стр. 295
С. Гусев.
БЕЛАЯ ПЕЧАТЬ.
О гражданской войне.
(Беглые заметки.)
С легкой руки Раковского, о книге которого ("В стане белых"), вышедшей в Константинополе, не раз уже говорилось в нашей прессе, заграницей, где приютилась "Россия N 2", выходят одна за другой книги, посвященные недавно законченной гражданской войне. Общим для всех произведений этого рода является недоумение по поводу того, как это могло случиться, что "московские палачи" разбили бесконечно благородных, безупречно-честных, гениальных и небывало храбрых генералов, запоздалое раскаяние по поводу сделанных ошибок, полное неуменье разобраться и понять, в чем действительные ошибки заключались, и, наконец, плохо скрываемое сознание безвозвратной непоправимости разгрома белых армий и безнадежности новой интервенции.
Для будущего историка эти книги представят полезный материал. Но мы сейчас детальной историей гражданской войны не занимаемся. Для нас гораздо важнее сейчас учесть опыт гражданской войны в целях непосредственного его практического применения в будущих революциях и войнах. А для этого надо посмотреть, как учитывают тот же опыт наши враги. У них немало ученых и способных генералов, которым найдется что сказать. Да и времени у них теперь гораздо больше, чем у нас.
Предо мною две книги: 1) Роман Гуль. Ледяной поход (с Корниловым). Изд. С. Ефрон. Берлин. 160 стр. и 2) В. фон-Дрейер. Крестный путь во имя родины. 1921 г. 160 стр.
Роман Гуль в качестве эпиграфа к своей книге выставил изречение Дантона: "I'aime mieux etre guillotine, que d'etre guillotineur", что в вольном русском переводе означает: "Лучше пусть мне отрубят голову, чем я стану рубить головы другим". У Дрейера эпиграфа нет, но зато есть предисловие Куприна, пытающегося казаться веселым при отчаянном невезении. Куприн заканчивает предисловие таким пророчеством: "Окончательное низвержение большевиков вооруженной рукой не только возможно, но и неизбежно, но и неотвратимо". Сам же Дрейер заключает свою книгу словами "московские палачи".
Таким образом и Гуль и Дрейер ставят и, каждый по-своему, решают вопрос о терроре: Гуль по мелко-буржуазному умывает руки и осуждает террор и со стороны белых, и со стороны красных. Дрейер оставляет право террора только за белыми, а красным в этом праве
стр. 296
решительно отказывает. Наша точка зрения на террор общеизвестна и отличается одинаково и от сантиментальной, оппортунистической, интеллигентски внеклассовой постановки вопроса у Гуля (постановки, которая, как увидим ниже, на-руку белым) и от откровенно-готтеитетской постановки у Дрейера: ежели у меня украли жену, то это - зло, ежели я украл чужую жену, то это - добро. Мы всегда считали террор в открытой вооруженной борьбе двух классов, именуемой гражданской войной, неизбежным и с этой точки зрения "законным" явлением. Для нас вопрос не в праве на террор со стороны обоих борющихся классов, а в действительных возможностях и условиях его осуществления, определяемых реальным соотношением сил, степенью опытности в деле террора, степенью решимости на беспощадную борьбу и степенью свободы от мелко-буржуазных иллюзий, будто можно обойтись без гражданской войны, без ожесточенной вооруженной борьбы, без террора, будто можно основной вопрос о диктатуре одного из борющихся классов, раз эта борьба уже стала в порядок сегодняшнего дня истории, разрешить мирным, демократическим, парламентским путем.
Если поставить вопрос так, то, оглядываясь на историю нашей гражданской войны, мы вынуждены будем установить, что наши враги были и несравненно выше подготовлены к террору, чем мы, и обнаружили гораздо больше решимости в переходе к террору и больше свободы от мелко-буржуазных предрассудков. Вот почему мелко-буржуазно интеллигентские сантименты в этом деле (в стиле Гуля) и проповедь их, особенно в начальный период гражданской войны, когда пролетариат только что захватил власть, а буржуазия спешно организует контр-революционное восстание, на-руку именно буржуазии и крайне вредна пролетариату.
Вспомните-ка восстания юнкеров в Петрограде и Москве, благодушно всепрощающее отношение к ним со стороны Советской власти, давшее им возможность собраться на Дону. Это - с одной стороны.
