стр. 331
ГЛЕБ ГЛИНКА
ЗАВЯЗЬ
(Главы из книги о прикаменной коммуне Маяк.)
ПОЛЕВОД
Изба у Степана Ивановича Суханова поднималась крепко, семь на восемь, строена по-старому, без подборника. Окна высокомерно заносились над шестым венцом, перед ними обмахивались кусты бузины и сирени. Весь палисад подоткнут, обнесен жердями. Влево от дома подвигался рослый забор. Ворота строгие, глухие: чисто струганный тес смотрел степенно, запоры лажены крепко, хозяйственно. С улицы сухановский усад выглядел собственнически, казался недоступной коллективным началам крепостью. Он входил ржавым звеном древней деревенской цепи в длинный порядок села Озева, но стоило только отворить упрямую калитку, как открывалась бегущая мимо крыльца растерянная неподметенность.
Давно обобществила коммуна своих коней, и двор весь обветшал, навсегда разинув покосившиеся двери. Задохнулись пустые, бесполезные постройки, завалилась солома с повети, только куры попрежнему озабоченно разрывали сухой навоз. Да еще коренастый коровник продолжал жить. Сюда приходила ночевать Степанова буренка: когда вошли в колхоз, мерин перебрался в общественную конюшню, а овцы отправились на выселки, что у самого леса.
- На курорте отдыхают, - говорят про овечье стадо крестьяне.
- Ну, а коровам не отстроили помещенью, по одной обязали держать на фатерах, потому восемьдесят голов племенных получили и таперя, кто бескоровный был, тоже содержит, а ежели двумя владел, от одной ослобонили. Племенные все
стр. 332
вместе помещаются. Ну, погоди, скоро отстроимся, налаживаем еще на сто голов, и телятник требуется обширный, - разъяснял вялым, засыпающим голосом Степан Иванович.
Он находился на положении специалиста, заведывал одной из крупных отраслей коллективного хозяйства, вел плановую полевую работу.
- Полеводом состою в коммуне, - говорил он с оттенком не то гордости, не то иронии над собой.
Сначала можно было принять Степана Ивановича за старого покроя крепкого середняка; казалось, все рассуждения его граничат с признанием: сытно жили в старину, хозяйственно, мясо варили вдосталь. Но чем дальше длилось общение с ним, тем яснее начинало вскрываться за бесконечными чаепитиями, за плавающей в сале картошкой, за всем бытовым наивным укладом Степановой жизни внутреннее перерождение середняцкой сущности. Лет Степану Ивановичу стукнуло за пятьдесят пять. Крупные оливкового цвета глаза, удивленные и в то же время засыпающие, бросали на все лицо зеленоватую, недоуменную тень, борода с проседью, курчавая, поредевшие волосы черные, лоснящиеся. Работал Степан Иванович много и добросовестно, с молодежью ладил хорошо. Не зря назначили его полеводом, знал он глубины земледельческого творчества, понимал невнятный язык природы. Только плохое здоровье мешало, жаловался:
- Загубил себя на этой работе, катыр у меня прирожденный; долго не проживу.
И поводил по сторонам постаревшим, осунувшимся взглядом.
Отец Степана Ивановича вышел из зажиточных, мужик степенный, оборотистый. Упорно, не покладая рук, наживался. Имел два дома в Озеве: один большой, двухэтажный, в нем теперь контора коммуны и сельсовет; а другой и посейчас за Степаном Ивановичем.
С детства придавила Степана на всю жизнь страшная история. Сам полевод сообщал о ней следующее:
- О ту пору я с дядей на бороньбу уехал. Остались дома мать, дед и сестренка. Пришел бандит и убил всех. Сначала
стр. 333
мать и сестру кончил, тут дед вошел - и его тоже... - И Степан Иванович вдумчиво почесывался, мигая сухими удивленными ресницами. - Потом в Ижевском пымали бандита, но дознаться не могли, так и ушел етот хищник... Мне о ту пору семь годов было...
Чуть колыхнув монотонную гладь безучастного тона, заключал:
- Убивство в том дому произошло, где контора нонче. У дедушки капитал был от скотоводства нажит...
И, должно быть, с этого трагического случая стал много задумываться Степан Иванович. Все искал правды в жизни. О давно пережитом времени рассказывал охотно. В звуках его нудно растянутого голоса всегда чувствовалось не новое действенное, а внутреннее пассивное осуждение не только земельных дореволюционных реформ, но и самого бытового старорежимного уклада. Не видел Степан Иванович правды в старине.
- Отец был алчный, жадную заинтересованность имел - что больше, то лучше. Дом строили, чтоб не осел, начали камни возить, работали до надрыву... Вечность хотел захватить отец-то. У него тоже с этой чрезмерной усердности катыр был. Он и гроб себе заранее смастерил, и часовню при жизни на кладбище заготовил, - чуял нутряную болесть. Как оформил всю снаряжению, тут же и кончился... После дележки с братьями ничего мне не досталось: один жеребенок да на дворе березка. Переехал сюда: кроме избы ничего нет. На дворе не ладится. Скотина ревет. Я отошел к березке-то и заплакал...
Запало в колхозный стаж Степана Ивановича темное пятно. Вошел он в артель почти что с основания ее, сейчас же вслед за инициативной группой организаторов. И, как хорошего хозяина, уважили Степана Ивановича всем обчеством: провели в председатели сельскохозяйственной артели. Тут-то он и удивил всех: взял тяжелую бутыль зеленого стекла, привязал ее на шею и отправился по селу проводить закрытое голосование. От одной избы к другой ходит и агитирует:
- Опускайте в бутыль свернутые записочки насчет недовольства колхозом.
стр. 334
Не выдержало сердце крутого поворота к новому; испугавшись, надеялся засыпать коллективизацию единоличными каракулями. После этой проделки убрали Степана Ивановича из правления. Долго и болезненно переживал он позор, но из артели не вышел, и тут-то, может быть, впервые ощутил силу коллектива. С этого же времени изо дня в день начал нутром срастаться с колхозом, переключать в общее дело весь свой долголетний опыт. И теперь, хотя осталась во внешнем облике Степана Ивановича неловкая растерянность, подавленность бесспорностью выгод нового хозяйства, преимуществом машин, обобществленной земли и живой силы, все же первый он предложил строить из частных амбаров и конюшен общественные здания, ломать единоличные звенья старинной цепи. Ощущал всем нутром невозвратность прежнего способа хозяйствования на своем наделе.
Коммунары ценили своего полевода.
- В полных бы, - говорят, - он у нас активистах шел, кабы не баба его... Лютая у него жена, к коллективу неспособная.
И верно, хозяйка у Степана Ивановича корыстная, коммуным веяниям не поддается, сундуки копит и начисто сбивает Степана с должных темпов. А с виду Егоровна благообразная, обходительная. Двух дочерей Степан Иванович выдал на сторону, и теперь подрастает у него четырнадцатилетняя Нюрка, да еще совсем махонький сын, лет четырех. Семейная жизнь полевода шла ровно, строго отграничивались обязанности мужа. Егоровна редко, только в исключительных случаях, вмешивалась в дела Степана, но всем домом правила сама, и тут никто ей не прекословил. Перед приезжими Степан Иванович конфузился за реакционность своей хозяйки и, говоря о женщинах, обобщал:
- Права одни, а вкус к дальнейшей жизни бабы не чувствуют. Над ними должон управителем мужик стоять, а то бабы много зря брякают.
Егоровна протестовала, приводя в пример, как летось бабы одни, без мужиков, лен драли и еще лучше справились.
Перебрался я к полеводу под вечер. Занял у него чулан и отсюда начал познавать озевский коллективный мир.
стр. 335
Ночь неспеша вошла в избу; дохнув керосином, засветилась она подвесной семилинейной лампой, мигнула в засиженном мухами зеркале. Самовар, отделившись от печки, тяжело взмыл над чисто струганным столом и крепко осел на самотканной дорожке.
- Сахару по триста грамм дают, - сообщила Егоровна и, наполняя слова горькой гордостью за последнюю собственность, угощала: - Колите яйцы-то, куры свои пока...
Хозяин вздыхал о болестях.
- Что ж ты, Степан Иванович, к доктору не обратишься? - полюбопытствовал я.
- Вот, говорят хорош доктор на Красном Бору, - бойко высунулась из-за огромного самовара черненькая, живая Нюрка.
- На баснях он хорош, али на деле? - недоверчиво прищурилась хозяйка.
Степан Иванович почесывался:
- Скотские нам нужны лекарства: что больше, то, значит, лучше помогает...
Ползли к самоварному крану пустые, с размокшими соринками чая на дне, запотевшие чашки. Четырехлетний мальчонка, положив вихрастую голову на руки и прикорнув к столу, сладко вздремнул. Степан Иванович отечески любовно косился на сына, философствовал:
- Вот теперь детенка не полагается ударить, а иной так наладит уклоняться, как будто и заслужит, а не полагается. Меня так отец крепко учил, иной раз и не за что, а попадет...
Дальше перешел Степан Иванович к нонешней молодежи:
- Которые есть наглые, очень с ними трудно. Дашь ему наряд - не идет. Если, говорю, не хошь робить, мы тебя уволим, а он: "Раньше-то ты меня увольнял!?" Ну что ему возразишь?
А вообще Степан Иванович признавал авторитет молодежи, скромно замечая:
- Ну, и я пока еще годен, дело свое понимать могу, только вот мозги издерживаются... Нужно ладить больше с людьми, - мечтательно поучал он и легко доказывал это своей полеводческой практикой.
стр. 336
Газеты мало занимали полевода.
- Газета - газетой, - говорил он, - но не воспадает она нашему внутреннему распорядку.
Постепенно, через наглядную силу машины, через подъем урожайности, стал подозрительно, а потом спокойно и даже с уважением относиться к цифрам и сметам. Поощрял ставшую нужной в большом деле канцелярию. Утверждал:
- В наше время без бумажки жить нельзя; ежели чего скажешь парню, он забудет, а оснастишь его бумажкой - дело выйдет. А потом в обмиральную книгу запишут... (На языке Степана Ивановича "обмиральная" означала: мемориальная.)
