     Она работает, не подымая глаз. Коробки проплывают мимо нее в горячем желобе, обсушивающем их стенки. Они измазаны коричневой грязью зажигательной массы. Просторное помещение упаковочного цеха обширно, как вокзал: "Перемога" мыслит большими масштабами и прямыми линиями. Ящики на полу, оберточная бумага, удар молотков, забивающих крышки, заставляют вспомнить о складе.
     Она работает, не подымая глаз. Губы ее сжаты. Ее полная, но стройная фигура подобрана. От нее, от ее ситцевого платья, от ее опущенных ресниц и поперечной складки на лбу, у переносья, веет чистоплотностью. Она не торопится, но ее быстрота естественна, выверена и точна. Кажется, что она так и не подымет глаз и не оглянется до конца смены, благо он недалек. Но вдруг машины останавливаются. Ток прерван. После аварии на электростанции, до сих пор еще не ликвидированной, такие перебои здесь бывают каждый день. К ним привыкли.

стр. 311

Женщина у желоба поднимает голову и оглядывается. Она отходит в сторону. Она равнодушна.
     Когда потом слышишь ее голос, он поражает холодком и отчетливостью. Только в глубине этой медленной, равнодушной речи, на самом ее донышке, вспыхивают искры скрытого раздражения. Она здесь недавно и приехала из Речицы, где работала тоже на спичечной фабрике. На этом производстве она с детства, уже двадцать лет. Но разве можно сравнить порядки здесь и там? Там - налаженность, строгость, дисциплина. Если кто опаздывает, в первый раз - выговор, во второй - выговор, на третий - увольняют. А здесь рабочий запоздает на час - и ничего. Сделают ему выговор, - он заявляет: "Что-ж, увольте меня!" Не дорожат местом, - текучий состав. А в случае что понадобится, уходят во время работы.
     Она говорит об этом с чистоплотной брезгливостью. Ее добросовестность старой работницы оскорблена. Она чувствует себя как бы забрызганной грязью. Но вмешиваться она не хочет. Она сделала свое дело тем, что осудила. Зачем ей брать в руки метлу и тряпку? Над грязью она подбирает юбку и отходит в сторону.
     Она живет на отшибе. Она работает вместе с мужем в одном и том же цехе. Эта бездетная пара существует замкнуто и грустно, друг для друга да для четырех стен своей комнаты. Муж - слабогрудый человек, должен следить за собой и хорошо питаться. Все деньги уходят на еду и на квартиру. Собрания они посещают редко. В клубе не были ни разу. Общественной работы не ведут. Почему? Не всем же заниматься общественными делами. Кому-нибудь надо и дома посидеть.
     Она вместе с остальными работницами направляется к выходу, освобождая место для следующей смены. Мы идем рядом. Я вижу ее гладкую, на совесть, прическу, светлые, бесцветные волосы, чистоплотное лицо, аккуратное ситцевое платье, большие умелые руки. Во всей ее внешности сквозит это диковинное сочетание хозяйственной, комнатной, безрадостной ограниченности и любви, уважения, привычки к труду, организованному, четкому и строгому.

стр. 312

     За глухими заборами живут только хвойные ветки. Изредка где-нибудь приоткроется калитка, и тогда видишь траву, тень и красноватые голени сосен. Улица струится раскаленным песком, узкая, зажатая, незрячая от заборов. И вдруг поворот - и пространство рассечено смелым разрезом. В раскинутом светлом просторе встают: река, вокзал, железнодорожные пути, песчаный обрыв, бульвар, обсаженный двумя рядами деревьев. Анатомия Ново-Борисова вскрывается с редкой отчетливостью, как на секционном столе.
     Тут и вход в ясли. Сосновый парк тепел и солнечен. Лужайки, залитые светом, - как огромные зайчики, наведенные игрою гигантов. В парке безлюдно. Высокая трава хранит в себе влажность. Она не-путем разрослась возле дома, как возле сказочного замка спящей красавицы. Она встала цепкой стеной, защищая его от постороннего взгляда. Она подступила к самым окнам. Чорт! Этот дом и в самом деле околдован. Парадная закрыта слепыми створками белых внутренних дверей. Кругом тишь и безлюдье и ни признака гостеприимного входа. И только где-то сбоку с трудом находишь робкую извилистую тропинку, которая наконец приводит к желанной цели.
     Нет! дом не заколдован, но он спит. В нем тридцать спящих красавцев и красавиц, потому что теперь час отдыха и старшие возрасты лежат в своих кроватках. Одни беспокойные "грудняки", для которых писаны свои особые законы, продолжают переговариваться невнятными, как зарницы, возгласами, где тускло-тускло просвечивает далекий смысл желаний. Сестры и няни бесшумно скользят из комнаты в комнату. Сонный завхоз, похожий на кота в сапогах, озадаченно смотрит нам вслед; он принимает нас за какую-то обследующую комиссию. Он подымается, мягко ступая на подошвы. Солнце играет в комнатах залетной птицей, - и не за птицей ли крадется кот в сапогах, готовясь прыгнуть и схватить ее, когда она сядет на стену? Но крашеные стены открывают трезвое и опрятное детство. На цветную бумагу наклеены вырезанные фигурки. В этой чистоте, в этом воздухе и свете не место образам сказки. Они выцветают на солнце, как старинные гравюры, они умирают, как плесень,