А вот вам некоторые картинки из другого лагеря, относящиеся к той же эпохе (первой половине 1918 года):
Пьяный лакей, собрав на вокзале народ, кричал: "Афицара, юнкаря - это самые буржуи, с кем они воюют? С нашим же братом - бедным человеком! Но придет время с ними тоже расправятся, их тоже вешать будут!"
Понятно, лакей был арестован.
Ночь он проспал в караульном помещении. "Отпустите его, только сделайте внушение, какое следует", - говорит утром полковник С. поручику З.
Мимо меня идет З. и лакей. З. делает мне знак: войти в комнату. Вхожу. Они за мной. З. запирает дверь вплотную подошел к лакею и неестественным, хриплым голосом спрашивает: "Ну, что же, офицеров вешать надо? Да?" - "Что вы, ваше благородие, - подобострастно засюсюкал лакей, - известно дело - спьяна сболтнул". - "Сболтнул!.. твою мать!" - кричит З., размахивается и сильно кулаком ударяет лакея в лицо раз, еще и еще... Лакей шатнулся, закрыл лицо руками, протяжно завыл. З. распахнул дверь и вышвырнул его вон". (Гуль, стр. 19, 20).
Вот еще эпизод:
"Из караула пришел подпор. К-ой и кап. Р. Подсели к нашему чайнику. - "Сейчас одного "товарища" ликвидировал", - говорит К-ой. - "Как так?", - спрашивает нехотя кто-то. - "Очень просто, - быстро начал он, отпивая чай, - стою вот в леску, вижу, - "товарищ" идет, крадется, оглядывается. Я за дерево - он прямо на меня, шагов на десять подошел. Я выхожу, - винтовку на изготовку конечно, - захохотал К-ой, - "стой" - говорю. Остановился. Куда идешь? - Да вот домой, в Сулин, а сам побледнел. К большевикам идешь, сволочь! - шпион ты... твою мать! - К каким большевикам, что вы, домой иду, - а морда самая комиссарская. - Знаю, говорю... вашу мать! Идем, идем со мной. - Куда? - Идем, хуже будет,
стр. 297
говорю. - Простите, говорит, за что же? Я человек посторонний, пожалейте. - А нас вы жалели, говорю... вашу мать?! Иди... Ну и "погуляли" немного. Я сюда - чай пить пришел, а его к Духонину направил"... "Застрелил?" - спрашивает кто-то. - "На такую сволочь патроны тратить! Вот она матушка, да вот он батюшка". - К-ой приподнял винтовку, похлопал ее по прикладу, по штыку и захохотал" (Гуль, стр. 24-25).
Но это пока только цветочки, а вот и ягодки:
Из-за хат ведут человек 50-60 пестро одетых людей, многие в защитном, без шапок, без поясов, головы и руки у всех опущены.
Пленные.
Их обгоняет подп. Нежинцев, скачет к нам, остановился, - под ним танцует мышиного цвета кобыла.
"Желающие на расправу!" - кричит он.
Что такое? - думаю я. - Расстрел. Неужели?
Да, я понял: расстрел вот этих 50-60 человек, с опущенными головами и руками.
Я оглянулся на своих офицеров.
Вдруг никто не пойдет, - пронеслось у меня.
Нет, - выходят из рядов. Некоторые, смущенно улыбаясь, некоторые с ожесточенными лицами.
Вышли человек пятнадцать. Идут к стоящим кучкой незнакомым людям и щелкают затворами.
Прошла минута.
Долетело: пли!.. Сухой треск выстрелов, - крики, - стоны...
Люди падали друг на друга, а шагов с 10-ти, плотно вжавшись в винтовки и расставив ноги, по ним стреляли, торопливо щелкая затворами. Упали все. Смолкли стоны. Смолкли выстрелы. Некоторые расстреливавшие отходили.
Некоторые добивали штыками и прикладами еще живых.
Вот она, гражданская война; то, что мы шли цепью по полю, веселые и радостные чему-то - это не "война"... Вот, она, подлинная гражданская война" - (стр. 64-65).
Таких сцен у Гуля немало. Приведем же одну, последнюю.
Мы на полотне. Кругом бестолково трещат выстрелы. Впереди взяли пленных. Подпор. К-ой стоит с винтовкой на перевес - перед ним молодой мальчишка кричит: "Пожалейте, помилуйте!.."
"А... твою мать! Куда тебе - в живот, в грудь! - говори"... бешено-зверски кричит К-ой.