Письменную речь он уважал.
- Так слово скажешь, - ладно, а ежели его в акт или в протокол зафуксируют, - конец. - И на этой фразе начал клониться Степан Иванович, впадать в дрему. - На меня из соседних деревень дивятся: "Что, говорят, тебя, Степан, в колхоз побудило войти?" - А это, отвечаю, дело мое, я знаю...
Плыла над притихшим мутным чаепитием сонная скука. Обнаженные железные усы на размалеванном деревянном циферблате, ощетинившись, показывали двадцать минут одиннадцатого. Едва живой, подергивался жидкий маятник. На застывших цепочках спускались в небытие медные подвесные цилиндры. И уже Егоровна беззастенчиво позевывала старушечьим сухоньким ртом.
Ночью долго и жалобно стонала, не давая уснуть, облезлая Степанова кошка: тосковала она по котенке своем, которого хозяйка отдала на люди. Не смолкая, растягивалось вдоль сеней, клейко висло на чуланной стене тоскующее мяуканье, затихая, переходя в еле слышный полустон, полувздох и опять поднимаясь до безнадежного, протяжного отчаяния. Вспомнились кошачьи глаза бутылочного стекла и зрачок в них веретеном стоит - черный, пронзительный. Каждый день исчезала Степанова кошка на охоте, возвращалась с большим окровавленным хомяком в зубах, положит хомяка на пол и кричит над ним... Жалко и одиноко живут деревенские кошки; столько нерастраченной,
стр. 337
чисто женской ласки светилось в глазах безухого запаршивевшего существа, которое с такой голодной, страстной нежностью терлось у ног и слонялось по избе, безнадежно тоскуя по детеныше.
Я кутался в теплое одеяло, хотелось спастись от бессонных стенаний. Чулан дышал запахами затертой мышами муки. Затем все стихло. Немела полунощная темь. Лишь поскрипывали деревянные нары. Опрокинулась над деревней вековечная звездная глушь. И ощущались материнские руки коммуны, ворошащие коллективную мужицкую жизнь. Здесь пригрелись многие десятки бедняцких избенок. Батрацкие, заветренные от обид и сиротства губы из темной власти земли смело тянулись к жестким соскам полнокровной коммуны, целиком вобравшей в себя разбросанный, бездомный и мелкохозяйственный труд. И середняцкая прослойка села за два года совместной работы почти целиком влилась в "Маяк". Значит, открылась для озевских единоличников новая жизнь, поняли они возможность вести общее хозяйство.
И в рыхло-мечтательной самости своей, с женой паскудой, не в колхоз только, а в настоящую коммуну ввалился Степан Иванович Суханов и, по-середняцки, покобенившись, как в колыбели, удобно разместился в ней всем своим огромным мужицко-середняцким массивом, не умея или не желая сказать, но упрямо и крепко зная, зачем это ему нужно.
ОЗЕВСТРОЙ
Захолодавшее утро опустошило деревню. Даже простеганная трактором дорога, бодро покачиваясь, спешила за Озево, ближе к работам. Там, в нескольких саженях от околицы, "Маяк" развернул основное строительство. Уже населили новую конюшню привычные запахи кожи, навоза и дегтя; длинная, проходная, она мягко стучала запорошенным деревом, хрустела десятками размалывающих сено челюстей.
Тряхнув чолкой и внимательно перебирая густой воздух встревоженными ушами, фыркали, косили на вошедших задумчивый взгляд, играли круглыми, влажными ноздрями молодые
стр. 338
кобылы. Старики устало свесили длинную гриву, равнодушно и лениво шевелились их обрюзгшие, тяжелые губы, сонно мигали седые ресницы. Вся эта гнедая, серая и вороная конная сила, собравшаяся под одну крышу, навсегда стерла страшную дробь "1/4 лошади", о которой еще в конце восьмидесятых годов болел Глеб Успенский.
Отворенная дверь напирала на растопыренную крашеную дугу. На затоптанном дворе у конюшни отдыхали, бросив на землю безвольные оглобли, тарантасы и скрипучие станки.
А дорога опять торопилась, спотыкаясь, бежала вперед, и легко перекатился бугор; ухнула, пошла вдаль зеленым отливом звонкая лужайка. Нахохлившись, остановился, врос в землю легкий дощатый навес. Под ним шмелиным гудом бушует лесопильная рама.
Жадно кидаются пилы. Бешено крутится обросшее деревом маховое колесо. Пыхтит запыленный золотыми опилками трактор. Схваченное клещами вагонетки упорно ползет смолистое крепкое бревно. И вот со струнным трепетом рассыпается веер душистого теса. А рама уже хватает стальными зубами новую добычу.
Осенью двадцать девятого года "Маяк" провел внутренний годовой заем на строительство коммуны, обернулся с подписным листом и на собранные три тысячи рублей пустил лесопилку. Теперь дрожит запряженный фордзон, растут сквозные клетки сохнущих досок, мягко вздымается пирамида опилок.
Внизу, под горой, за яровым клином поднят обнаженный скелет растянувшейся крыши: это знаменитый коровник на сто голов племенных. Тут же строго размечены будущие телятники и овчарни. Уже возводятся двойные тесовые стены, в их черную глубину опрокидываются мешки теплых опилок. Дальше, у небольшой речонки толпятся, роются с тачками и лопатами десятки коммунаров. Здесь кладут плотину; нужно поднять воду, сделать ее доступной, провести к самому скотному двору.
Вернувшись в Озево, видишь, что и деревня не замерла окончательно. Пройдя десяток молчаливых изб, услышишь в открытую настежь дверь тонкое ноющее жужжание сепараторов,
стр. 339
а крытый железом маслозавод бултыхает в домовитых недрах гулкую кадку, урчит, отжимая сладко-сливочное и парижское масло; на высокой плите греются розовые сливки.
Шевелятся разбросанные по селу производства. Швейная мастерская строчит веселыми зингерами. Шорная и сапожная гнут наглые пахучие кожи, сучат варные концы. А за погоревшей площадью, у ручейка, грохочет просторная кузница. Звенит струганным деревом столярная изба. По-заячьи пищат ясли. Прыгает, кружится и хохочет детский сад. Контора мечет икру чернильных цифр, соображая и сообразуясь - закрывает счета, хлопает дверцами шкафа.
Все живет, растет, трудится. Лишь молчит до времени народный дом.
Поздно вечером он примет отдыхающую молодежь, осветит керосиновая "молния" безбородые, улыбчивые лица, задорно поплывут девичьи, по-городски повязанные, платки. А попившие чаю активисты, расправляя гудящие от усталости мускулы, поплетутся в контору - дать наряды, наметить дальнейший ход работы, прочесть газету и потолковать, помечтать о дальнейшей судьбе "Маяка".
На этот раз контора оказалась запертой; ключа под рукой не нашлось, и собрались в том же здании, в комнате сельсовета. Стол здесь длинный, засаленный. Зябко кутаясь в рваные пиджаки, приносили с собой входящие холодный, обветренный вечер, пугали десятилинейную лампу; бросалась она желтыми бликами на плакаты, расклеенные по стенам. Кричали плакаты о пятилетнем плане, о займах, о сберкассах. Звали на борьбу и на уничтоженье кулацкой сущности, толковали о правильном сельском хозяйстве, победоносно катили прямо в социализм огненно-красные комбайны и тракторы.
Народ собирался, почесываясь, не спеша. Разговор раскачивался медленно, как бы с неохотой. Не торопясь слюнились газетные цыгарки. Вяло ткнув соседа, сдавленно дышал шопот:
- Дай-ка прикурить...
И бережно подвигался тлеющий окурок.
стр. 340
Но вся эта медлительность таила сладкое предвкушение дальнейшей беседы.
Председатель коммуны Ласков широко разместился на скамейке у окна. Коренастый, крепко слаженный, он обвел присутствующих многозначительным взглядом. Заведующий постройками, опустившись на пол у печки, еще больше налился багровой полнотой. Длиннобородый заместитель Даниил Федорович Русинов выглядел заговорщиком: он уже знал о предстоящем сообщении. Рассыпанные по комнате глаза ожили, туго натянулось молчаливое любопытство. И Ласков, многозначительно щурясь холодными глазами, объявил:
- Купил Филиппов локомобиль, тот самый, что вместе смотрели. Уж на пароход погрузили. Скоро на Красный Бор придет.
После затихшего удивления полезли на председателя взволнованные вопросы:
- А как же, Андрей Ефимыч, отгружать будем?..
- Поди, он пудов триста потянет...
- Куда же его наперво пустим?
- Так смекаю, - пояснял Ласков, - на лесопилку его установим, а с другого конца что хошь подводи - мельничный постав или молотилку. Тракторам надо отдых дать, заморили мы их. Теперь он у нас все повезет. А насчет частей, если чего из мелочи не хватит, добьемся где-не-то. Гайки наши кузнецы какие надо нарежут.
Коммунары заволновались. На Озево вплотную навалилось долгожданное счастье. И все опешили.
- А насчет машиниста как же? - обратились они к победоносному Ласкову. - Совладаешь?
- Небось, совладаю... - Потирал руки Андрей Ефимович.
И все в этот вечер находилось под впечатлением слов председателя. О чем бы ни зашла речь, слышался за ней гул товарного парохода, везущего в Озево драгоценный котел. Громоздилась над сидящими нескладная, закоптевшая труба. Освещал разгоревшиеся щеки вихрь невидимо крутящегося маховика.
стр. 341
Локомобиль сбивал собрание. Но будни не иссякали. Они поднимались лесом неустранимых дел. В их чаще путались мужицкие думы. Воздух в избе густел.