стр. 313

под натиском его слепящих волн, хлынувших в открытые окна. Все просто: завхоз - завхоз, ясли - ясли, дети спят, как им полагается по расписанию, и бывший колодеевский дом пахнет опытно-показательным детским запахом.
     Старые стены удивляются этому запаху, и половицы недовольно поскрипывают. Прежний владелец дома Колодеев, богатый помещик и изумительный самодур, слыл борисовской знаменитостью. Был он рыж и зол, - кого-то забил собственноручно до смерти и умер от прогрессивного паралича. От мира он загородился бесконечным забором, за которым росли его сосны и цвели необычайные клумбы цветов. Слава его угасла со смертью, вместе с дурной болезнью; от нее осталась лишь досадливая воркотня заведующих и сестер на неприспособленность здания, в котором нет ни окон, выходящих на юг, ни достаточных помещений для ванных и детских уборных, и горшки должны выстраиваться рядами у сомкнутых половин парадных дверей.
     Мы проходим по комнатам для игр и по спальням. Старшие дети спят, прикрытые одинаковыми одеялами; спящие, они очень похожи друг на друга. Это все - здоровые малыши, пухлые, розовощекие и почти сплошь белокурые. В комнатах для младших - нестройность настраиваемого оркестра. Странно не совпадают настроения, мимика, характер звуков, условно принимаемых за лепет. Каждый из "грудняков" существует как будто отдельно, в изолированном или пустом пространстве. Они так малы, что между ними не может установиться и минимальная общность. Здесь пестрее и внешний вид детей. Есть очень здоровые привлекательные своим спокойствием и свежей чистотой красок. Но есть и хилые, бледные, с огромными, торчащими, как у летучей мыши, ушами. Тяжело смотреть в их широко открытые, очень светлые, устремленные на вас глаза. Один из малышей лежит неподвижно, покрытый сыпью. Сестра говорит, что у него эксудативный диатез.
     Эти заморыши так резко выделяются в общей массе здоровых ребят, что невольно останавливают внимание. Откуда они взялись? Оказывается, это все дети "одиночек", молодых работниц,

стр. 314

брошенных своими мужьями, которые часто бесследно скрываются и освобождают себя от всяких расходов и забот о своем потомстве. У "одиночек" нет ни средств, ни времени для надлежащего ухода за ребенком. Полдня тот проводит в яслях, где за ним следят и где его прикармливают. Но другую половину дня он принадлежит матери, которая иногда не знает, куда его деть. Несмотря на то, что Борисов - вовсе не крупный центр, в нем сильный жилищный кризис. Квартиры дороги, "одиночкам" приходится ютиться в углах. Бывает, что какая-нибудь маленькая комнатка занята несколькими такими семьями. Воспитательница приводит случаи, называя имена.
     Она долго рассказывает о прошлом яслей, об их организации, о постановке дела. Ясли обслуживают преимущественно спичечные фабрики. Они рассчитаны на девяносто детей и работают круглые сутки, как работает фабрика, так чтоб могли приносить своих младенцев и работницы, занятые в ночных сменах. Сейчас норма не заполнена, потому что - лето, время отпусков, и матери оставляют детей у себя. Между прочим она отмечает, что еврейки гораздо реже обращаются в ясли, чем женщины других национальностей. Что это - традиции еврейской семейственности? предрассудок? недоверие?
     Когда мы вторично проходим через спальни, старшие дети начинают уже просыпаться и провожают нас голубыми и серыми сонными глазами. Явь и розовая дрема сливаются на их лицах, как вечерняя и утренняя заря долгих дней северного лета. Птицы солнца скользят в чистых комнатах советского детства. В дверях мелькает пушистый шаг завхоза. Но мы в парке - и дом снова замыкается в себя. Настойчивая, глухая трава подступила к самым его окнам. Створки парадной белеют заброшенностью, сном. И вот ровный забор кладет печать беспамятства на виденное.
     Ленинская улица - вся новая: от названия до домов. Она застроена одноэтажными стандартными домами рабочей жилкооперации. Перед домами - палисадники. В окна видны шкафы и кровати с шишечками. Женщины с подоткнутыми юбками босо шлепают по крыльцу и оглядывают прохожих, редких на