"Пожалейте, дяденька!"
Ах! Ах! - слышны хриплые звуки, как дрова рубят. Ах! Ах! - и в такт с ними поди. К-ой ударяет штыком в грудь, в живот стоящего перед ним мальчишку...
Стоны... тело упало...
На путях около насыпи валяются убитые, недобитые, стонущие люди...
Еще поймали. И опять просят пощады. И опять зверские крики.
"Беги... твою мать!" Он не бежит, хватается за винтовку, он знает это "беги"...
"Беги... а то!" - штык около его тела, - инстинктивно отскакивает, бежит, оглядываясь назад, и кричит диким голосом. А по нем трещат выстрелы из десятка винтовок, мимо, мимо, мимо... Он бежит... Крик. Упал, попробовал встать, упал и пополз торопливо, торопливо, как кошка.
Уйдет! - кричит кто-то, и подпор. Г-нь бежит к нему с насыпи. "Я раненый!, раненый!" - дико кричит ползущий, а Г-нь в упор стреляет ему в голову. Из головы что-то летит высоко, высоко во все стороны...
"Смотри, самые трусы в бою, самые звери после боя", - говорит мой товарищ" (Гуль, стр. 84-85).
Заметьте, что это только то, что видел один человек, Гуль, на небольшом участке, и попробуйте теперь суммировать все проявления белогвардейского террора. Вы получите общую картину очень большой (хотя еще не полной: мелко-буржуазная психология мешает) решимости и значительного, унаследованного от царских полицейских и тюремщиков (всякий, подвергавшийся в царских тюрьмах избиениям, подтвердит это) опыта в способах устрашения.
С благодушно всепрощающим отношением к московским и питерским
стр. 298
юнкерам ни малейшего сходства. Твердая решимость быстро и всеми средствами покончить с врагом и подавить его. И это - в феврале-марте 1918 г.
Нас ни в какой степени не интересует вопрос, кто первый начал террор. Спор об этом, особенно охотно пережевываемый "надклассовой", "внеклассовой", "сверхклассовой" интеллигенцией, - есть спор пустой и праздный, ненаучный и схоластический, а главное, практически абсолютно бесцельный. В самом деле, какой судья, стоящий вне воюющих классов, мог бы беспристрастно вырешить этот спор? И если бы даже удалось найти такого чудесного судью, согласились ли бы оба воюющие класса подчиниться его решению? С какой стати, из-за чего они бы сделали это? К чему практически привело бы такое согласие. К тому, что класс, признанный виновным, сказал бы: "Да, признаю себя виновным, я - первый, казните меня?"
Это - смехотворная, слащавая утопия, обнаруживающая теоретическую беспомощность и практическое бессилие у тех, которые ее проповедуют. А проповедуют ее безмозглые мещане от интеллигенции. Вооруженная война классов может кончиться только победой одного из них и гибелью или беспощадным подавлением другого. Мир между ними невозможен, пока один класс не разоружит другого. А такой мир есть на деле подавление одного класса другим.
Научно-теоретическая и практически-политическая постановка вопроса о терроре в гражданской войне состоит не в сантиментальном хныканьи и не в изысканиях, кто в этом виноват, а в изучении условий применения террора и наиболее целесообразного его проведения. Наша ошибка в начале заключалась в чрезмерной мягкости, нерешительности, неумелости. Именно после захвата власти пролетариат должен немедленно беспощадным террором разбить всякие попытки буржуазии (а такие попытки неминуемы) к организации контр-революционных восстаний. Превентивной, предупредительной роли террора, который во много раз затруднил бы организацию белых армий, мы совершенно не учли, проглядели ее. Помнится, даже тов. Ленин погрешил в начале 1918 г. заявлением, что "в основном гражданская война окончена", что вообще русская буржуазия бессильна организовать восстание против Советской власти. Между тем книга Гуля, рисующая первоначальный (весна 1918 г.) период организации на Дону и на Кубани белогвардейских отрядов, - период, когда они еще не пользовались никакой поддержкой Антанты и когда им приходилось организовываться и воевать в очень трудных условиях, обнаруживает, что сил у нашей контр-революции нашлось достаточно.
Здесь с нами произошла та самая ошибка, которая в военном деле носит название "недооценки сил противника".