- Народ обижается, - вылез черный, косолапый плотник. - Лен полностью сто процентов по контрактации сдали, а прозодежу не получаем. По нашей крестьянской работе ситец не терпит. Хоть в лесу, для примеру, работать: в домотканных портках зацепишь, так только назад потянет, а бумажны брюки мигом разрыв дают. По делу-то нам брезентовы ладно бы. На фабриках, говорят, снабжают, а нас задерживают...
От печки, тяжело кряхтя, поднялся пчеловод, весь заросший, с колючим квадратным подбородком. Кто-то из-за стола шутя обратился к нему:
- Ты, медовик, должен так стараться, чтоб полпуда меду на едока припасти.
Пчеловод весь засветился и откликнулся хриплым голосом:
- Отвечал бы, чем хошь отвечал бы, - холода не дают, дело портят. Паутов-то нет, не токмо пчелы. Липа цветет, а паутов не видно. Погибли, значит. Шестнадцать роев у меня новых-то... - Он покачнулся, грустно скатив голову к плечу, и продолжал с хриплой нежностью: - Я о молодых семьях страдаю, больше на них относится холод, они не воспитаны, не обставлены.
- А велика ли пасека? - спросил я.
- Всего-то сорок девять ульев, и два заболевших гнильцом на выселки за семь верст отправлены... чтоб здоровых не попортить, - охотно разъяснил старик.
Он почесал голову сведенными пальцами.
- Походную кухню надо соорудить к уборочной кампании, - пробурчал вдруг Ласков. Задумавшись, он неожиданно весело крикнул. - А свисток-то, ребята, на локомобиле какой... красота!
Культпросветчица и постоянный секретарь всех сборищ Морозова сидела, мечтательно подперев голову. Она тоже вмешалась в разговор:
- Сразу наш "Маяк" оживет со свистком-то...
стр. 342
- На работу собираться будем, как на фабрику! - подхватил русый, молчавший до того паренек.
И опять разожглась нетерпеливая мечта о машине.
Течет незаметное время, проступила за побледневшей лампой, в отпотевших стеклах окон ранняя летняя заря. Светает. Но коммуна не унимается.
- Ну, товарищи, катись по домам, не то работу проспите без гудка-то, - смеется Русинов и медлительно поднимается с места. Поднимаются и коммунары.
Черный плотник, сочно позевывая, философствует:
- А что, пари, если б сон ликвидировать совсем, - ладно бы?..
ЧУВСТВУЮТ МЕТАЛЛ
В семь часов вечера в народном доме коммуны "Маяк" назначено собрание трактористов. Техники из кантона взялись провести беседу о машине. Приехали двое: высокий прыщавый юноша, именующий себя старшим трактористом, и хитро сощуренный под форменной фуражкой механик, лет сорока. После поистине общего слова механика, в котором беспомощно барахтались и утопали понятия: машинизация, индустриализация и механизация, выступил второй оратор. Разглаживая помятую кожаную тужурку, он обвел присутствующих оловянным взглядом.
Аудитория выглядела очень молодо; из восемнадцати собравшихся трактористов большинство находилось в возрасте от шестнадцати до двадцати лет. Все эти мальчики были учениками Ласкова. Некоторые из них пришли прямо с работы - в засаленных рубашках, вытирая обрывком мешка жирные от автола, пахнущие керосином руки.
И оратор сразу взял третью скорость фамильярно-поучительного тона. Говоря о тракторе, он открывал давно известные слушателям истины. Речь его была длинная, размашистая. Временами он заикался, и стук зубов обозначал разработанные подшипники коленчатого вала, а когда он перешел к уходу за машиной и, раскачивая длинные руки, разухабисто забирался в
стр. 343
возможные осложнения, послышались в его хиплом голосе перебои. Оратору недоставало мощности. И слушатели зашушукались: у лектора с баббитовыми глазами явно оказывались грязные свечи или слишком большой зазор между стеблем клапана и толкателем.
А председатель Андрей Ефимович Ласков даже не удержался и ядовито сморгнул на ухо племяннику Леше:
- Гоже упражняется, только воздух маленько проходит во всасывающую трубу.
И, глядя на приезжего тракториста, удивленным комуннарам, не только привыкшим к бережному, внимательному обращению со своими фордзонами, но и не могущим представить иного отношения к машине, ярко рисовалось, как вот этакий прыщавый верзила, похваляясь трудной и ответственной службой, угощается перед работой, смахивает кожаным рукавом звонкую поллитровку и, неуверенно переставляя кривые саженные ноги, усаживается в седло. И пойдет тогда он ломать плетни, давить кусты, рыскать по канавам, пока, наконец, не выберется на простор, где с полного хода ударит всем радиатором о телеграфный столб.
- Так гибнут машины, - произнес в заключение старший тракторист и внезапно остановил двигатель своей речи.
Аудитория облегченно вздохнула, поняв, что прикрытый коричневой кепкой бак для горючего пуст.
Ласков грустно переглянулся с ребятами: "Вот вам и специалисты!" - говорил его разочарованный взгляд.
Отвечая на вопросы, долговязый оратор путался. Все выходило, что и так хорошо, и этак возможно - в зависимости от обстоятельств. Должно быть, вода в его радиаторе циркулировала медленно благодаря накоплению спиртных осадков; он поминутно перегревался, стараясь всякий вопрос свести к примитиву. А озевские трактористы, хоть большинство из них и не окончило специальных курсов, крепко знали машинное дело. Теорию подучили они по литературе, а практически с детских лет терлись в кузнице, и теперь, по выражению Ласкова, чувствуют металл. Их первое знакомство с трактором состоялось
стр. 344
в позапрошлом, тысяча девятьсот двадцать восьмом году.
С июля шаткая артель неуверенно, как новорожденный теленок, становилась на ноги. Из пятидесяти двух слипшихся хозяйств только семь человек знали твердо, куда ведет коллективный путь.
Еще рыскала на свободе, по-волчьи скалила зубы хищная кулацкая злоба. И дрожал запуганный химический огрызок, слепым кургузым носом тыкался он по разлинованной бумажонке, хныкал:
"Заявление от Азева согражданки Чухвануевой Анны Денисьевны что Маяк не жалаем 7 душ потому не жалаем мы не расписывалис и ничехо не знам".
Но колхоз продолжал биться. На бессонных сборищах он обдумывал каждый шаг. Защищаясь от насмешек и ударов враждебно настроенных односельчан, "Маяк" с огромными усилиями приобрел у Исенбаевского кредитного товарищества старенький поломанный трактор.
Приземистый, с облупившейся краской фордзон поджимал помятые крылья, виновато помахивая пусковой ручкой.
Среди организаторов артели больше всех радовался жадный до механики кузнец Андрей Ефимович Ласков. Он смело принялся за изучение и осмотр тракторного организма. Больная машина покорно раскрывалась перед ним, и железная уверенность пальцев бережно исследовала ее живую трепетную систему. Десятки раз был разобран до последнего болтика доверившийся Ласкову фордзон. Ремонт оказался несложным. Тут же обучались первые трактористы Леонид Ласков (племянник Андрея Ефимовича), шестнадцатилетний паренек, и Тихон Глухов, того же возраста.
И начал омоложенный фордзон неистово доказывать всем маловерным свою правоту. Он бешено тряс гулкую раскрасневшуюся молотилку; полусложная, застенчивая, она пришла в "Маяк" в середине октября, форсисто подмигивая маркой "Б.Д.О", и ярый фордзон взял ее на буксир. Передвигаясь по селу, они работали в день от восьмисот до тысячи пудов необобществленного
стр. 345
хлеба. Брали три фунта с пуда вместо шести и даже восьми, которые приходилось платить за конную молотьбу у зажиточных крестьян. Сытые мешки собранного гарнца ухали в сусек, образуя резерв для посевной кампании. Контора гостеприимно раскрывала журнал, регистрируя заявления вновь вступающих членов.
Глухо стонали осенние ночи. Огрызалось почуявшее опасность кулачье, оно цеплялось за каждый промах, стращало или задаривало бедняцкую темноту, стыдило склонного к артели середняка.
Зимой колхоз добыл второй, сильно поломанный трактор; для него пришлось выписать отдельные части.
На землях древнего Булгарского царства крепчали морозы. Деревья разнуздались голыми ветками, они хлестали обезумевшую вьюгу. Скрытая рогожей обитых дверей, заставленная обледенелыми рамами и сутуло окопавшаяся завалинками, невидимо копошилась отчаянная борьба двух миров. А к февралю потерпевшая дефицит артель "Красный пахарь", проиграв ряд экономических боев, в беспорядке отступила к Озеву и в количестве семи хозяйств вместе с неокупленным трактором и тремя тысячами долгу влилась в "Маяк".
Сбросивший снега, еще влажный яровой клин дымился синеватым теплом. Он ждал сева. Все три озевские фордзона готовились немедленно ринуться в поле, раздували запотевшие бока, фыркали и от нетерпения рыли колесами землю.
Перед самой пашней кулаки сделали вылазку: под их влиянием, забрав лошадей и бросив землю, вышло из колхоза и уехало из Озева семнадцать дворов.
Но "Маяк" не хотел сдаваться: все надеялись на машины. Восемнадцать дней провел Андрей Ефимович в поле. Напрягая все свои шестьдесят лошадиных сил, пыхтели упорные фордзоны. Ласков и его два ученика проработали сорок часов, не сходя с руля, обучая тут же на пашне вторую смену. Через несколько дней подоспел новый, четвертый трактор "Красный путиловец". Работать продолжали в две смены, по двенадцать часов, и посевную закончили к сроку.
стр. 346
Так воспитывались в боевой обстановке борьбы за колхоз озевские трактористы. Теперь они знали цену машины.
И под хриплые звуки недобросовестно поучающего голоса окончательно завяло любознательное доверие к прыщавому лектору. Смесь проведенной беседы получалась слишком бедна, и народный дом безудержно позевывал настежь разинутой дверью.
Вечер перерождался в ночь; где-то за кузницей выли собаки. Темнота еще серела, лохматилась и, пошатываясь, бродила по деревне. Тут я опять увидел старшего тракториста: он отступил на два шага назад и в сторону, как бы делая вздваивание рядов; затем, широко расставив вытянутые ноги, плавно опрокинулся, припечатываясь всей спиной к забору.
