стр. 248

     Н. Чужак.

     БЕСПЛОДНАЯ УЧЕНОСТЬ

     А. Г. Горнфельд. "Новые словечки и старые слова", Петербург. Изд. "Колос", 1922 г.

     А. Г. Горнфельд - один из немногих критических представителей "добраго старого русского реализма" и ученый "искусства слова", чье прикосновение к былой "русской словесности" было достаточно плодотворным. С тех пор - много новых школ появилось в художестве и критике, пошла большая городская толкотня, причем добротная деревенская работа над "словом" сменилась лихорадочными поисками первого попавшегося "нового словечка" под руку, и старый критик старой школы оказался в числе "посторонившихся".
     Подоспевшая Октябрьская революция, с ее гамэновским подчас словоновшеством, вчера еще Растеряевой улицы, не очень, видимо, утешила А. Г. Горнфельда, и он, отнюдь не злостный саботажник, остался пребывать в чистосердечнейшем гелертерском "недоумении". Это ученое "недоумение" окрасило в свой пуританско-деревенский колер и последнюю работу А. Г. Горнфельда. Новые "словечки" и вчерашние "слова" - здесь в откровенном столкновении. И в переносном, и в буквальном смысле.
     "Когда перевалишь далеко за середину жизненной дороги, не легко миришься с новшествами, необходимость которых кажется сомнительной, и даже, напр., слово "выявлять", появившееся в начале новаго века, до сих пор - признается А. Г. Горнфельд - неприемлимо для моего словаря"... "меня неизменно коробит это словечко"...
     А далее - такое же, "простое, как мычание" - признание:
     "Я не одинок в этом ощущении, но из этого нашего ощущения ничего не воспоследует: слово прижилось и останется, и облагородится давностью". И - прямо уже трагический вопль: "Перед лицом живых явлений, как страшно быть доктринером"...
     Так на всем, буквально, протяжении 64-х страничной книжки и проходит это любопытное раздвоение личности - ученого, знающего цену обывателским "ощущениям", и... обывателя, испугавшегося революции и улицы. Обыватель, испугавшийся, пугает: "Язык есть быт, а быт консервативен", - а ученый, поборовший не один уже смешной испуг, прекрасно знает, что язык - это не только отложившийся быт, т. е. период самообрастания языка жиром, но и вечно развивающееся бытие, т. е. постоянная смена отживших словесных одежд, и - что пора уже словесникам строить свои "курсы филологии" на этой вовсе не замысловатой истине.
     Обыватель всячески фетишизирует язык, - "эту святыню народную", с ее "чистотой" и (буквально), "неприкосновенностью", - не находя достаточно убийственных определений для уличных словоновшеств ("глупо", "нагло", "гнусно звучит", "пошло", "ужасно", "непристойно", "отвратительно"), договариваясь даже до утверждения, что держатся они "не осмысленностью, а силой", - это обыватель А. Г. Горнфельд. А ученый А. Г. Горнфельд, на доброй половине книжных страниц учено оговаривается: пусть это, т.-е. то или иное слово, только "бранное слово на четверть часа", но - "хорошо оно или нет, нас не спрашивают" (вот именно, т. т. "граждане".).
     И "доводы от разума, науки и хорошего тона действуют на бытие таких словечек не больше, чем курсы геологии на землетрясение. С течением времени их бессмысленность и безвкусица стираются в обиходе, становясь

стр. 249

доступными только изощренному чутью и историческому обследованию, и они рассасываются в мощном организме языка. В истории французского языка, столь замечательного именно вниманием и строгостью к чистоте, правильности и пристойности литературной и обиходной речи - десятки примеров того, как входили в употребление слова, решительно отвергнутые знатоками и ценителями".
     "Так - заикается ученый обыватель - так неизбежно мы колеблемся между ощущением, что слово отвратительно, и сознанием, что оно неотвратимо; от убеждения в его беззаконности приходим к утверждению какой-то его законности".
     Но - где же выход? Где исход из "неизбежности"?
     Исхода, конечно, нет.
     Оба ощущения... "лучше".
     "Правомерны обе наши тенденции: это прогрессивность и консерватизм, это вдыхание и выдыхание человеческой мысли".
     То хорошо, и это хорошо. Обе тенденции лучше...
     Так бьется в заколдованном кругу учено-обывательская мысль, мечась между "сознанием неотвратимости" и отвращением от революции, улицы. Ученый кабинет - вот "вещь", а улица, и революция, даже самая жизнь - все это "пошлость", "гиль", - и лучшее, что можно сделать тут, это подняться "над"... во сверхчеловеческом недоумении.
     "Пуристы стонут о том, что улица сочиняет такие слова, как ухажер и танцулька. Пусть сочиняет", - снисходительно разрешает А. Г. Горнфельд: - "это значит, что она жива. Пошлость есть в этой жизни - это несомненно; но жизнь есть в этой пошлости - это гораздо важнее."
     Следует неосторожное признание:
     Конечно, часто новизна в языке отвратительна потому, что свидетельствует о чуждом и неприятном нам строе мысли" (мысли ли только?). "И чаще всего наше чувство протестует не столько против самых словечек, сколько против того, что за ними".
     Вот, это - откровенно.
     Не менее откровенна и иллюстрация.
     "Каждое слово имеет корень, из которого выросло. У Цика же нет корня".
     Бедный Цик! Даже в маленьком пятилетнем корешке ему отказано. Филологическое "отвращение к нему - неизбежно", филологическая "борьба с ним - правомерна".
     Вы спросите - во имя чего "правомерность"? А во имя "Старого Слова", конечно ("знаем, що").
     "Лишь немногие услышат это старое слово, в то время, как тысячи соблазнятся новым словечком; но, когда этим тысячам нужно будет подлинное новое Слово, они придут за ним к этим немногим".
     Видите, как пышно!
     И то сказать: бесплодной обывательской учености, блуждающей в трех соснах отхода от доподлинной, не кабинетной жизни, больше не останется, как жить этой надеждой.
     Скверно только то, что... у Цика, всетаки, безнадежно... прочный корень...