Книжка Гуля именно тем и интересна, что охватывает первоначальный период гражданской войны после захвата власти пролетариатом, ее зарождение. Читая ее, еще раз убеждаешься, какое огромное значение имеет предварительная, еще до захвата власти пролетариатом, подготовка кадров его будущей классовой армии и немедленная после захвата власти расправа с буржуазией, чтобы сковать ее волю к организации своих сил, чтобы обезоружить ее, нанести ей сильнейшее потрясение, надолго ошеломить и устрашить.
Гуль описывает поход Корнилова (который почти без всяких оснований назван "ледяным походом") из Ростова до Екатеринодара и от Екатеринодара до Новочеркасска.
Вы видите, как небольшой вооруженный, но плохо снабженный отряд офицеров, руководимый опытнейшими и решительными генералами,
стр. 299
в течение трех месяцев одерживает одну за другой ряд побед над значительно превосходящим его численно противником, плохо организованным и еще хуже руководимым. Конечно, у Гуля множество преувеличений и панегирический тон по отношению к Корнилову и Деникину. Но основной факт от этого не меняется: били, били и били. И наверняка, будут бить, если пролетариат заблаговременно, до захвата власти, не подготовит кадров своей будущей классовой армии и если на другой же день после захвата власти он не проявит по отношению к буржуазии беспощаднейшего террора.
* * *
Книга Дрейера как бы составляет непосредственное продолжение книги Гуля. Но Гуль, так сказать, "авансом" дает плохую аттестацию Дрейеру. Вот как описывает Гуль возвращение в Новочеркасск:
Бегут берега, посвистывает пароход - подходим к Аксаю.
- "Господа, немцы! Смотрите, немцы!" - кричит раненый. Все метнулись к борту. Рядом с пароходом, на его волнах - плывет-качается лодка. На веслах, в серой форме с красными околышами - два немца. На руле - барышня в белом.
- "Вот сволочь!" - качает головой раненый...
- "Как неприятно все-таки. На Дону - немцы!" - говорит другой.
- "Это что же, союзники, иль победители?" - криво усмехается старый капитан.
Пароход свистит, причаливая к Аксаю. На берегу - немецкие часовые. Офицер в светло-сером, почти голубом мундире, с моноклем в глазу, отдает им какие-то приказания. Часовые стоят, как деревянные, с откинутыми назад руками. На берегу гуляют чистенькие блестящие немцы.
Рваные, грязные, вшивые, хромые, безрукие раненые выползли на берег. Смотрят на них. Немцы тоже смотрят и чему-то смеются меж собой.
Пароход плывет дальше. Разговоры на палубе смолкли. Все притихли... (стр. 154).
А Дрейер начинает свою книгу так:
"К середине 1918 г. положение на юге России было таково:
Под покровом немецких штыков еще существовала Украйна гетмана Скоропадского; Крым был оккупирован германскими войсками; на Дону атаман Краснов своим могучим организаторским талантом поднял Тихий Дон и собрал казачью конницу; на Кубани вела беспрерывно бои с большевиками, под руководством Деникина, добровольческая армия - наследие убитого под стенами Екатеринодара Корнилова.
Большая половина области Кубанской и вся Терская, а равно часть Северного Кавказа были заняты войсками "Советской России"; южнее, за Кавказским хребтом выкристализовывались отпавшие от прежней империи государственные образования Грузия и Азербейджан.
Добровольческая армия, созданная из горсти храбрецов, уже совершила свой эпический "ледяной поход" и, усиленная казачьими пополнениями и офицерами, стекавшимися со всех уголков беспредельной Русской земли, была крепка духом, сильна презрением к красному врагу и полна веры в своих вождей и в свое правое святое дело... (стр. 1).
Как видите, между Гулем и Дрейером на-лицо существенное разногласие по вопросу о немцах: наивный и простодушный Гуль выкладывает все, что знает, в том числе и немцев, которых он самолично видел на Дону. Хитроумный же и скрытный Дрейер кивает на Скоропадского, а своих немцев заслоняет "могучим организаторским талантом" Краснова (на немецкий счет), того самого, ну, конечно, "безупречно честного" Краснова, который в ноябре 17 г., под честное слово о дальнейшем неучастии в борьбе против большевиков был отпущен ими на свободу (какими мы были дурачками в 1917 г.) и который теперь пишет за границей плохие романы.