Густые сумерки затушевали его нескладный облик.
Я остановился. В обнаженную память ворвался крик уличной московской торговли, - быть может, это гудел ветер от Иверских ворот:
"А вот морской житель! Забавный детский подарок! Пожалуйте!.."
Возникала наполненная водой бутылка, внутри которой растопырилась знакомая обугленная фигура. Затонувший тракторист не шевелился.
Коммуна крепко спала после трудового дня, свернувшись клубком и сладко посапывая. Лишь почесывался густой бурьян у забора, где свалился замертво пьяный лектор.
ЗАВЯЗЬ
Яблони, отданные коммуной под непосредственное наблюдение агронома Коренева, были еще очень молоды. Прямо-таки не сад кудрявился за овинами, а махонькие хворостиночки. Дореволюционное Озево плодовых садов не имело. Есть, скажем, у Степана Суханова две анисовых яблони, между избой и баней, да еще по всей деревне штук пять набежит. А вообще садами не занимались. Всего только одна серая покосившаяся избенка, смотрящая по-стариковски выцветшими окнами, отвела на зады, защищает своими щуплыми плечами, придерживает осиновыми
стр. 347
пальцами дрожащих жердей густой двадцатилетний сад. Яблони раскинулись ветвисто, широко, солнца сквозь них не видно - сплошная тень, а внизу испуганные стволы бледнеют известью. Как прошла весна, отряхнул ветер мертвые цветочные крылья, и начали на их месте крепнуть малые зеленые узлы будущего урожая. Так в горькой завязи зарождались хорошавка, анисовка, бель и черное дерево, что для мочки или варенья - лучшее яблоко.
Вот лес - другое дело. Прямо от самой деревни, как борода густой, идет он никем не саженный, косматый, кишит птицей и зверем, ломает деревянные ноги о пни, опрокидывает буреломы. В пятидесяти шагах от Озева стонет сосновый мир, дальше мельчает хвоя и тонконого кидается вглубь, прыгает через болота, мешаясь с чернолесьем, толпится по берегам рек. Сливаются деревья и кусты, ползут синие лесные шкуры казенными дачами, перелесками, островами в недра татарских и башкирских веков, по финско-чудской пуганной жизни, к Булгарскому царству, по чортовым городищам, туда, где, по выражению летописца, "...бес от многих лет мечты творил".
Но я промочил ноги и, выбравшись на опушку, иду полевой тропкой к деревне. Аржаные колосья нюхают небо, поводя кошачьими усами, а в глубине между зеленых струн пробираются украинские глаза васильков. Там, в лесу, осталась тревога разорванного конверта, уводящая удивленную память в привычную городскую повседневность.
Впереди, запрокинутый на мягкие подушки облаков, в белоснежности покоится подгнивший череп ветряной мельницы. Жалобно стонет бескрылая вышина. С каждым шагом становится слышнее ее гулкое предсмертное дыханье... Но что это? Хрипота грохочет трамвайным разгоном и, остановившись, переходит в размеренный треск мотора.
- Как взглянет на чего, все может сделать! - говорит о Ласкове плечистый мельник и улыбается пыльным мятным пряником убеленного лица.
И вижу я, что коммуна окончательно подчинила себе ветхий замшелый мир. К скрипучему, дрябло свесившему плети изломанных
стр. 348
крыльев древнему великану, которого некогда так безуспешно пытался сразить стеклянный рыцарь романтизма Дон-Кихот, подполз низкорослый упрямый трактор и, охватив широким приводным ремнем застывшее сердце великана, крутит семичетвертные самородные камни; великан дрожит, покоряется, перерабатывая до трехсот пудов зерна в сутки.
- Оно, конечно, мы все сумлевались, - продолжает мельник, - потому, прорубив окно, Андрей Ефимович полагал, будто на восьмерку повернутый ремень спущаться не станет... и взаправду так вышло, смотри-ко-сь, как повез.
- Теперь только поспевай камни ковать, - поддерживает его семнадцатилетний тракторист Васька.
Он сидит около пыхтящего фордзона, и его довольное толстощекое лицо струится грязными разводами взмокшей мучной пыли и машинного масла.
- Бывало, пять али десять пудов свернет за день, а теперя вона как валит!..
Мельничная дверь клубами выдыхает теплый мучной пар. Я несу домой память об истоках человечества, прочитанную беспомощность московской почтовой странички и запах хлебной пыли, что лежит на плечах дружных преобразователей жизни.
История села Озева росла из глубины веков. Истоки ее терялись в минувшем, и только в рассказах стариков едва внятно журчал пересыхающий ручей воспоминаний. Гнало историю дремучими дебрями российской старины. Поток времени рыл, размывал жадные корни древности, он выбирался из-под кочек и камней, шел, нарастая водоворотами ржавых омутов, и снова исчезал в мохнатой земле. Наконец, разметав тенета преданий, вырвался к действительности и все шире нес, поднимая, крутя и выворачивая размытый бурелом человеческих взаимоотношений.
Зеленые черви межей жрали землю. Частые пределы истощали поля. Закон полагал брать надел на двенадцать лет, но имеющий один пай через двенадцать лет набирал их восемь, десять, а кто и больше. Малоземельные крестьяне задыхались,
стр. 349
обремененные удельными и оброчными статьями. Земля переставала родить, превращаясь в сплошные борозды. Скрученный нуждой мужик за две-три недели до урожая, обессилев, начисто за бесценок продавал хлеб на корню. А тут еще кулацкая сыть двинулась неведомыми до того столыпинскими отрубами, подминала под себя лучшие земли.
Начищенные сапоги скрипели над раздавленной деревней, по черному пузатому жилету ползла серебряная цепь, скалились багровые ожиревшие души.
- Ну, радуйся, мать, нищета осталась без земли.
В цепких лапах беспомощно барахтались земельные общества. Из двухсот тридцати дворов села Озева выделилось четырнадцать столыпинских хуторов, да надельных было пятнадцать; они помимо земельного общества вызывали землемера и вырезали любую землю. Раздел поля не обходился без угощения. Отдельный клин шел на вино: "пропивали семнадцатую оброчную статью". У общества оставалась самая дальняя, плохая земля - болота и овраги. Чувствуя, как тащит кулацкая корысть последнюю почву из-под ног, уполномоченные земельных обществ растерянно хватались спорить и вскоре бессильно разводили руками, поникали. Отчаявшиеся мужики нападали на продажного землемера, отбирали у него ленту. Потом наезжала из волости следственная власть, зачинщиков судили, штрафовали все общество. А столыпинцы, получая надельную землю, прирезали к ней подушную, скапливали десятин по шестьдесят. Жили как помещики. За три пуда хлеба, занятые у кулака весной, приходилось бесплатно нести два дня поденщины в самую страду, а осенью возвращать долг деньгами по полтора рубля за пуд, продавая зерно по сорок копеек.
Двенадцатилетним мальчиком провел Ласков такую поденщину. Задыхающийся от жары июль припухшим огненным шаром плавал над аржаным морем, и золотая лава хлестала о проступивший берег, где рассыпанные в цепь жнецы отбивались, клонились под пеной спелых колосьев. И по всей линии сухого, колючего прибоя, вплетаясь в тяжелые пряди солнечной соломы, морозно сверкали ручьи проворных серпов. Ныряя
стр. 350
выгоревшими мальчишескими вихрами в набегающую волну чужого хлеба, уже не детским инстинктом знал Ласков, что через три дня начнут осыпаться ржаные пучины, и не только день, а каждый час дорог в страдную пору. Слышался ему зловещий шорох опустевших колосьев на родной полосе. И худой, сожженный солнцем парнишка останавливался; огрубевшие руки его уже не боялись колючих снопов, они давно привыкли к царапинам и порезам. Все поле перед ним щетинилось и звенело жадной, как сама смерть, несправедливостью.
- Чего рот разинул? Даром, что ль, весной наш хлеб жрал? - огрызнулась на него хозяйская своячиница.
И схлынуло кудрявое море. Раздетые полосы хмурились колким жнивьем. Ушедшая лава колосьев разбросала до самого горизонта сложенные пятками туши жирных снопов.
С этого года, помогая отцу в кузнице, изо всех сил принялся Ласков за изучение ремесла. С ребячества сооружал он для забавы точные модели сохи, мельницы, телеги, где каждая мелочь выверялась и подгонялась с большим терпением. Отец любил сына, поощрял его затеи и сам ковал камни для полуторааршинной ветрянки. В семье Ласковых росли три брата, и только младший выучился ремеслу при жизни отца.
Земельные отношения рано начали занимать его воображение. Забившись на печку въезжей избы, он вникал в хаос буйных, бестолковых сходок, где степенные мироеды беззастенчиво творили свои грабительские дела.
Около родительского дома, схваченный осиновой изгородью, тяжелел единственный в Озеве двадцатилетний фруктовый сад.
Сельская земская школа ушла с мальчишеством. Ласков продолжал учиться самостоятельно, ходил за двенадцать верст в библиотеку - брал книги. Особенно занимали его прикладные науки. Прочитав ряд брошюр по садоводству, он принялся за разведение своего сада, достал и посеял семена дикой яблони, ждал, - томился, и вот посаженные в августе четыреста зерен к весне дали ростки. Взошли, конечно, не все. Тут же с отчаянными усилиями разыскивалась специальная литература. Читал Ласков жадно, захлебывался и, сверяясь с руководами,
стр. 351
продолжал воспитывать зародившиеся дички. Бережно вынимались из земли бескровные, давшие единственный фарфоровый листок, стебельки с длинным беспомощным корешком. Корешок ущипывался - подрезался острым ножом, начинал расти в стороны, нежная яблонька крепла и тянулась вверх. Опыты прививки взяли много любви и внимания. Несмотря на все заботы, многие деревца не выдерживали и погибали. Семь лет знали яблони трудолюбие Ласкова и только на восьмой год, стыдливо благодарные, принесли свои первые плоды.