стр. 315

этой широкой и малолюдной улице. "Боря, выпей молоко!" - слышите вы вдруг знакомый возглас. В нем и мольба и угроза. Боря безучастно переставляет ноги, как пожилой мерин, который уж так притерпелся к своей горькой доле и до того разочаровался в людях и миропорядке, что ничто не может его ни огорчить, ни обрадовать. Он делает вид, что не слышит, в то время как мать пробует на крылечке всю силу и чары своего голоса. И пусть черный борт пианино и не покажется в просвете раздвинутых тюлевых занавесок, все равно ясно: там, где Борю уговаривают выпить молоко, живут не рабочие.
     На другом тротуаре я вижу сухощавую фигуру предфабкома, латыша Нанеса. Я обращаюсь к нему со своими недоумениями. Действительно ли в этих домах живут главным образом служащие, технический и административный персонал, как я слышал от многих рабочих и как это кажется на первый взгляд? "Ну, это - сильное преувеличение!" - говорит Нанес. Конечно, заселены дома больше всего рабочими. Верно одно: строительство здесь дорого. В среднем рабочему приходится платить за квартиру двадцать два - двадцать восемь рублей в месяц. Это заставляет многих сдавать одну или две комнаты в наем. Кое-кто делает из этого выгодный промысел, покрывая все свои квартирные расходы с лихвой. В последнее время с такой спекуляцией поведена борьба: ставки для сдающих в наем повышены. Но повышены чрезмерно. В результате нередко бывает, что комната, не нужная для какой-нибудь небольшой семьи съемщика, пустует: никто не хочет работать на квартиранта (Нанес говорит: "кваартирьянта"), а при новых ставках получается именно так.
     - Рабочие, - продолжает Нанес, - очень часто строятся от себя. Это требует большего, но зато кратковременного финансового напряжения. Кроме того, здесь действует сила консерватизма, стремление к собственному садику и огороду, к своему, пусть убогому, но "хозяйскому" владению. Целые улицы застроены такими домами, - например, та, что ведет от клуба к фабрике.
     Нанес показывает рукой в сторону города и прощается. Мы у ворот фабрики. Я иду к перевозу. Клуб, облитый беззастенчивым

стр. 316

солнцем, скучен от зноя. Влево от него отходит к шоссе другая новая улица с одноэтажными и двухэтажными домами северного, не белорусского типа: узкоглазыми, без ставней. Удивительно, как покорно здешняя жилкооперация плетется в хвосте избяной эстетики и "хозяйских" склонностей, отложившихся с давнего времени в среде отсталых групп рабочего населения, еще не вполне выделившихся из окружающей мещанской среды. Ни одного большого здания. Все мелкая, ползучая походочка деревянных домиков, тесных ячеек разрозненных существований. Иногда за палисадником - неожиданно яркая, густая радуга цветочных грядок, взлелеянных заботливой рукой. Неистовые собаки, грязно-белые и маленькие, бросаются с воплем под ноги. Они бы готовы вас растерзать, если б хватило сил. Но сил нет. И они трусливо и вызывающе отступают - два шага назад, бросок вперед, - подскакивая и вздрагивая животом при каждом залпе лая. Улица изрезана их визгом. Женщины равнодушно высовываются из окон на отчаянные призывы собачьей истерики. Я гляжу на курносые от ярости морды собак. Что может быть гнуснее этих животных, сотни лет натаскиваемых на защиту собственности? Душа собственника, спрятанная за обиходным равнодушием, обнажена в оскале зубов его собаки. Собака создана человеком по его образу и подобию. Она - тень, отбрасываемая буржуа. Мир болен собачьей старостью. От этой болезни есть только одно средство, рекомендованное еще старым доктором из Трира, - героическое, но верное средство, - therapia sterilisans magna, великое очистительное лечение. Наше время и наша страна научились применять его решительно и сурово. Но старый яд, всосанный из отмирающих тканей, бродит еще в закоулках омоложенного тела.
     Звук гудка распарывает собачью какофонию. Настойчивый, резкий, тревожный, он буравит виски и уши однообразным, упрямым напоминанием. Ввинчиваясь в воздух, вонзаясь в землю, оттесняя все, что не по пути и что мешает, он становится осью, вокруг которой вращается этот знойный, отяжелевший от света день. Он и солнце владычествуют над Ново-Борисовом. Все звуки и движения подчинены им. Люди выскакивают на