Этот эпизод заранее уже определяет ценность книги Дрейера
стр. 300
тем более, что главная задача Дрейера - восхваление на все лады Врангеля, - восхваление настолько неумеренное, что оно в конце концов превращается в акафист Врангелю. Книга явно писана по заказу друзей Врангеля. Поэтому вся история гражданской войны превращается у Дрейера в историю легендарных подвигов Врангеля и его длительной борьбы с Деникиным.
Для будущего историка гражданской войны представит интерес только первая половина книги Дрейера (до Крымской операции), содержащая новые еще не опубликованные документы. В этот период Дрейер, видимо, непосредственно "состоял при особе Врангеля". Крымскую же кампанию Дрейер описывает со вторых рук.
В силу предвзятой цели возвеличить Врангеля и унизить Деникина объективная и научная ценность книги Дрейера умаляется до последней степени. Аттестации, которые при этом раздает Дрейер направо и налево Деникину и его ближайшим сотрудникам, учтивостью и деликатностью не отличаются. Вот образцы.
Деникин "необыкновенно самоуверенный", "безграмотный в военном отношении", забывший "все принципы стратегии".
Май Маевский - "генерал-алкоголик", "своим примером развративший войска" (та же характеристика относится и к Шкуро), "чуть не каждый вечер в центре города, в лучшей гостинице устраивавший грандиозные попойки", на которых он до утра плясал и веселился под звуки музыки.
Мамонтов - "считал себя, после прибыльного рейда по большевистским тылам, лучшим кавалерийским генералом".
Из документов, приводимых Дрейером, наибольший научный интерес представляют доклады генерала Чекатовского, Улагая и Науменко о состоянии белой конницы и ее разложении во время отступления. Основную причину разложения Дрейер видит в грабежах: "Корпуса Мамонтова и Шкуро, говорит он (стр. 55), - потеряли всякую боеспособность после грабежей в рейдах и налетах".
Впрочем, по свидетельству Врангеля в его докладе Деникину (9 декабря 1919 г., N 010464), это в одинаковой мере относится и к белой пехоте. Вот что говорит Врангель по этому поводу:
Расстройство увеличилось еще и допущенной командующим армией мерой "самоснабжения" частей. Сложив с себя все заботы о довольствии, штаб армии предоставил войскам довольствоваться исключительно местными средствами, используя их попечением самих полков и обращая в свою пользу захватываемую военную добычу.
Война обратилась в средство наживы, а довольствие местными средствами - в грабеж и спекуляцию.
Каждая часть спешила захватить побольше, бралось все, что не могло быть использовано на месте - отправлялось в тыл для товарообмена и обращения в денежные знаки... Подвижные запасы войск достигали гомерических размеров, - некоторые части имели до двухсот вагонов под своими полковыми запасами... Огромное число чинов обслуживало тылы. Целый ряд офицеров находился в длительных командировках по реализации военной добычи частей, для товарообмена и т. п.
Армия развращалась, обращаясь в торгашей и спекулянтов...
В руках всех тех, кто так или иначе соприкасался с делом "самоснабжения", а с этим делом соприкасались все до младшего офицера и взводного раздатчика включительно, - оказались бешеные деньги, неизбежным следствием чего явились разврат, игра и пьянство... К несчастию, пример подавали некоторые из старших начальников, гомерические кутежи и бросание бешеных денег, которые производились на глазах всей армии... (Дрейер, стр. 60).
Разлагающее действие грабежей и "самоснабжения" мы достаточно знаем и по опыту Красной армии, где, однако, принятыми, с некоторым запозданием, мерами удалось не допустить развития их до
стр. 301
пределов, угрожающих развалом армии. В условиях гражданской войны грабежи, реквизиции, конфискации и др. виды самоснабжения приобретают самое широкое распространение в силу ряда причин: слабая дисциплинированность войск вследствие быстрого их формирования и недостаточного обучения, плохая организация снабжения, снабжение за счет трофеев, которое при неорганизованности вырождается в грабежи, и пр. Полностью избежать этих явлений, особенно на первых порах, когда армии еще только спешно сколачиваются, невозможно. Мелко буржуазные интелигентики могут сколько угодно хныкать по этому поводу. От этого хныканья дело ни на иоту не изменяется. Действительные меры борьбы против грабежей заключаются не в хныканьи, а прежде всего в организации правильного снабжения, в организации правильной конфискации и правильного распределения трофеев, в решительных трибунальных мерах против нарушителей правильной организации снабжения, а также, что не менее важно, в хорошем примере со стороны командного состава. Именно в организации более или менее правильного снабжения и в относительно хорошем (с точки зрения "самоснабжения") командном составе было преимущество Красной армии перед белой. Врангель правильно ухватил в своем докладе эти два основные момента.