Двадцать лет как рукой сняло. Забор на задах обнищал. Жерди сморщили окаменевшую кору, ссохлись, лыко закорузло и застонало по-стародавнему. А над забором, прямо под облаками, загустели ветви, все в завязи, анисовки, хорошавки, бели и черного дерева...
Отца схоронили. Четырнадцатилетний Андрей остался в нищей семье. Его захватила кузница.
- Первое время было трудно: сил не хватало, уверенности в себе не было, - говаривал он подчас светлым голосом. - Нелегко этот опыт давался. В самом начале самостоятельной работы с ветряной кулацкой мельницы привезли веретено в три пуда весом, нужно было проварить его. Дело трудное, ответственное. Один край перегрел, пришлось высаживать и снова заваривать. Поплакал я, паря, над этим веретеном, но не отбилось, сделал... Потом братьев учил кузнечному ремеслу. К металлу я с детства чутье приобрел.
Я возвращаюсь из леса и встречаю Ласкова в кооперативе. Он весело поглядывает на приказчика Баранова.
- Бойко торгует, - говорит Ласков о Баранове, видя как тот, улыбаясь, кидает на прилавок куски нарядных ситцев.
- Вот эти узоры с разводами для татарских деревень предназначены, а попадают к нам. Безобразие! - недовольно скрипит пришедшая получать мануфактуру для детсада Морозова.
- Ну, как дела, товарищ Баранов?
- Торгую! - говорит он, запыхавшись, как от быстрого
стр. 352
бега, и с треском разрывает пахучую ткань. - Валяй, ворочай, озевский рабочий!
Из лавки мы с председателем выходим довольные успехами оперившегося выдвиженца. Навстречу подвигается обветренная озевская улица. Дорогой разговорились об обитателях "Маяка".
- Активная работница, - характеризует председатель Морозову, - и коммуну любит, а как бригаду ей доверишь, - хочет зелено сжать, торопится и не умеет ладить с людьми. Легкомысленна и уж очень разбросана; как руководительница слаба... К женскому дню подготовила двух докладчиц, заставила их текст на зубок выучить, так и читали под суфлера. Я возмутился: это не дело, нам этого не нужно, - назвал их попугаями. И с Морозовой ссора вышла. После она согласилась со мной...
Перед нами останавливается неуютно озирающаяся с оголенного бугра новая изба. Стесана она ловко, аккуратно, и прямо на улицу выходит гостеприимное крыльцо, но нет вокруг ни палисада, ни кустика; раненым крылом откинулся хрусткий забор, а за ним ни двора, ни одного амбара или сарая, - просто небритый бугор, скатившийся в крапивную путаницу. Дальше синева, простор, ничем не прикрытые вольные полевые горизонты.
- А как же яблони? - недоумеваю я.
- Недавно отстроился, - отвечает Ласков, поднимаясь на крепкие ступени. - Сад братьям остался, да и не нужен он нам, скоро коммунный подрастет. Только не очень я на нашего агронома надеюсь: если ему серьезно говоришь, он - "Ерунда, пустяки, это дело одной минуты", - а потом тысяча корней яблонь гибнет в питомнике.
Хозяйки Андрея Ефимовича нет дома. Больше двух недель как она в больнице, страдает женскими болезнями. Но и без нее некрашеные полы вымыты, и самотканые половики мягко стелют линованные дорожки по всем четырем каморкам разгороженной избы Ласкова. Высунулась было из-за тиковой занавески узкоплечая кровать, но председатель быстро провел меня в рабочую горницу. Стены здесь дружные, сосновые, и всего-то разделяют их каких-нибудь три метра; они ровняют большие, пришпиленные кнопками портреты. Длинным полотном
стр. 353
спускается до самого пола "Чертеж земель коммуны Маяк". А на полу толпятся тяжелые пахнущие землей банки и кадушки. Это цветы. Они занимают целую стену, свешивают глянцевитые листья, опутывают насторожившиеся подпорки. Кудрявый вьюн по натянутым бечевкам взбирается к переднему углу, где в зеленом венке покоится окаймленный трауром Ленин.
- Жена у меня очень любит цветы, - виновато улыбается Андрей Ефимович.
Небольшой стол подставляет под наши локти крытую белой салфеткой спину; он грубоват и низкоросл, как сам Ласков. Они вдвоем коротают здесь целые ночи. И стол услужливо раскрывает мне направление бессонных забот председателя. Из-под груды газет выбиваются на усыпанные табаком морщины полотняной скатерти суховатые шрифты: "Справочная книжка русского агронома", изд. 1925 г., Шиловский - "Тракторный лемешный плуг", и еще громоздятся в переплетах и папках брошюры и тетради, высоко над уровнем стола поднимая свои поучающие плоскогорья.
- Весь дом сам строил, - роняет Ласков и сразу переходит к моим сомнениям: - Так вы сегодня об Ижболдиных меня спрашивали?
Да, я прошу председателя рассказать, кто этот болезненный, щеголеватый Иван Ижболдин, который появился сегодня в конторе. У него обрюзгшее худое лицо и злые, подернутые слюдой глаза. Мне он совсем не понравился. Но я, вероятно, ошибаюсь, потому что коммунары очень внимательны к нему. И Ласков поясняет мне, что Ижболдиных в Озеве шесть братьев.
- Дом Ивана в аккурат напротив, вон те окна, - показывает председатель. - Он с двумя братьями находился в числе первых организаторов "Маяка". Иван столярничал, вместе мы с ним росли. Образование имеет неоконченное среднее... Собралось нас тогда семь человек и дали друг дружке слово не сходить добровольно с места. Разработали примерный план на несколько лет. Председателем Даниила Федоровича Русинова выдвинули - помнишь, пожилой такой? В то время авторитетен был. Проработали весну, лето и все выполнили, а к осени двадцать
стр. 354
девятого года Иван Ижболдин перестал укладываться в постановленный правлением прожиточный минимум. Деньги вперед забирал, не по плану, и как-то ночью позвал прогуляться, стал мне жалиться на трудную жизнь. Уговаривал, чтоб лучше себя обеспечить. Страсть имел одеться, гульнуть, в месячнике не участвовал и на строительство коммуны не подписался. А ко всему, в поисках красивой жизни, связь с учительницей завел. Жена ревностью исходит. Все на виду, из-за семейных неудач не выходил на работу. Это снижало авторитет среди населения. В начале революции в партии он находился, потом выбыл... Мы действительно недоедали, но страх был, чтоб дело не погубить... Потом оставил он коммуну и ушел на выгодную вакансию в райколхозсоюз, а семья здесь осталась. Приезжает частенько, в счетоводстве помогает и вообще готов содействовать, чем может... Петр, старый приказчик, родной брат ему, - форсистый пьяница. Другие братья тоже нескладные... Михаил больной, к работе не способный. Семен молодой, с шестого года рожденья, а уж пять раз женат был и двум алименты платит, бездельничает, весной бросил коммуну, изболтался, а сейчас опять заявление подал. Младший Василий с гастролером уехал балаганить...
И Ласков хмурится:
- Подтверждают сплетни буржуазии, что не выдержали тяжелой жизни. Из всей семьи только Павел на работе; тракторист он и кандидат партии. Знает машину.
И я убеждаюсь, что низкие окна, из которых так хорошо виден дом Ижболдиных, смотрят зорко и внимательно.
Еще рассказывает председатель о товарище Филиппове, который возглавлял семеноводческое гнездовое товарищество.
Правление товарищества находилось в Озеве. Филиппов, по заданию райкома принимавший участие в организации "Маяка", сжился с членами коммуны и осенью двадцать девятого года сам вступил в нее. Когда гнездо ликвидировалось, он ушел в райколхозсоюз на Красный Бор, но оттуда летом тридцатого года был снова прикомандирован к "Маяку", - уже на постоянную руководящую работу. Хорошо поставил дело, а теперь вдруг перебирается в Казань, в Татсеменоводсоюз. Уехал, только за час предупредив.
стр. 355
Оставляет коммуну, как нянька не спеленутое дитя.
- Почему же ты, Андрей Ефимович, в партию не вошел?
- Не пришлось как-то... - раздумчиво отвечает Ласков. - Когда помоложе был - воевал и не собрался, а сейчас зовут, но время ушло, и негоден я... По правде молвить, осталась у меня от тяжелой кузнечной работы болезнь, привычка такая скверная... Хотя за все два года коммунной жизни никто не видывал меня пьяным, а совсем бросить не могу. Как завернет она - скорей все дела заканчиваю и беру себе выходной. Дверь запру и выпиваю. Что тут со мной творится, передать невозможно!.. Один либо два раза на месяц приходится такой припадок, но если много работы набегает, могу вытерпеть и поболе двух месяцев. Ну зато после с большей яростью проявится, и трое суток дверей никому не отпираю...
И вспомнился мне смущенный вид возницы, с которым я ехал в "Маяк". Так вот что хотел он тогда сказать: дескать, хотя и беспартийный и не без греха, а лучший передовой человек и ничем партийным не уступит, но не вышло у него... Замолк неопределенно, чтоб не уронить в глазах незнакомого человека авторитет председателя. Сумел Ласков крепко полюбиться всей мужицкой округе.
Откуда в нем эти организаторские способности?.. Да и может ли он красно говорить?..
- Дело не в красивости, - заронить твердую мысль надо, - отзывается Ласков об ораторском искусстве...
Летом самое удобное сообщение с Казанью по воде. Бараки, строенные на песке, круглый год будут хранить свои унылые, мочальные сумерки. Около них отданы последние наставления равнодушному кучеру. Потом долгое ожидание заскрипит толстобокой пристанью, раскачает приводные глубоко вздыхающие мостки, а ослепшая на единственный глаз билетная касса спрячется за рогожные тюки неизвестных товаров. Тут широкий речной ветер пронесет по дебаркадеру благую весть:
- Сверху идет!