стр. 317

тревожный голос и быстро бегут, - все в одну сторону, к фабрике. Они бегут поодиночке и группами. Из переулков, сбоку, сзади показываются все новые торопливые кучки людей. Должно быть смена, - думаете вы, - и они боятся опоздать: отсюда до "Перамоги" все-таки порядочно. Но потоки бегущих становятся слишком непрерывны и многочисленны, и как-то необычайно, хрипло и надсадно, кричит гудок. Да теперь и не время смены, - вспоминаете вы, - рабочие уже сменились часа два назад. Что ж это такое? Откуда этот зов тревоги и боли? И не давая себе отчета, вы увлекаетесь в движение вместе с толпой.
     Теперь каждый дом выделяет людей. Их шаги и дыханье вырываются из каждой поры улицы. Гудок говорит уже почти человеческой речью, с трагическими и грозными акцентами. И вдруг он - оборван, как голос оратора, сраженного выстрелом. И вдруг - тишина. И в тишине все сразу распадается. Осколки треснувшего дня летят в стороны. "Пожар! пожар! - слышите вы отчетливо. - Пожар на фабрике!"
     Есть слова, задевающие сердце древним волнением, элементарным и огромным, как контуры пирамид. В них - седые века чудовищных страхов, смутных боязней, угрозы яростных и непознанных стихий, голоса солидарности, зовущей сбиться вместе, плечом к плечу. Фантастический эпос взбешенной природы звучит неистовством рогов и труб, как страшный суд апокалиптических легенд. И в щемящем тумане предметы врастают, искажаются, словно уродливые тени на стене.
     Пожар в деревянном городе эпичен. На багровом небе - виселица колодца. Крылатые рои искр жалят жаркими жалами, как разозленные пчелы. Они бичуют крыши бичами из скорпионов. Библейские казни одеваются пламенной плотью. Огненный столп ведет потерявшихся людей в бездну, разверзающуюся мутным зевом ночи. Еще шаг, другой - и обрыв скользнет под ногою. Но приходит утро. Холод пронизывает на рассвете. Пепелища домов пахнут гарью. Под золой укрощенные и обессилевшие звери огня вздрагивают маленьким красным телом. Не казнь - беда, длительная, натужная, трудная, наплывает на человека. С ней надо будет ложиться и вставать, согревать

стр. 318

ее у сердца, лелеять, как лелеют ребенка. Она будет спутником долгих дорог, товарищем ночей, соглядатаем бессонниц.
     Пожары больших городов декоративны и не страшны. Блестящая медь колесниц оперно торжественна. Фанфары, резко ликуя, возвещают о том, что жизнь вышла из берегов, что чреда ее расшаталась, и веселая катастрофа нарядно влетает в расступившиеся улицы. Но это не катастрофа. Это - происшествие из газетной хроники. Прохожие останавливаются и долго смотрят вслед, опаленные вихрем движения и блеска. Из трамваев провожают завистливые глаза. А на месте разновысотные крыши, ступеньки случайного амфитеатра, уже заняты мальчишками. Подколодное пламя выбивается из щелей и трещин. Оно где-то внутри, за стенами, оно там скрытно грызет и ворочается, высовывая наружу лишь концы своих длинных пальцев. Саламандры в шлемах, блистательные красавцы, не горящие в огне, движутся в дымной стихии. Из шланг выпускают дрессированных змей воды. Огонь сдается и просит, шипя, пощады. Зрители расходятся, в глубине души разочарованные скорой победой над зверем, укусы которого помнит - тысячелетиями - кожа их предков.
     Обрывочные куски этих представлений быстро мелькают в уме, пока, наконец, не открывается улица фабрики. На ней не видно ни пламени, ни дыма. Улица несется вперед, как река, быстрым течением заполняющих ее толп. Можно подумать, что это - исход целого племени. Взрослые мужчины, мальчишки, женщины - все они бегут к фабричным корпусам с одинаковым выражением сосредоточенности и тревоги. Попрежнему они кажутся толпой опоздавших на работу людей, но толпой избыточной, непомерной, - как будто бы внезапно открылась огромная брешь в производстве, которую надо немедленно заполнить человеческим материалом, или фабрика сразу расширилась, не хватило рук и объявлен молниеносный набор рабочей силы, ударная мобилизация, - явка действительна только до известного часа, до известной минуты, и эта минута уже настала. Они обмениваются на ходу короткими репликами. Нет, такие лица не бывают у пожарных завсегдатаев. Так не сбегаются