Небезынтересно, как Врангель оценивал стратегическую обстановку в начале декабря, когда он принял командование Добровольческой армией. Вот что он пишет Деникину в упомянутом уже докладе:
Гонясь за пространством, мы бесконечно растянулись в паутину и, желая все удержать и всюду быть сильными, оказались всюду слабыми...
Между тем, в противоположность нам, большевики твердо придерживались принципа полного сосредоточения сил и действий против живой силы врага. В то время, как продвижение Кавказской армии к Саратову создало угрозу коммуникациям Восточного большевистского фронта, красное командование спокойно смотрело на продвижение наших сил к Курску и Орлу и неукоснительно проводило в жизнь план сосредоточения ударной массы в районе Саратова с тем, чтобы, обрушившись на ослабленную тысячеверстным походом и выделением большого числа частей на Добровольческий фронт Кавказскую армию, отбросить ее к югу.
Лишь после того, как остатки Кавказской армии отошли к Царицыну и, окончательно обескровленные, потеряли всякую возможность начать новую наступательную операцию, - красное командование, сосредоточив силы для прикрытия Москвы, начало операции против Добровольческой армии, растянувшейся к этому времени на огромном фронте при полном отсутствии резервов, и, обрушившись на нее, заставило ее катиться назад.
Несмотря на расстройство транспорта и прочие затруднения, принцип сосредоточения сил проводился красным командованием полностью... (стр. 59)
Нужно прямо сказать, что похвала Врангеля заслужена красным командованием не вполне, и вот почему: во-первых, план сосредоточения наших сил в районе Саратов - Камышин - Царицын проводился красным командованием с большим запозданием и именно потому, что оно смотрело на продвижение Деникина к Воронежу и Харькову чрезвычайно тревожно и нервно. Во-вторых, этот план проводился недостаточно последовательно и твердо ввиду разногласий внутри красного командования по поводу этого плана.
Пишущему настоящие строки в свое время пришлось настойчиво указывать на необходимость не допустить ни в каком случае сдачи Царицына путем сосредоточения к нему всех сил, освободившихся к этому времени на Востфронте. Между тем, туда была брошена только одна бригада, а бывшие к этому времени свободными две дивизии и две бригады пошли на Харьковское и Воронежское направление, а часть даже на Питерский фронт. В результате Царицын был сдан и наши части были отброшены на север почти до Саратова, а на Харьковском
стр. 302
и Воронежском направлении не удалось не только остановить, но даже замедлить наступление Деникина. Стратегия затыкания дыр и подбрасывания новых частей под ноги победоносному противнику вполне оправдала свою дурную репутацию.
Только после отката к Саратову началось усиленное пополнение наших сил в этом районе. Об этом именно периоде и говорит Врангель.
Единственным документальным следом спора о Царицыне в рядах нашего командования, насколько помнится, была телеграмма Р. В. С. Востфронта, который после падения Царицына, опасаясь за свои сообщения, настаивал на быстром сосредоточении сил в районе Саратова и на подчинении этого участка Южного фронта ему.
Между тем, огромное стратегическое значение Царицына было резко подчеркнуто неоднократными упорнейшими боями, как при взятии его белыми, так и при обратном овладении им. Белые генералы превосходно поняли это*1. Неудивительно поэтому, что на следующий же день после падения Царицына туда приехал Деникин со своим штабом, в сопровождении французского атташе, а затем начальник английской миссии при Деникине, генерал Хольман, который привез Врангелю орден, "пожалованный" ему английским королем (Др., 30-31). Хоть и англичане, а значение Царицына учли гораздо лучше нашего.
Удержи мы в свое время Царицын (а это было возможно), Деникин не посмел бы так далеко зарваться на север и на запад, что значительно сократило бы срок всей кампании. Именно на следующий день после взятия Царицына, сидя в вагоне на Царицынском вокзале, Деникин "посмел" и дал свою знаменитую "Московскую" директиву.
Вот начало этой директивы:
Вооруженные силы Юга России, разбив армии противника, овладели Царицыном, очистили Донскую область, Крым и значительную часть губерний Воронежской, Екатеринославской и Харьковской.