И оживут заснувшие лица приуральских национальностей.
стр. 356
Тревога засуетится пестрым народом, бросится под ноги грязная фанера ящиков, какие-то узлы, голоса, запахи и, качнувшись, нырнет под локти неколебимая крепость смоляного борта, а за ней живая черная глубина. Зябко и совсем по-новому проникнет в сознание раскрытая в поисках белой приближающейся точки Кама...
Есть на причалившем, закрывшем весь мир чистотой зеркальных стекол пароходе второй и первый класс, и достаточно богат "Маяк", чтоб обеспечить командировку своего председателя. Но Ласкову не нужно кают и сверкающей палубы. По-мужицки бережет он каждую коммунную копейку. Да и, пожалуй, одиноко показалось бы ему там, наверху, - бедно народом... Любит Ласков скученного человека и не променяет засиженные нары ни на какие удобства.
Вздуваются над головами сидящих крутые ребра пароходного остова. Запах масляной краски вьется у негнущихся белых подпорок, он мешается с перегаром, прелью и махоркой, сжатый между служебными каютами и стеной машинного отделения, останавливается. Но свежее дыхание Камы неожиданно сразу прорывает душную пробку, наполняя сознание близостью быстро движущейся вокруг воды. А озевский индустриальный мужик, проходя мимо запотевших стекол, ныряет ненасытными глазами к блестящим суставам размеренно вздымающей высокие плечи, раскачивающей весь пароход машины.
Вместе с узелками, откуда появляются полбенные лепешки, бутылки с молоком, сушеная вобла и жестяные кружки, развертывается третий класс мудреным, вначале отрывистым и дальше дремучим, ищущим разговором. А невзрачного вида председатель захолустного "Маяка" Андрей Ефимович Ласков присматривается, прислушивается и помаленьку начинает разъяснять - как и что. Бросаются к нему изодранные неудачами и нуждой, озлобленные голоса:
- Разорили всю Рассею своими перегибами!
- У меня сын красноармеец, - выпутывается из рыжих водорослей непролазной бороды крутой бас, - а они, сукины дети, меня раскулачивать вздумали; потом, как с песочком протерли
стр. 357
им зенки-то, восстанавливают и в колхоз зазывают: "Почтенья просим!" А нешто я опозоренный пойду к ним?
- Пущай в нищете, ну покой должен быть, чтоб сам себе хозяин и своему добру владыка, - захлебывается слащавый, пахнущий сырыми портянками голосок с верхней полки.
- Все единственно, ежели добровольно, то никого колхозная жизнь прельстить не могит.
- Я вот прямо скажу, потому как сам есть полноправный член колхоза, - срывается откуда-то сбоку петушиный ломаный авторитет, - на основе полной добровольности и обоюдного согласия, все силы приложивши, тянемся до победного конца и...
- ...и ни хрена не получается! - перебивает его рыжая борода.
- Скотину-то всю порешили, таперя нету, значит, выходов для нашего брата! - сопливится с нависшей полки вонючая портянка.
И молчат сидящие тут же колхозники, - не втолкуешь ведь этаким. И то сказать: у каждого свое разумение.
Но упорно развертывает председатель "Маяка" одно положение за другим. Где-то, совсем рядом, сотрясая все пароходное тело, бьется огромное сердце машины, оно двигает смирившееся в дороге время. И полновесные мужицкие слова Ласкова, согнувшись, бегут по сухим полям, рассыпаются в цепь и снова перебегают историю Союза. Спешно окопавшиеся, они открывают живой оглушительный огонь, наступают сплошной, едва различимой в безбрежности полей массой, подставляя горячему солнцу широкие защитные спины, и уже некоторые из них, сорвавшись, тыкаются круглой головой в родную землю, умирают за дело Советов.
Дрожит сгустивший внимание воздух, прыгает рыжеватая щетинка на верхней губе председателя. Речи Сталина и крепкий скелет яковлевских тезисов на глазах у взволнованных собеседников обрастают трепетной плотью озевского опыта. Глубоко западает хозяйственный образ "Маяка" в сомневающиеся и маловерные, поросшие звериной шерстью головы, а солнечные глаза готовых на борьбу пареньков из союза молодежи оживляются,
стр. 358
жадно пьют, впитывают всем существом преодоленный председателем путь. Пробегающий мимо машинист, мочально-бородатый и засаленный, останавливается, не может уйти - слушает:
- То же выходит, что давно в газетах писано! И нельзя не верить, потому что свое, нутром человек говорит, а не вымыслом.
И, дождавшись окончательного завершения ласковой речи, неловким движением тащит машинист за грубошерстный рукав удивленного рассказчика в сторону и хрипло, взволнованно шепчет:
- Здорово ты в этом, братишка, разбираешься. Будь другом, сделай доклад нашей команде, а то они заклевали меня вопросами, так что я партийный и чувствую все сам, понимаю, а передать не могу.
- Что ты, товарищ! Подумаешь, какого оратора выискал! Покалякать приходилось мне, а докладывать не берусь...
- Брось, брось отнекиваться, - слышал я, - главное дело - ты им вопросы заткнешь.
Как отвалили от Челнов, собралась у кормы команда, больше низший служебный персонал. И вспыхнул электричеством захолодавший пароход, ушли в темноту камские горизонты. У свернувшихся в клубок канатов, окруженный пестрой толпой кочегаров, матросов и грузчиков, пояснял современное положение деревни и, ссылаясь на свою коммуну, делал соответствующие выводы побледневший Ласков.
Водники - народ дошлый, и богато у них озорниками. Как пошли гнуть ядреные волжские обороты, опутывать проволокой колючих шуток... И будто некуда податься коренастому Ласкову: у самого уха рвется матерная шрапнель. Кушаки у грузчиков красные, народ они рослый, больше выходцы из татарских сел.
- Ваш башка не верил малость, когда колхоз удумал: махан-то нет, икмяк ек, один биднота сила не берет, а сыридняк не заставишь на колхоз гулять!
- Все едино пропала деревня: хозяйство прикончили, а нового не видим, одна смута идет... Значит, дело ни к тебе, ни матери не годится!
стр. 359
И грубо перекатываются пустые, изверившиеся голоса.
- Нет, ты делом говори, - схватывается Ласков с перекошенным кочегаром, - когда в девятнадцатом году Каму от белых очищали, было чего ждать!? Где ты тогда находился? Солью спекулировал! Строительство принимаете, а деревня пущай заживо догнивает? Аль кулаков пожалел?
- Ну, это ты, товарищ, брось! Я не мене твово на фронтах бился и, случись надобность, винтовку держать не забыл, - кривится коричневой камбалой черноглазое лицо.
Бьет Ласков, с ног валит упрямо напирающие вопросы. Подставляет крепкую спину под скользко срывающиеся остроты. Забравшись в самую суть наболевшего недоверия, со смелостью опытного хирурга вскрывает он живой организм каждого сомнения...
Молчат портреты.
В переднем углу потемневшие зеленые листья. Скатерка низкорослого стола усыпана табачным пеплом. Жестяная коробка не в силах удержать полную горсть окурков, она роняет их пожелтевшие трупы к подножью книжных плоскогорий. Давно прогнали стадо, и в открытое окно ползут пахнущие бурьяном и крапивой деревенские тихие сумерки.
- ...Долго я с ними провозился, - заканчивает свой рассказ председатель, - сначала куда тут, на стену лезут: "Почему здесь плохо и там неладно?", да с ядом все, - народ продувной. На моей стороне никого не было, а потом затихли, слушают и соглашаться стали; зубоскалы совсем замолкли, потому народ на мою сторону перешел. Машинист весь просиял, очень был доволен моим разъяснением. Повел за это с собой и всю машину, видя мою к этому делу страсть, по винтику мне рассказал... Теперь я локомобиля не пугаюсь!..
ЛОКОМОБИЛЬ
Всю ночь не спали озевские активисты, обмозговывая, как лучше отгрузить и доставить пришедший на Красный Бор локомобиль. С самого раннего утра суетились они, сооружая специальный для тракторной упряжки станок на широких колесах.
стр. 360
- Потому локомобиль подержанный и куплен без колес. Котел, труба, маховик - все в исправности, и мелкие части полностью в порядке, только подставки нехватает.
Празднично гудел ветер над селом. На траве перед кузницей шипели затянутые ободья.
- Главное дело - как его с пристани снять? - волновался Русинов.
- Еще на наше несчастье в аккурат назавтра с ярмаркой совпало, - почесываясь смекал заведующий постройками. - И добро бы путное чего было. Торговли-то нет, один перевод деньгам.
- Да уж вот она где у меня, эта ярмарка! - хлопает себя по шее председатель. - Сегодня за утро боле двадцати человек приходило, денег просят. И купить-то нечего, подсолнухи одни. Пьянство разведут. Глядишь - по пятерке выбросят, а для коммуны двести-триста рублей - деньги серьезные. Станешь им толковать, - соглашаются: дескать, "оно правильно, только хоть трешничек давай, может, чего подвернется купить..."
Кряхтит, поднимая широкую ось, черный плотник.
- Давай! Давай еще повыше! - наваливают жернов сплошного колеса Ласков и Русинов.
- Стариков так ли, сяк понять можно, - продолжает председатель, - на них старый покрой жизни сказывается: погулять... выпить. А что молодые сознательность теряют - непростительно. Рабочий день пропадает, лошадей берут... Непорядок.
Тут к группе пыхтящих у самодельного станка активистов неуверенным шагом подходит худой курчавый мужик. Он минуту стоит молча, растерянно, затем, как бы нехотя, нараспев произносит:
- Я до тебя, Андрей Ефимович, по лошадь пришел, на Красный Бор завтра надоть.
- Прямо говори: на ярмарку снарядился, - смеется Ласков.
- Ну, хоть бы на ярманку, так что?.. Все едут, нешто мне оставаться...
- Вот бы и проявил самостоятельность, остался бы один.
- Ладно, а ты не смейся, всерьез говорю.