стр. 319

зеваки при проезде цирка или кавалерийской части с музыкой. Эти люди действительно мобилизованы. Мобилизация объявлена гудком, что пал, как часовой, при исполнении обязанностей. Она поддержана голосом солидарности, единства, внутренней связи, звучащего у каждого из пришедших. Она - как искра, воспламеняющая порох. Она - как поворот выключателя, впускающего ток в участок осветительной сети. Он не создает энергию. Он лишь дает ей русло, в которое она устремляется, раскаляя волоски лампочек.
     У самой фабрики народу так густо, что только молодые парни, нетерпеливо перепрыгивающие через забор парка, могут свободно двигаться. Девушки отводят шаткие доски в сторону и, нагибаясь, пролезают в отверстие. От вокзала бегут новые группы вслед за красной пожарной бочкой с надписью "Фабрика Коминтерн". Из разговоров выясняется, что загорелось на электростанции, под самой крышей. После аварии с магистралью это грозит вовсе остановить "Перамогу". Двое рабочих в панике выбросились из окон четвертого этажа. У одного сломаны ноги. У другого перебит позвоночник. Оба безнадежны. Есть, кроме того, несколько легко раненых.
     Так говорят в толпе. Но сейчас паники нет никакой, хотя и много сумятицы: не хватает бочек, воды, лошадей, опытного персонала; расчеты на городских пожарников ненадежны - когда еще они успеют выбраться? Фабрика предоставлена самой себе. Тушить пожар приходится руками рабочих, к тому же еще плохо вооруженными для борьбы с огнем. Тут утверждают, что пожар можно было предвидеть, но что меры предосторожности не были во-время приняты. Вообще пожарная охрана поставлена у спичечников неважно. Хорошо еще, что пришли на помощь - и так скоро - соседние фабрики.
     Тушить приходится руками рабочих. Эти руки не мешкают и не щадят себя. В ворота фабрики видно, как люди карабкаются по галлерее, соединяющей электростанцию с "Перамогой", лазят наверх. Осколки разбитых стекол падают на землю. Только эти лазающие гимнасты да осколки, да бочки и служат физическим проявлением почти беспламенного и бездымного пожара,

стр. 320

лишенного грозной эпичности деревенских бедствий и веселых эффектов городской происшественной хроники. Но народу пришло слишком много, гораздо больше, чем требуется. Огромному избытку его остается быть только зрителями. Они стоят стеной у заборов и пристально следят за всеми перипетиями пожарной драмы. Их лица напряжены и внимательны. Весь ход действия явственно отражается на них. Это - лица участников, случайно и временно оставшихся незанятыми и готовых при первой же надобности заменить товарищей или стать рядом с ними.
     Вы узнаете здесь всех, с кем вы говорили, - макальщиков, съемальщиц, коробочниц, монтеров, местечковых девушек с крикливыми интонациями, озорных парней, равнодушных женщин, неугомонных общественников. Вы слышали, как многие из них жаловались - и не зря, сердились или замыкались в безразличьи, выискивали на фабрике одни недостатки. И вот они здесь, и в их глазах отблеск одного и того же пламени и одной и той же тревоги. Значит, сумела же стать фабрика им близкой и дорогой. Значит, есть что-то, что заставляет этих людей, даже тех, которые недавно только вырвались из другого, чуждого мира, итти на лишения, на мелкие неприятности, что-то сильнее мелочей, бытовой скудости, неурядиц, - могучая сила, которая ведет за собой и организует эти массы и теперь бросила их сюда и приковала их глаза к четырехэтажному белому зданию. Это - не бесплатная сила аскетического упования, а активная воля к счастью и надежда и уверенность, что оно близко, что оно - в руках.
     У нас недаром дают ордена за ликвидацию пожаров. Темы эпосов меняются. Волосы Гектора влачились по убитой земле греческого лагеря; земля эта засыпана песками. Имена Гагенов и Кримгильд сталкивались жесткой музыкой железа, огня и крови; музыка эта давно замолкла. И на место песни о Нибелунгах всплывает песня о ликвидированном пожаре.
     Через три часа после начала пожар на электростанции был окончательно задавлен. Рабочие отстояли фабрику.

(Ровесники: Сборник содружества писателей революции "Перевал". М.; Л. ГИХЛ. 1932. [Кн.] 8)