Имея конечной целью захват сердца России - Москвы, приказываю... (стр. 30).
Весь этот эпизод с разногласиями внутри красного командования точно так же, как и разногласия по оперативным вопросам между Врангелем и Деникиным, описываемые Дрейером, поучителен лишь в одном отношении: разногласия внутри командования вредны, а потому необходимо принимать все и всяческие меры к их устранению и недопущению.
Этот вывод очень, чрезвычайно, исключительно не нов, но реальное его значение от этого ничуть не умаляется.
* * *
Что касается Крымской операции, Дрейер дает о ней в своей книге мало нового и главным образом занимается цитированием брошюры С. Смоленского "Крымская катастрофа".
Прежде всего отметим, что в штабе Врангеля колебались между выбором стратегического плана перед началом нашего наступления на Перекоп и Чонгар.
Вот что Дрейер сообщает на этот счет:
Имея довольно точные сведения о сосредоточении армий Южного Советского фронта, Врангелю оставалось принять свое решение. В штабе было разработано два плана: первый - которому сочувствовал генерал-квартирмейстер - сводился
_______________
*1 "Главнейшим и единственным нашим операционным направлением должно быть направление на Царицын", - писал Врангель 4/IV 19 (Др., 13).
стр. 303
к тому, чтобы отнюдь не ввязываться в уносный бой, оставить в северной Таврии на главных операционных направлениях слабые арьергарды, главными силами отойти за сильную укрепленную позицию на Крымских перешейках; второй план заключался в том, чтобы путем маневра, действуя по внутренним операционным линиям, как это было в течение всей летней кампании, бить противника по частям и затем уже, действуя по обстановке, остаться по-прежнему в сев. Таврии или запереться в Крыму. Второй план поддерживал начальник штаба Шатилов, и к нему естественно должен был склониться Кривошеин, озабоченный вывозом зерна из Геническа и Скадовска, без чего финансовый кризис обещал превратиться в катастрофу.
Разбираясь в прошлом теперь, когда известная историческая перспектива позволяет о многом судить с большей объективностью, мы естественно обязаны поставить упрек главнокомандующему, невольно принесшему стратегию в жертву политике.
Врангель, конечно, меньше всего этого хотел, и если склонился к доводам Шатилова, то только потому, что второй план более отвечал его кипучей натуре, не боящейся риска. Врангель не утратил еще веры в свое боевое счастье, хотя уже было два предупреждения, и пошел ва-банк, чтобы сразу убить крупную карту...
В последних строках Дрейер явно запутался. Врангель, конечно, меньше всего этого хотел. Чего этого? Второго плана? Значит, он был за первый план? Но ведь второй план "отвечал его кипучей натуре, не боящейся риска", его вере в "боевое счастье". Подите, разберитесь-ка!
Дрейер захотел одним выстрелом двух зайцев убить: изобразить Врангеля и осторожно-мудрым (первый план), и кипуче-смелым (второй план), и получилось нечто совсем несуразное, что Врангель был сразу за два плана. Вот что значит переусердствовать в хвалебном рвении!
Какое решающее значение во всей Крымской кампании имели бои между 7-14 октября в районе Никополя и Каховского плацдарма, видно из признания Дрейером четырех положений:
1) В результате боев у Никополя Кубанская конница "потеряла сердце"; 2) в результате боев у Каховки пехота (2-я армия Битковского) также "потеряла сердце"; 3) и пехота и конница "потеряли веру в свое командование" и критика распоряжений начальства усилилась до "небывалой степени"; 4) Врангель потерял инициативу: "инициатива принадлежала советскому командованию".
Это - очень осторожная оценка, совпадающая с той оценкой ("Начало разгрома Врангеля"), которая дана была мною, насколько помнится, 15 или 16 октября, совместно с командующим Южным фронтом в телеграмме, помещенной на страницах "Правды" и "Известий". Некоторые товарищи признали тогда эту оценку неправильной и чрезвычайно оптимистической. Осуждение этой оценки выразилось в трех документах: телеграмме, в которой оценка была названа "оптимистической", статье в "Известиях", в которой этой оценки противопоставлялось утверждение, что "по существу разгром Врангеля еще не начинался", и в ошибочно присланной мне трибунальной повестке, из которой явствовало, что за пропуск вышеупомянутой телеграммы на страницы прессы кто-то из военной цензуры привлекался к ответственности. Последний документ показывает, какое серьезное значение было придано моей телеграмме и какой "большущий" шум был по ее поводу.