стр. 361
- Что я вас силом, что ль, держать буду! Только смотри, лошадь не забудь накормить, - уйдешь шататься, а она у тебя будет газеты читать.
И когда председателя по какому-то делу позвали в контору, пошли мы вместе. Дорогой он пояснял:
- Меня беспокоит, когда они с виду согласятся, а внутри у него что-то запало; жестко толковать пока нельзя. И в работе тоже бывают разные типы: одни ждут приказа, другие не терпят строгого тона, их нужно похвалить да попросить, тогда сработает не хуже прочих. Завхоз у нас хорош, но слишком сух, а сейчас еще нам нужен некоторый процент болтологии, не то народ обижается.
В продолжение целого дня переползали Озево плетушки и телеги, понурые лошаденки отмахивались от слепней, и плыли перед окнами Степановой избы чинные, застегнутые на все пуговицы, татарские бешметы, поддевки, платки и кепки. Двинулось на ярмарку все окрестное население.
На мои вопросы Степан Иванович разводил мутную неопределенность:
- Не най, как работа дозволит. Я ведь не гонюсь за праздниками, вона Нюрке, конечно, есть интерес поглядеть, что за ярманка за такая...
Но хозяйка, Егоровна, уже слазила в сундук, приготовила кашемирову шаль и достала Степану суконные брюки: собирается, значит.
Этим же вечером впрягли трактор в дубовую колымагу и отправили за локомобилем; второй фордзон шел сзади, в запас, на случай поломки.
Село Озево относится к Красноборскому району, и сообщение с районом - прямое, двенадцать километров. До революции Бор назывался пьяным и село это древнее. Русское население здесь появилось вскоре за покорением Казани. В 1662 году воевали село Пьяный Бор, и церковь в нем сожгли бунтовавшие по тому краю башкиры. А раньше, так что никто и не упомнит - когда, шло табуном в шорохе листьев, в чаще, среди бурелома жилистое племя. Дышал смешанный лес допотопной
стр. 362
сыростью. Древнее счастье ныряло под мохнатыми ветвями: ломая полнокровный папоротник, оно рыскало дикой медвежьей тропой, оставляя на травяных покровах страшные человеческие следы. Большие переходы сушили дыхание. Лес струился сыростью, но воды не встречалось с утра, и неведомых, ищущих места для становища людей томила жажда. Закат набросил кровавые лохмотья на тяжело вздымающиеся плечи вожака; он первый напал на упавшую борть, в которой сохранилась дождевая лужа. Племя жадно пило пропахшую воском жидкость и после с помутившимися глазами выло, ругалось, ползая на четвереньках. Вожак держался дольше всех; качаясь, он ходил на кругах, как зверь, и наконец свалился, распластав по земле волосатые руки. Вода, смешавшаяся в колодце с медом, перебродила, и сыто от времени окрепло. Долго спали опьяневшие люди. На другой день, под высоко взобравшимся солнцем, они двинулись дальше, но, отойдя несколько метров от ночлега, остановились. Пошатнувшееся небо бросилось им под ноги синей глубиной; внизу плыли, гонимые широким речным ветром, отражения облаков, - это плыла Кама. И неизвестное племя раскинуло здесь поселок. С тех пор, - говорит легенда, - установилось название села - Пьяный Бор (по-татарски - Пеньджар).
Грузно осели, похоронив под собой кости мамонта и волосатого носорога, образованные мощными толщами постплиоценовых отложений террасы. Их плоские спины густо поросли хвойно-лиственной шерстью. Еще говорят, что по всей здешней округе растет пьяная земляника. Будто кружится от нее голова и клонит ко сну, но о том лучше знают влажные губы девушек из окрестных деревень.
У самого села был вскрыт богатейший могильник со многими бронзовыми украшениями "особого типа", и даже в научном мире разговоры пошли о "пьяноборской" культуре. Но тому делу тоже много лет минуло, а вот ярмарка съезжается каждый год испокон веку и по сю пору. Малявинской пестротой кружит она между разбросанным десятком дощатых ларьков и палаток.
стр. 363
- Не та уж, конечно, торговля, что раньше бывала, и веселье не то, больше по привычке собираются. Нарядишься, лошадь почистишь, а как пройдешься раз, смотришь: тот же стоит кооператив, что и по будням. А частные торговцы сонные, как мухи зимой, и нет в них интереса к своему делу. Неизвестно, зачем приехали, - жалуется, степенно расправляя усы, толстый гражданин в картузе.
Поддерживает его парикмахерского вида юноша:
- Совершенно справедливо заметили, Семен Сидорыч, просто я скажу, не нужна нам ярмарка, и определенные на этот счет директивы имеются.
- Значит, одно утешение, Антоша, - половиночку распечатать.
- Это действительно, папаша...
И говорящих уносят скучающие потоки нарядной толпы.
С рассвета у холодного берега Камы толпился, гудел озевский народ. В тридцати метрах от берега, за деревянной, рассыпанной лентой мостков, покоился накренивший весь дебаркадер паровой котел. Выжидательно фыркали фордзоны. Грузчики за выгрузку на берег просили семьдесят рублей, но ударники и активисты "Маяка" уже тащат канаты, цепи и, ловко зачалив, волокут тракторами чугунную махину. За десять минут сошел локомобиль по наложенному тесу, грузчики только диву давались.
Целый день тишиной полнилось опустевшее Озево. К вечеру стали возвращаться коммунары; они поругивали никудышную ярмарку и с пафосом, размахивая руками, говорили о посрамлении красноборских грузчиков.
- Семьдесят рублей, мать их за ногу, хотели сорвать, только не вышло у них дело...
- Ловко сошел!
- Горы да слабины дорогой маленько скрутили, пожалуй, до темного не прибудет...
Вернувшись домой, подвыпивший Степан Иванович мутно разводил руками и в благодушном умилении дивился на себя
стр. 364
и на то, что колхоз образовался, и как это он стал полеводом в коммуне. Голос его тянулся сонно, становясь все более вялым, медлительным, беззвучно переходил в блаженно пьяненькую улыбку. Потом ткнулся Степан Иванович в чулане на голые нары и захрапел.
У Нюрки блестели глаза, она долго ворочалась на полатях и, вспоминая свои надолго, до нового торжества, ушедшие в сундук наряды, томилась по-ребячьи. А четырехлетний сынишка, подавленный великолепием первой в его жизни ярмарки, вздрагивал во сне, бредил:
- Черемисин придет, боюсь... Ой, ой! Боязно черемисина!..
Засветло не доспел локомобиль, всего четыре версты не осилил. Тракторы ушли домой. Так и затяжелела окруженная пустыми черными просторами, кинутая у дороги громадина.
С восходом солнца все Озеро вышло к околице встречать локомобиль; много дивились, шумели, охлопывали толстостенные бока, водили пальцами по круглым клепкам.
- Эх, здоров дядя! - хохотал Баранов.
У машинного сарая сбивались доски с тяжелых ящиков, и проверял Ласков, все ли части в порядке.
- А свисток-то, ребята, где?.. - растерянно оглянулся он, вскрыв последний ящик.
- Неужели нет?! - жалобно простонал Русинов.
И пошли по лицам коммунаров грустящие тени...
- Взаправду, ребята, нетути свистка...
- Ерунда это, поправим! - вдруг оживился Ласков. - Накажи ямщику, как на Красный Бор поедет, зайти в райколхозсоюз; у них есть на складе разобранный двигатель, пускай на два дня свисток возьмет. Не хитрая штука, по готовой модели сами сделаем...
ПРЕДРАССВЕТНЫЕ ТЕНИ
Вечером накануне моего отъезда Озево, до краев наполненное густой беззвездной ночью, укладывалось спать, расправляя избяные кости. Еще раз зевнула деревенская улица. И, вытянувшись во всю длину своих двухсот тридцати дворов, задремал
стр. 365
"Маяк", закатывая последние искры желтоглазой вечерней жизни. Но едва я погасил свечку и погрузился в мышиные запахи рассыпанной по чулану муки, как громко кашлянула Степанова калитка, и затем перебросились ступени крыльца неуверенным тройным скрипом. Стук раздался невнятно и казался беспричинным. На мой вопросительный окрик зашуршал незнакомый, тревожно успокаивающий голос:
- Я до вас на минуту, товарищ. Если легли, то не тревожьтесь... Так я, без особой надобности... Кой-что поговорить для случая хотел... - Слова через силу лезли из темноты.
- Нет, почему же, пожалуйста, - говорю я, стараясь показать полную готовность. - Просто от скуки лег, все спят, значит, и мне делать нечего.
И быстро одевшись, ныряю в сени, потом на крыльцо. Передо мной темная фигура с худыми приподнятыми плечами.
- Хе-хе, не узнали?.. - изломанно дергаясь, говорит неизвестный. - Мы в конторе встречались. Я, видите ли, Ижболдин, да, да, Иван, тот самый...
И мне непонятно, почему он трясется мелкой стучащей дрожью.
- Так сядем здесь? - спрашиваю я.
- Пройдемтесь лучше, товарищ, - тронув меня за плечо, предлагает он.
И мы вибираемся за калитку. Глаза начинают осваиваться с темнотой. Впереди светлеет сухая пыль дороги, по сторонам ползут хребты черных построек. Ветер холодным дыханьем ощупывает руки, лицо, забирается в складки одежды.
- Вы озябли? - прерывает молчание потресканный голос Ижболдина.
- Нет, это спросонья и сейчас пройдет... Но что случилось?
Он медлит с ответом и вдруг срывается:
- Писатель вы?.. Колхозную жизнь изобразить хотите?.. Почитаю нужным уведомить, что напрасно затеяли такую абстракцию. Может, где по другим местам и получается чего, ну "Маяк" описывать не следует. Все равно правду установить не
стр. 366
удастся. И узнать ее, доподлинную нашу жизнь, не представляется возможным. Такие тут фактические дела, что определенно помолчать нужно.
Голос его становится острым и звонким, а глаза смотрят на меня из темноты злым жестяным блеском.