Впоследствии в брошюре "Разгром Врангеля" оценку Никопольской и Крымской операции мне пришлось не ослабить, а усилить, так как менее чем через месяц после моей телеграммы Врангель был действительно разгромлен.
В настоящее время оценка Никопольских боев, данная по горячим
стр. 304
следам, получила подтверждение и в книге Дрейера, и в статье С. Барина ("Военная Наука и Революция" N 1). Последний считает бой у Никополя решающим для всей кампании. Таким образом, спор о Никопольской операции может считаться теперь окончательно решенным, и его можно спокойно сдать в архив. Однако, вытекающие из него некоторые выводы весьма полезно сделать и теперь, в качестве опыта, данного нам гражданской войной.
Значение спора заключается в так называемом "моральном элементе войны". Все крупные знатоки военного дела единогласно признают, что "уверенность в победе есть уже половина победы". Эта уверенность, проникающая всю армию сверху донизу, от командующего армией до одиночного бойца, в условиях гражданской войны создается главным образом усиленной политической работой и первыми успехами армии. Армия, даже недостаточно хорошо снабженная, даже в тяжелых условиях, при успехе и при умелой политработе начинает верить в себя, в свою силу и непобедимость, в слабость и разложение побитого врага. Наша гражданская война дала нам многочисленные образцы такого подъема веры в себя в самых трудных, в самых неблагоприятных условиях. Напомним только два наиболее ярких примера: наступление на Восточном фронте в 1920 году и бои у Перекопа и Чонгара. (Кстати, Дрейер рассказывает, с чужих слов, об огромном количестве тяжелой артиллерии, подвезенной нами к Перекопу. Ни одного тяжелого орудия у нас там не было. Не успели подвезти.)
Та же гражданская война дала нам очень много примеров быстрого и частого перелома в настроении частей, очень характерного именно для гражданской войны.
Раз вера в себя у армии достигнута, необходимо всемерно укреплять и поддерживать ее, хотя бы даже при помощи некоторой доли здорового оптимизма. Если не верить в себя, т.-е. не верить в свою победу, т.-е. если не рассматривать дело несколько оптимистически, то ведь ни воевать, ни побеждать невозможно.
А из этого вытекает, что, во-первых, надо решительно изгонять из армии самые малейшие следы пессимизма и неверия и, во-вторых, надо старательно избегать всего, что подрывает веру в себя, разрушает уверенность в победу, расхолаживает порыв и энтузиазм.
Все это - азбучные истины, которые, казалось бы, совсем не следует повторять в серьезном, научном журнале. Однако, раз их не соблюдают, раз их нарушают, то ничего другого не остается, как повторять их и повторять.
Посмотрите в самом деле, что получается.
Армии Южного фронта после 14 октября прониклись в высочайшей степени революционным энтузиазмом, горели волей к победе, были полны уверенностью в разгроме врага, что и доказали Перекопской и Чонгарской операциями. И вот в этот-то момент, как раз накануне последнего наступления две грозные нахлобучки: "оптимизм", "никакой победы вы не одержали" ("разгром и не начинался"). Согласитесь, что такие нахлобучки, к тому же совершенно неосновательные и шедшие в разрез с действительной обстановкой, могли весьма и весьма расхолодить и даже убить всякий порыв. Ведь будь на месте командующего Южфронтом не Фрунзе, а спец, или же товарищ, не имеющий смелости на то, чтобы принять на себя полную ответственность за инициативные, смелые решения - ведь он после этакого "афронта" "потерял бы сердце", деморализовался бы, действия его стали бы нерешительными, колеблющимися, с оглядкой
стр. 305
назад, что немедленно отразилось бы на всей армии, вплоть до одиночного бойца, внесло бы деморализацию, нерешительность, неверие в победу во все ее ряды сверху донизу.
Нет, с такими вещами надо осторожнее. Нахлобучка - хорошая вещь, но только "во благовремении".
Мы все учимся военному делу, мы все работаем над изучением опыта небывалой еще в истории трехлетней гражданской войны пролетариата с буржуазией, потребовавшей развертывания миллионных армий. Поэтому каждая ошибка, особенно наша ошибка, должна быть учтена, взвешена, изучена, оценена и, в конечном счете должна дать нам полезный урок на будущее.