- Обо мне Андрей Ефимович, конечно, вас съинформировал уже. Ну-с, извините, не пугаемся мы эдаких, в нем тоже есть чего на критику предъявить... Только прямо предлагаю: бросьте, ничего тут хорошего нет!..
Мы подходим к дому Ласкова. Еще издали видны два упавших на дорогу луча. Задернутые занавески светятся, и на экране окна, пересеченного крестом рамы, показывается человеческая тень, круглоголовая; она зыбко раскачивается и, пытаясь удержать равновесие, бросает в стороны бесшумно метнувшиеся руки, шатаясь, растет, становится неясной, покрывает все полотно, затем уменьшается, снова принимая четкие очертания знакомого профиля.
Что это?.. Ласков еще не спит?.. И откуда в нем эти нелепые телодвижения?.. Чем он занят?.. И вдруг все проясняется, - по спине скользкими мурашками ползет злобный шопот Ижболдина:
- Пьяный он. Начинился до стопроцентной невменяемости, коммунар великий! Вот ваш председатель!.. Любуйтесь всесторонне!
Ветер вздрогнул и рванулся в темноту, но экран продолжал жить, тень качнулась и вновь подняла обе руки.
Светящиеся занавески остаются сзади. Ижболдин дышит отрывисто, в горле у него что-то клокочет, он останавливается и, сжав клешни, запинаясь произносит:
- Мне сюда... Не о чем больше... П-позвольте пожелать всего наилучшего... кхе-кхе. - И сделав два шага по направлению к своему дому, оглядывается: - Поимейте в виду, товарищ, что книжечку вашу мы добудем!.. - Вскинув голову, он хрипит: - Меня как работника уважают, и вся округа знает... Я в партии состоял... и... И будьте здоровы!.. - Он удаляется, исчезает, лязгнув невидимой в темноте калиткой.
стр. 367
Клочки черного неба начали заметно редеть, предрассветно синели коньки деревянных крыш.
Чем так обеспокоен посмеявшийся наготе председателя Ижболдин? Должно быть, он сам ощущает свое бегство из коммуны как преступление и теперь пугается собственной тени, желая во что бы то ни стало не допустить ее начертания в печати. У него мелкое болезненное лицо...
Там, на востоке, уже занимался последний день моего пребывания в Озеве. Я повернул к дому и, снова поровнявшись с избой Ласкова, смело глянул в потухшие окна; за их отпотевшими стеклами глубоко запали бельма слепых занавесок, бережно прикрывая тяжелый сон по-земному значительного и по-человечески больного председателя.
Весь этот день "Маяк" метался, работал без передышки. И даже на солнце, которое попрежнему покачивалось над озевской улицей, виднелись жирные пятна автола. Окопавшийся у лесопилки локомобиль быстро утверждался в правах, он уже принял маховое колесо и с нетерпением ждал озевских мастеров, обещавших вернуть ему медный гудок потерянного голоса. Так же, по-заячьи, пищали ясли, водил смеющиеся хороводы детский сад. Сепаратор гудел комариным роем, и веселые зингеры из швейной мастерской вступили в соревнование с быстро крутящимся временем. Но все коммунные производства, развернувшие свои жизнерадостные темпы, прислушивались сегодня к звонкому кузнечному заданию; даже телята, широко раздувая ноздри, дышали шумно, отрывисто, подражая усердной работе кузнечных мехов.
Ласков поспевал всюду; под его руководством резали молодые кузнецы медный свисток; в контору он забежал всего на одну минуту и показался мне чуть бледнее обычного. Затем я проводил его до самой лесопилки, и на мой краткий рассказ о вчерашней встрече с Ижболдиным он улыбнулся просто и светло.
- Значит, учил вас о чем писать нужно? - и, весело махнув рукой, добавил: - Пишите все, как видели, дело само за себя говорит, а мы, чем могли, старались для "Маяка", чтоб лучше
стр. 368
было, и уходить на хороший оклад вслед за Иваном не собираемся.
К вечеру потянулись над Озевом ненастные тучи. Еще засветло, рослый в серых яблоках мерин подкатил плетеный тарантас к Степановой избе. Степан Иванович заботливо подтыкал сено у сиденья, несколько коммунаров, вернувшихся с работы, собрались перед воротами. Кучер был незнакомый, седобородый, - должно быть, из середняков, - подумалось мне, глядя на его степенную осанистую манеру, с которой оправлял он запутавшийся в вожжах лошадиный хвост. Из правления находился тут только кассир, товарищ Чикуров, остальные ушли к локомобилю.
- Ну, теперь в Москву, что ль, отправляетесь? - полюбопытствовал чей-то голос.
- Нет еще, до Москвы не скоро! - отвечал я. - А что?
- Привет там сказывайте от нас Михал Иванычу! - оживились коммунары.
- Да передайте, что всем довольны, только табачком чтоб позаботился, - улыбнулся давно знакомый плотник.
- И то правда, - засмеялся кассир и серьезно добавил: - для нас папиросы - раззор; я давеча подсчитал: коммуна от них в одну неделю двести шестьдесят рублей на воздух пустила, а с махоркой много экономнее получается.
Костлявый мерин ткнулся в оглобли, и плетушка поплыла по Озеву за околицу; укачивая своим мерным поскрипыванием, она открывала подернутые сумерками поля, тонула в пустых ненастных просторах. Озево осталось далеко позади.
Серый дождичек тронул задремавшие ресницы ржаных колосьев. От тряски и бессонной ночи у меня зазвенело в ушах... Но нет, это донесся все возрастающий металлический звук; он покатился еле уловимой струйкой в даль вечерних полей. Да, теперь совсем ясно, - это первый гудок "Маяка".
- Добились, значит, ребята! - обернулся ко мне весь просиявший возница. - Сработали все же...
И внимательно вслушиваясь в отчаянные, потрясающие воздух завывания, усмехнулся стариковским, отечески поощряющим смешком:
стр. 369
- Тоже механики!.. Хитро удумали...
Брезентовый чапан отяжелел, свесившийся над глазами капюшон ронял капли дождя. Пропахшие сыростью, мы быстро подвигались все дальше и дальше в ночь. У самого Красного Бора встретились горбатые очертания лезущих сквозь темноту подвод. Возница окликнул охрипшим голосом:
- Озевцы, должно?!
- Своих не узнал!
- Здорово, пари. Косилки, что ль?.. Разве задержали дотемна?
- То-то и дело. Да мочит прытко!..
Щелкнул кнут, колеса зашлепали грязью, и впереди открылись светящиеся красноборские окна.
Ненастье ломило старые кости дебаркадера, он потягивался и скрипел. После двенадцати верст черных дождливых полей окутанный электрическим сиянием пароход показался особенно торжественным. И когда отдали чалки и пыхтящая машина ударила холодную воду, еще раз глянул дощатыми бараками тускло освещенный берег...
Дальше мои скитания шли по коммунам и колхозам Поволжья, где встречались мускулистые тела гигантов и пестрой сетью расстилался млечный путь карликовых объединений; они жили, росли, множились. И это был процесс сложнее, быть может, самых сложных химических процессов и в то же время простой, как первые побеги дичков в питомнике плодового сада.
Я замечал, что кристаллизованные в первые годы революции коммуны, осевшие в бывших помещичьих домах частью уже на готовый каркас, выглядят много бледнее, неряшливее хозяйств, идущих от простейшей формы артелей и в кратком, но органическом росте достигших коммунного совершеннолетия. Такие хозяйства ширококостны и крепки, в их стаже есть десятки невидных, взятых с подлинным героизмом побед, закаливших товарищеское боевое общежитие.
И теперь черты полюбившегося лица коммуны при селе Озево обозначались для меня с большой определенностью линий.
стр. 370
"Маяк" пустил крепкие коллективные корни, и дивится округа его могучему росту, но он далеко не является лучшей из встреченных мною коммун. Выбившись из безвестного захолустья, озевский коллектив поднялся над обрамляющими его глухими деревнями и служит настоящим маяком для своего края, а вокруг идет подгон молодых побегов. И ясно одно, что здоровым ветвистым организмом входит озевская коммуна в сад сплошной коллективизации, который плотно завязывает по всему союзу свои малые, еще зеленые узлы великого будущего урожая.
Яркая разновидность человеческого материала, включающая в себя облики, подобные обитателям "Маяка", оплодотворяет хозяйство общими силами, а коллективный труд в свою очередь круто перевоспитывает быт и психологию деревенских преобразователей жизни. И Ласков, за которым шумит надежная смена озевской молодежи, состоит в главных чертах из таланта к общежитию и творческого проникновения в сущность металла. Этими же свойствами он входит в многоголовую глыбу нового человека, покоряющего предрассветные поля, уже тронутые озимой паутинкой индустрии.
Сейчас за двойными рамами окна грохочет московский трамвай, хрупко и неуверенно восстанавливая в памяти звон лесопильной рамы далеко ушедшего "Маяка". Передо мной груда исписанных страниц, стакан горячего чая и прохладная пачка газет. "Правда" поднимается и потягиваясь медленно развертывает над столом свои бумажные крылья. Еще сырая от мороза, советская печать расправляет хрустящие страницы, она говорит языком масс. Из общего строя доносится совсем знакомый, уверенный голос.
Первый раз в газете Ленина, органе Центрального комитета ВКП(б), говорит озевский коллектив, и на его верхней губе взволнованно прыгает ласковская рыжеватая щетинка:
Коммуна Татарии "Маяк", Красноборского района, в ответ вредителям удвоила первоначальную сумму подписки на заем "Пятилетка в четыре года", выдвинула встречный план хлебозаготовок в 330 тонн и постановила присвоить коммуне имя т. Дзержинского. По примеру коммуны несколько окрестных сел тоже выдвинули встречные планы хлебозаготовок.
("Правда", 27 ноября 1930 г., N 326/4771.)
(Ровесники: Сборник содружества писателей революции "Перевал". М.; Л. ГИХЛ. 1932. [Кн.] 8)
